— Всё? Она ушла? — голос Кирилла в телефонной трубке был напряжённым, как натянутая струна.
На том конце провода было молчание. Не долгое, всего секунду или две, но за это время он успел представить самое худшее. Потом раздался тихий, выдохшийся ответ Алины:
— Ушла.
— Ты в порядке? Она… что-то сделала?
И снова эта пауза, в которой тонули все слова. Он слышал её дыхание — ровное, почти беззвучное, и это было страшнее любого крика или всхлипа.
— Я в порядке, Кирилл. Всё нормально. Просто приезжай.
Он не стал больше ничего спрашивать. Бросив на стол недопитый кофе и схватив со стула пиджак, он вылетел из офиса. Дорога домой превратилась в пытку. Пробка на мосту, обычно вызывавшая глухое раздражение, сейчас ощущалась как физическое препятствие, как стена, которую кто-то намеренно воздвиг между ним и его квартирой. Он с силой сжимал руль, костяшки пальцев побелели. В голове, как заевшая пластинка, прокручивались все его предыдущие разговоры с матерью. Все эти «Мам, пожалуйста, не надо», «Это наша семья, мы сами разберёмся», «Алина — взрослый человек». Каждый раз она смотрела на него своими светлыми, пронзительными глазами, кивала и обещала. Обещала, что больше не будет приходить без звонка, что не будет «учить молодую хозяйку жизни», что будет уважать их дом. И каждый раз её обещания рассыпались в прах через неделю-другую.
Он повернул ключ в замке. Дверь поддалась слишком легко — Алина даже не заперлась изнутри. Это был первый тревожный звонок. Первое, что ударило в нос, — густой, удушливый запах материнских духов, какая-то смесь ландыша и гвоздики. Этот запах въелся в стены его детства, и сейчас он ощущался как чужеродное, агрессивное вторжение. В прихожей было идеально чисто. Слишком идеально. Алинина сумка, обычно небрежно брошенная на комод, стояла ровно у ножки.
Он прошёл в гостиную. На журнальном столике стопка книг, которые Алина читала перед сном, была выровнена по линейке. На кухне царил тот же стерильный, неживой порядок. Только на столешнице, словно улика, оставленная преступником, лежала раскрытая кулинарная книга. Не Алинина, а старая, потрёпанная, изданная ещё в советские времена. Мамина. Она была открыта на странице с заголовком «Как правильно варить наваристый борщ». Рядом стояла кастрюля с их вчерашним ужином. Кирилл поднял крышку. Суп был холодным, но он отчётливо видел на поверхности жирные пятна, которых вчера не было. Мать «улучшила» его, добавив масла. Чтобы был «сытнее».
Алину он нашёл в спальне. Она сидела на краю кровати, прямая, как аршин проглотила, и смотрела на стену напротив. На ней был тот же домашний костюм, в котором он видел её утром, но сейчас он казался чужим, казённым. Её руки просто лежали на коленях, ладонями вниз. Она не плакала. Её лицо было спокойным, почти безмятежным, и от этого спокойствия у Кирилла по спине пробежал холод. Это было лицо человека, который пережил удар, но боль ещё не пришла, осталось только онемение.
— Алин? — тихо позвал он, подходя ближе.
Она медленно повернула к нему голову. Её глаза были сухими и огромными.
— Она сказала, что я неправильно храню крупы. Что в шкафу должен быть лавровый лист от жучков. — Голос у неё был ровный, бесцветный, будто она читала прогноз погоды. — Потом она сказала, что я глажу тебе рубашки при слишком низкой температуре, поэтому воротнички выглядят несвежими. Она достала из шкафа твою рубашку и показала мне.
Он сел рядом, не решаясь её коснуться.
— А потом?
— А потом она начала говорить, что я ничего не умею. Что я плохая жена. Что если бы не она, ты бы давно зарос грязью и питался бы одними бутербродами. Я молчала. Я просто стояла и молчала. И тогда она… — Алина замолчала и потёрла предплечье, хотя на нём не было ни синяка, ни царапины. — Она подошла очень близко. И сказала, что научит меня уважать старших. Хочу я этого или нет.
Кирилл смотрел на её руку, на то место, которого она коснулась. И в этот момент что-то внутри него щёлкнуло. Все его попытки сгладить углы, найти компромисс, быть хорошим сыном и хорошим мужем одновременно — всё это с треском провалилось. Он понял, что пытался склеить разбитую чашку, в то время как её продолжали бить об пол. Он поднялся.
— Побудь дома. Я скоро, — сказал он.
В его голосе не было злости или угрозы. Только холодная, окончательная решимость хирурга, который пришёл к выводу, что опухоль нужно вырезать. Немедленно. Вместе со всем, что её окружает. Он вышел из квартиры, сел в машину и поехал к матери. Он точно знал, что ей скажет.
Он открыл дверь своим ключом. Квартира матери встретила его знакомым, въевшимся в обои запахом печёных яблок и валокордина. Здесь всё было на своих местах, всё было её продолжением: кружевная салфетка на старом телевизоре, шеренга фарфоровых слоников на полированной стенке, фотография его, Кирилла, в школьной форме на комоде. Это был её мир, её крепость, где она была полноправной и единственной хозяйкой. Людмила Петровна была на кухне. Она что-то напевала себе под нос и протирала и без того блестевший чистотой стол. Увидев сына, она просияла, её лицо мгновенно приняло выражение радушной, немного уставшей от праведных трудов заботы.
— Кирюша, ты чего так рано? Что-то случилось на работе? Проходи, я как раз пирожки поставила, с капустой, как ты любишь.
Он не разделся. Остался стоять в прихожей, в пальто и уличной обуви, намеренно нарушая заведённый ею порядок. Он смотрел на неё, на её аккуратный передник, на её руки, так деловито сжимавшие тряпку. Ни тени раскаяния. Ни капли сомнения в собственной правоте.
— Мам, ты больше не будешь приходить к нам домой, — сказал он. Голос его был ровным, лишённым всяких эмоций. Это было не обсуждение. Это был приговор.
Людмила Петровна замерла. Её улыбка сползла с лица, сменившись недоумением, будто она ослышалась. Она положила тряпку на стол и выпрямилась, уперев руки в бока.
— Что за глупости ты говоришь? Я прихожу помочь, присмотреть. Твоя Алина же сама не справляется. Она же у тебя элементарного не умеет, в доме беспорядок, еда пресная. Я же для тебя стараюсь, для семьи.
— Наша семья — это я и Алина. И мы справимся сами. Поэтому твои визиты прекращаются. Совсем. Если мы захотим тебя видеть, мы позвоним и пригласим.
Вот тут-то плотина и прорвалась. Недоумение на её лице сменилось багровыми пятнами гнева. Она сделала шаг ему навстречу, её тело напряглось.
— Да как ты можешь запрещать мне приходить в твой дом?! Я твоя мать! И я научу твою жёнушку уважать старших и делать всё так, как мне надо, хочешь ты этого или нет!
Её голос сорвался на крик, который эхом разнёсся по маленькой квартире. Она начала ходить по кухне, от стола к окну и обратно, её жесты стали резкими, рубящими.
— Это она тебя настроила? Напела в уши, что свекровь — монстр? Я видела её, когда пришла! Сидит, как принцесса, ногти пилит, а в раковине чашка с утра стоит! Я ей слово сказала, по-хорошему, как старшая, как женщина женщине, а она смотрит на меня и молчит! Будто я пустое место!
Кирилл стоял неподвижно, как скала посреди бушующего моря. Он не перебивал. Он смотрел на неё, на искажённое яростью лицо, на то, как она размахивает руками, и видел не свою мать, а чужого, одержимого властью человека. Он позволял ей выговориться, выплеснуть всё, что в ней кипело.
— Я ей и про крупы, и про рубашки твои сказала! Кто ещё её научит, если не я? Она сирота, её никто уму-разуму не учил, так я эту функцию на себя возьму! Для её же блага! А ты, вместо того чтобы спасибо сказать, выгораживаешь её! Запрещаешь мне в собственный дом сына приходить! Ты что, забыл, кто я такая?
Она остановилась прямо перед ним, задрав подбородок. Её глаза сверкали. Она выплеснула первую, самую яростную волну и теперь ждала ответной реакции — его крика, его оправданий, его мольбы о прощении. Она была абсолютно уверена, что сейчас он дрогнет, начнёт извиняться и просить не обижаться на Алину. Так было всегда. Она устраивала бурю, а он потом собирал обломки и всех мирил. Но он молчал. Он просто смотрел ей в глаза, и в его взгляде не было ни страха, ни вины. Только холод и усталость. Эта тишина была страшнее любого скандала, и Людмила Петровна впервые почувствовала, как по спине пробежал неприятный холодок. Она ждала капитуляции, но вместо этого видела перед собой чужого, незнакомого мужчину.
Тишина, наступившая после её крика, была густой и тяжёлой. Людмила Петровна тяжело дышала, её грудь вздымалась. Она смотрела на сына с победоносным и вызывающим видом, ожидая, что он вот-вот сломается, начнёт оправдываться, умолять. Эта пауза была её тактикой, её моментом триумфа, когда противник должен был пасть. Но Кирилл не падал. Он выдержал её взгляд, и когда она уже открыла рот, чтобы нанести решающий удар, он произнёс фразу, которая изменила всё.
— Ты не научишь её ничему.
Голос его был таким же тихим и ровным, но в нём появилась твёрдость металла.
— Потому что ты её больше не увидишь.
Людмила Петровна моргнула. На мгновение её лицо стало совершенно пустым, растерянным. Уверенность, которая ещё секунду назад наполняла её, испарилась, как пар с горячей кастрюли. Она не поняла. Это не вписывалось ни в один из сценариев их привычных ссор.
— Это ещё почему? — спросила она, и в её голосе вместо гнева прозвучало искреннее, почти детское недоумение.
И тут Кирилл начал методично, слово за словом, разбирать её мир на части. Он говорил негромко, но каждое его слово падало в оглушительной тишине кухни, как камень в глубокий колодец.
— Потому что я сегодня написал заявление на перевод. В филиал в другом городе. За тысячу километров отсюда. Квартиру я уже выставил на продажу. Мы с Алиной уезжаем через две недели.
Шок. Это было не неверие, это был чистый, незамутнённый шок, парализующий сознание. Её лицо из багрового стало мертвенно-бледным. Она смотрела на него так, будто он заговорил на незнакомом, чудовищном языке. Продаёт квартиру? Уезжает? Это было невозможно. Этого не могло быть. Это был её сын, её Кирюша, её продолжение. Он не мог просто взять и исчезнуть.
— Ты… что? — прошептала она. — Ты врёшь. Ты меня пугаешь.
— Я не вру, мама. Объявление уже на сайте. Завтра придёт риелтор делать фотографии. Я взял отпуск на две недели, чтобы собрать вещи. Это не обсуждается. Это решено.
Осознание начало пробиваться сквозь пелену шока, и оно было уродливым. Это был не блеф. Это не была угроза, чтобы заставить её замолчать. Это был план, который уже приведён в исполнение. Её сын, её мальчик, выстроил целый заговор за её спиной. И паника, холодная и липкая, начала затапливать её изнутри.
— Ты не можешь! — выкрикнула она, и её голос дрогнул от подступающего ужаса. — Ты не можешь просто так всё бросить и уехать! А я? Как же я? Ты хочешь оставить меня здесь одну?
Она вцепилась в этот аргумент, как утопающий в соломинку. Сыновний долг. Забота о стареющей матери. Это всегда работало. Но Кирилл только покачал головой.
— У тебя есть сестра. У тебя есть подруги. Ты не одна. Ты просто останешься без возможности контролировать мою жизнь. Вот и всё.
Контролировать. Это слово ударило её наотмашь. Он посмел! Он посмел назвать её заботу — контролем! Ярость вернулась, но теперь она была другой — отчаянной, загнанной в угол.
— Так это всё из-за неё! Эта вертихвостка увозит у меня сына! Я знала! Я с самого начала знала, что она разрушит нашу семью! Она настроила тебя против родной матери, заставила предать меня!
Она снова перешла на крик, но теперь в нём не было прежней силы. В нём слышались нотки истерики, бессилия. Она больше не была королевой в своём замке, она была свергнутым монархом, наблюдающим, как рушится её империя. Она металась по кухне, хватаясь то за спинку стула, то за край стола, будто земля уходила у неё из-под ног.
— Ты не продашь квартиру! Я не позволю! Это и мой дом тоже!
— Эта квартира — моя, мама. Она куплена мной. И я буду делать с ней то, что считаю нужным для благополучия моей семьи, — отрезал он. Его спокойствие было невыносимым. Оно было как стена, о которую разбивались все её эмоции.
Она остановилась посреди кухни и посмотрела на него. В её глазах плескался ужас от осознания полного, тотального поражения. Все её рычаги, все её манипуляции, весь её многолетний опыт управления сыном оказались бесполезны. Он стоял перед ней, как чужой человек, который пришёл сообщить ей плохие новости. И в этот момент она поняла, что это ещё не конец. Он ещё не всё сказал. Он смотрел на неё так, будто собирался не просто уйти, а сжечь за собой все мосты. И ей стало по-настояшему страшно.
Она смотрела на него, и страх, проступивший на её лице, был животным, первобытным. Страх не потери сына, а потери власти над ним. Это был ужас диктатора, который вдруг увидел, что армия повернула оружие против него. Она сделала шаг, протягивая руку, словно хотела коснуться его рукава, вернуть всё в привычное русло одним прикосновением.
— Кирюша, сынок… не надо так. Давай поговорим. Я… я, может, была неправа. Слишком резко. Но я же из лучших побуждений. Мы же семья.
Её голос, ещё недавно гремевший металлом, стал вкрадчивым, умоляющим. Это была её последняя уловка, переход от кнута к прянику, который безотказно действовал на него в детстве. Но он не отшатнулся. Он просто посмотрел на её протянутую руку, а затем снова ей в глаза, и его взгляд был холоден, как скальпель хирурга.
— Ты хотела научить мою жену уважению, — произнёс он так тихо, что ей пришлось напрячь слух. — Вместо этого ты научила меня.
Она замерла, не понимая.
— Чему… чему я тебя научила? — прошептала она.
— Ты научила меня, что есть проблемы, которые нельзя решить разговорами. Есть люди, от которых нельзя защититься словами. Ты методично, год за годом, показывала мне, что любые соглашения с тобой ничего не стоят. Помнишь, как ты пришла к нам с «подарком» на новоселье? Со старой, в пятнах, скатертью для нашего нового стола. Ты сказала: «На первое время сойдёт, пока на приличное не заработаете». Ты унизила Алину, её вкус, мой заработок. Я попросил тебя так не делать. Ты обещала.
Он сделал паузу, давая ей вспомнить. Она помнила. И она помнила то чувство превосходства, которое испытала в тот момент.
— Помнишь, как Алина готовилась к важному проекту, работала из дома, а ты позвонила её начальнику и сказала, что у неё «плохой, болезненный вид» и ей нужен отдых? Ты назвала это заботой. Это была диверсия. Ты чуть не лишила её проекта, над которым она работала полгода. Я снова говорил с тобой. Ты снова обещала не вмешиваться.
Каждое его слово было гвоздём, который он методично и безжалостно вбивал в крышку её мира. Он не обвинял, он констатировал факты, и эта холодная фактология была страшнее любых криков и упрёков.
— Сегодня ты пришла «учить её готовить борщ». Ты вошла в мой дом, как к себе в кладовку, чтобы навести порядок. Ты трогала наши вещи, ты критиковала нашу жизнь, ты пыталась физически воздействовать на мою жену. На человека, которого я люблю. И ты думала, что я приеду сюда, и ты поставишь меня на место, как провинившегося школьника.
Он шагнул к ней чуть ближе, и Людмила Петровна инстинктивно отступила назад, пока не упёрлась спиной в кухонный гарнитур. В его глазах не было ненависти. Было что-то хуже — полное, тотальное безразличие.
— Так вот, мама, твой урок усвоен. Ты научила меня тому, что единственный способ защитить свою семью от тебя — это физически убрать её как можно дальше. Полностью. Безвозвратно. Это не побег. Это ампутация. Ты — это болезнь, которая отравляет мою жизнь, и я вырезаю тебя из неё. Радикально и окончательно.
Людмила Петровна открывала и закрывала рот, но не могла издать ни звука. Воздух кончился. Слова, которые она хотела выкрикнуть, застряли где-то в горле комком пыли.
— Звонить не нужно. Номер я сменю, — добавил он уже от порога кухни.
Он повернулся и пошёл к выходу. Не оглядываясь. Его шаги по коридору были ровными, уверенными. Щёлкнул замок. Потом звук открывающейся и закрывающейся входной двери. И всё.
Людмила Петровна осталась стоять, прижавшись спиной к холодному фасаду кухни. В квартире стояла абсолютная тишина, нарушаемая лишь тонким, сладковатым запахом капустных пирожков, который начал пробиваться из духовки. Запах дома, уюта, заботы. Теперь он казался тошнотворным, запахом лжи. Она медленно сползла по дверце шкафчика и села на пол. Она не плакала. Слёз не было. Внутри было пусто. Будто из неё вынули всё — кости, мышцы, душу — и оставили только оболочку. Она сидела на полу своей идеально чистой кухни, в своей крепости, которая только что превратилась в её тюрьму, и смотрела на противоположную стену. На стене висел календарь. Сын когда-то обвёл красным маркером её день рождения. Она смотрела на эту красную отметку и понимала, что этот день больше никогда не наступит. Не для него. А значит, и не для неё. Пирожки в духовке начали подгорать, наполняя квартиру горьким запахом дыма. Но она этого уже не замечала…
