— Может, не сегодня, а?
Голос Инны был ровным и почти безразличным, лишённым всякой надежды. Он просто повис в воздухе кухни, как пар от остывающего ужина. Игорь её даже не услышал. Или сделал вид, что не услышал. Он двигался по какой-то своей, давно проложенной колее — от входной двери, мимо неё, прямо к заветному углу гостиной, где стоял массивный тёмный комод. Его личный алтарь. Его станция скорой помощи.
Он небрежно бросил портфель на пол, ослабил узел галстука одним резким движением, словно пытался сорвать с себя удавку. Дверца комода открылась с тихим, привычным скрипом. Внутри, в полумраке, тускло блеснуло стекло.
Инна не отрываясь смотрела на его спину. Широкая, сутулая спина человека, который несёт на себе груз всего мира, но почему-то постоянно роняет его у порога их квартиры. Она знала наизусть каждое его движение, каждый последующий звук. Вот сейчас он возьмёт тяжёлый, приземистый стакан. Вот сейчас его пальцы сомкнутся на горлышке бутылки с янтарной жидкостью. Вот сейчас раздастся этот характерный глухой стук — когда он поставит стакан на полированную поверхность комода.
Всё произошло именно так. С точностью отлаженного механизма. Механизма самоуничтожения. Нож в её руке замер над разделочной доской, на которой ждала своей участи яркая морковь. Она готовила плов. Хотела сделать что-то особенное. Глупая. Какая же она была глупая.
— Игорь, поставь бутылку.
На этот раз в её голосе прорезался металл. Это была уже не просьба, а требование. Он замер на секунду, его рука, уже занесённая над стаканом, дрогнула. Но он не обернулся. Он просто продолжил своё дело, и булькающий звук льющегося виски стал ему ответом. Громким, вызывающим и окончательным.
— Не лезь, — бросил он через плечо, его голос был глухим и чужим. — Мне и так хреново.
Инна медленно положила нож на доску. Звук получился слишком резким, и он заставил Игоря наконец повернуться. Он стоял, прислонившись бедром к комоду, и смотрел на неё с вызовом. В одной руке — полный до половины стакан. В его глазах — смесь обиды, злости и той самой беспросветной жалости к себе, которую она ненавидела больше всего на свете. Больше его пьянства, больше его вранья, больше его несбывшихся обещаний.
Она молча смотрела на него. На его помятый костюм, на красные прожилки в белках глаз, на то, как криво съехал воротник его рубашки. Он был похож на подростка, который пришёл домой после неудачной драки и теперь ждал, что мать его пожалеет и приложит к синякам холодный компресс. Но она не была его матерью.
— Что, опять? — спросила она так спокойно, что самой стало страшно. — Опять мир оказался несправедлив к великому Игорю? Начальник — идиот, коллеги — бездари, и только ты один гений, которого никто не ценит? Я угадала?
Он скривил губы в ухмылке, но получилось жалко.
— Ты ничего не понимаешь. Меня прокатили с должностью. Отдали место этому выскочке, этому сынку финансового. А я пахал полгода. Полгода, Инна!
Он сделал большой, жадный глоток. Его кадык дёрнулся. Он ждал от неё реакции: сочувствия, возмущения, поддержки. Он всегда этого ждал. И всегда получал. Но не сегодня. Сегодня что-то внутри неё окончательно выгорело, оставив после себя только гладкую, холодную пустоту, как на пепелище. Она медленно вытерла руки о кухонное полотенце и шагнула ему навстречу.
Она остановилась в паре шагов от него, заложив руки за спину. Эта поза — поза учительницы перед нерадивым учеником — взбесила его ещё больше. Он ждал, что она сейчас подойдёт, обнимет, скажет что-то вроде «они ещё пожалеют». Вместо этого она смотрела на него так, будто изучала какой-то неприятный, но любопытный биологический вид.
— Полгода, Инна! — повторил он громче, вкладывая в эти слова всю свою вселенскую скорбь. — Я жил этим проектом! А он просто пришёл и забрал моё место!
— И что? — её голос был холодным и острым, как скальпель хирурга. — Полгода. Значит, теперь ты будешь неделю «страдать»? Заливать своё великое горе, пока бутылка не опустеет? А я должна ходить на цыпочках, готовить тебе жирный суп по утрам и слушать, какой ты гениальный, а мир — дерьмо? Я правильно понимаю программу на ближайшие дни?
Он отшатнулся, словно от пощёчины. Это было так не похоже на неё, так жестоко и прямолинейно. Всегдашняя мягкость, её умение сглаживать углы — всё это исчезло. Перед ним стояла чужая, злая женщина.
— Мне нужна поддержка, а не вот это вот всё! — выплюнул он, ткнув пальцем в её сторону. — Я прихожу домой, чтобы отдохнуть, а не выслушивать нотации!
И тут она рассмеялась. Тихо, безрадостно, одними уголками губ. Этот смех напугал его сильнее любого крика.
— Поддержка… — протянула она, смакуя слово. — Ты всё время говоришь о поддержке. А ещё ты говоришь о сыне. Помнишь? Ты же так хочешь сына. Чтобы было кому передать свой опыт, научить всему. Чтобы род продолжался. Красивые слова, Игорь. Очень красивые. Только я смотрю на тебя сейчас и думаю: чему ты его научишь?
Она сделала шаг вперёд, и её взгляд впился в стакан в его руке.
— Вот этому? Научишь его, что как только в жизни случается что-то плохое — нужно немедленно бежать к бутылке? Что это и есть решение всех проблем? Научишь его, что можно ныть, жалеть себя и обвинять всех вокруг, пока твоя женщина молча убирает за тобой дерьмо? Какой прекрасный пример для подражания ты ему покажешь!
Её голос не срывался, он становился только твёрже и беспощаднее с каждой фразой. Она выкладывала на стол всё то, о чём молчала годами, и эти слова, копившиеся внутри, были тяжёлыми и уродливыми, как камни.
— Какую семью ты хочешь, Игорь? Чтобы твой ребёнок смотрел на это? Чтобы я одна тянула и его, и тебя, вечно пьяного неудачника? Чтобы он видел, как его «сильный» папа после каждой неудачи превращается в жалкое, мычащее существо, не способное даже шнурки себе завязать? Ты об этом мечтаешь?
Его лицо начало медленно наливаться багровой краской. Он открыл рот, чтобы что-то возразить, но не нашёл слов. Она не оставила ему ни одной лазейки, ни одного аргумента. Она просто взяла его жалкую правду и швырнула ему в лицо.
— Я хочу, чтобы меня дома ждали и поддерживали, а не пилили! — наконец прорычал он, повторяя свою заезженную пластинку.
— Поддерживать? — усмехнулась Инна, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на презрение. — Тебя уже не поддержать. Тебя только уронить можно. До самого дна. Чтобы ты наконец понял, где находишься.
Слово «уронить» ударило его, как физический толчок. Оно было коротким, хлёстким и унизительным. Он пошатнулся, поставил стакан на комод с такой силой, что виски выплеснулось на полированную поверхность, оставив тёмное, липкое пятно. Вся его напускная трагичность, вся его обида на мир в один миг сдулись, оставив после себя только голую, звенящую ярость. Он смотрел на неё, и в его глазах больше не было жалости к себе. Там была ненависть.
— Значит, вот так, да? — прошипел он. — Я для тебя неудачник. Просто пьянь, которую нужно уронить. Ты так решила? Ты поставила на мне крест?
— Я ничего не решала, Игорь. Я просто смотрю на то, что есть, — её спокойствие выводило его из себя, оно было как стена, о которую разбивались все его эмоции. — Ты всё решил сам. Давно. Каждый раз, когда выбирал бутылку вместо разговора со мной. Каждый раз, когда убегал от проблем, а не решал их. Ты сам построил свою клетку, а теперь злишься, что я не хочу сидеть в ней вместе с тобой.
Он сделал шаг к ней, его кулаки сжались так, что побелели костяшки. Воздух в комнате загустел, стал тяжёлым, как перед грозой. Он хотел её напугать, заставить отступить, замолчать. Но она стояла на месте, не отводя взгляда. И тогда он понял, что проиграл. Она его больше не боялась. Она его больше не любила. Она его, кажется, даже не жалела.
И в этот момент, когда его мир рушился, а единственная опора превратилась в судью, она произнесла это. Фразу, которая стала детонатором. Она сказала это негромко, но каждое слово вбивалось в его сознание, как гвоздь.
— Да меня уже достало, что как только тебе что-то не нравится – ты пьёшь! А ты мне ещё все уши прожужжал про то, что хочешь семью! Ты сначала за себя научись брать ответственность, а потом уже бы про семью говорил!
Слова закончились. В его голове что-то оборвалось. Рациональная часть мозга, отвечающая за контроль, просто отключилась. Остались только инстинкты, только слепая, животная ярость загнанного в угол зверя. Он больше не видел в ней жену, близкого человека. Он видел врага, который безжалостно вскрыл его и выставил на обозрение всё его ничтожество.
— Детей у нас не будет, — продолжила она, добивая его с ледяным спокойствием палача. — С тобой — никогда. Я не буду рожать реквизит для твоих пьяных спектаклей.
Это было последним. Он зарычал. Не крикнул, а именно зарычал — низким, утробным звуком, полным боли и бешенства. Развернувшись, он схватил тяжёлый дубовый стул, на котором она любила сидеть по вечерам с книгой.
Он поднял его над головой, мышцы на его спине вздулись от напряжения, и с дикой силой швырнул его в стену. Раздался оглушительный, трескучий удар. Стул отлетел, одна из ножек отломилась, а на светлых обоях осталась глубокая вмятина, от которой во все стороны поползли трещины. В воздух поднялась мелкая белая пыль штукатурки.
Но этого было мало. Его взгляд метнулся по комнате и остановился на стеллаже у окна. Её стеллаже. Там стояли её книги, её любимые альбомы по искусству, фотографии с их поездок — те самые, где они ещё были счастливы.
Одним движением он смёл всё это на пол. Сухой шелест рвущихся страниц, звон бьющегося стекла фоторамок, глухой стук тяжёлых томов — всё смешалось в какофонию разрушения. Он топтал ногами их прошлое, уничтожая любые напоминания о том, что когда-то всё было иначе.
Затем он замер, тяжело дыша, посреди комнаты. Его грудь вздымалась, на лбу выступил пот. Он обвёл диким взглядом то, что натворил, потом перевёл глаза на Инну, которая так и не сдвинулась с места. В её лице не было страха. Только усталая, холодная констатация факта. И этот её взгляд был для него страшнее любого крика. Он не мог его вынести. Развернувшись, он просто выбежал из квартиры. Не одеваясь, не взяв ключи. Просто прочь из этого ада, который он только что создал своими руками.
Грохот его убегающих шагов по лестнице затих. Входная дверь не хлопнула — он даже не потрудился её прикрыть, оставив в коридоре тёмный, распахнутый зев в подъездную полутьму. В квартире воцарилась тишина. Но это была не та тишина, что бывает после ссоры — звенящая, тяжёлая, полная невысказанных обид. Эта тишина была другой. Физической. Пустой. Как в помещении, из которого вынесли всю мебель и оставили только гулкое эхо.
Инна не двигалась. Она стояла на том же месте, посреди кухни, и просто дышала. Вдох. Выдох. Воздух был густым и неприятным на вкус, наполненным запахами, которых не должно быть в жилом доме. Терпкий, спиртовой дух пролитого виски смешивался с сухим, меловым ароматом расколотой штукатурки. Пахло разрушением. Пахло концом.
Она медленно обвела взглядом гостиную. Её взгляд не искал ничего конкретного, он просто скользил по поверхности вещей, фиксируя повреждения с каким-то отстранённым, почти медицинским любопытством. Вот стул.
Её любимый стул, который она сама нашла на барахолке и реставрировала два месяца. Теперь он лежал на боку, как подстреленное животное, его резная ножка была сломана у самого основания, обнажая светлую, незащищённую древесину. Вот глубокая рана на стене — белое на бежевом, похожее на свежий, уродливый шрам.
Её глаза переместились ниже, на пол. Книги. Они были повсюду, раскиданные, как тела после битвы. Некоторые лежали стопками, другие были раскрыты, их страницы смяты и надорваны. Толстый альбом с репродукциями Климта, который он подарил ей на годовщину, упал на угол, и его твёрдый переплёт треснул, разломившись пополам.
Рядом, лицом вниз, лежала их фотография из отпуска в Италии. Стекло рамки разлетелось на сотни мелких, сверкающих осколков, похожих на рассыпанный сахар. Она знала, какое там было фото — они стоят на фоне Колизея, щурятся от солнца, и он обнимает её за плечи. Тогда он ещё не пил так. Или она просто не хотела этого замечать.
Она смотрела на всё это — на обломки мебели, на рваные страницы, на осколки стекла — и ждала. Ждала, когда её накроет волна отчаяния, ужаса или хотя бы жалости к себе. Ждала слёз, спазма в горле, дрожи в коленях. Но ничего не происходило. Внутри была абсолютная, звенящая пустота. Словно все эмоции, копившиеся годами, вырвались наружу вместе с его яростью и оставили её стерильной, выжженной дотла.
Этот хаос, этот уродливый погром вокруг не пугал её. Наоборот. В нём было что-то до странности правильное. Честное. Все эти годы она жила в аккуратной, чистой квартире, где на полках стояли красивые вещи, а по вечерам пахло ужином. Но это была ложь. Декорация. Потому что внутри неё, в её душе, всё выглядело именно так. Расколотое, разорванное, покрытое пылью несбывшихся надежд и липкими пятнами разочарований. И вот теперь, наконец-то, её внутренний мир обрёл физическое воплощение. Хаос снаружи сравнялся с тем, что был у неё внутри.
Она сделала первый шаг. Подошва туфли хрустнула на осколке стекла. Инна не вздрогнула. Она спокойно прошла через комнату, лавируя между обломками их прошлой жизни. Подошла к входной двери и медленно, беззвучно закрыла её. Повернула ключ в замке. Затем, не оборачиваясь, она так же спокойно пошла обратно на кухню.
Она не смотрела на недорезанную морковь и остывающий на плите ужин. Её взгляд был устремлён в угол, где стоял веник и совок. Она взяла их в руки. Инструменты были привычными и понятными. Она вернулась в комнату и, стоя посреди этого разгрома, сделала первое движение веником. Раздался тихий, шаркающий звук — звук начала.
Начала уборки. Нужно было просто убрать этот мусор. Вымести осколки, собрать разорванные книги, выкинуть сломанный стул. Это была большая, тяжёлая работа. Но она была абсолютно ясной и выполнимой. И впервые за очень долгое время Инна чувствовала на лице не напряжённую маску, а странное, пугающее, но неоспоримое облегчение…
