— Ты что себе позволяешь? Ты в своем уме? — голос Игоря был не громче шелеста, но стальная хватка его пальцев, впившихся в предплечье Кристины, говорила громче любого крика. Он почти протащил её из залитой светом и ползущим гомоном гостиной в тусклый, узкий коридор, где запах пыльных пальто и старой обуви смешивался с доносившимися ароматами горячего.
Она вырвала руку одним резким, злым движением. На нежной коже мгновенно проступили четыре красных пятна, точные отпечатки его пальцев. Кристина не потерла ушибленное место. Она выпрямилась, вскинула подбородок, и её глаза, в полумраке коридора казавшиеся почти чёрными, горели сухим, яростным пламенем. Весь её вид был ответом — ледяным и беспощадным.
— Я? Что я себе позволяю? — её голос был низким и напряжённым, как натянутая струна. — Это ты у меня спрашиваешь, Игорь? Ты стоял и смотрел, как твоя драгоценная матушка, Тамара Борисовна, целый вечер методично втаптывала в грязь моих родителей. Не просто намекала, а говорила прямым текстом, наслаждаясь каждым словом, каждой реакцией за столом.
Он сделал шаг назад, прижавшись спиной к вешалке, с которой свисал его собственный плащ. Он выглядел загнанным. Лицо его было бледным, на лбу выступила испарина. Он хотел её утихомирить, заставить замолчать, вернуть всё в рамки приличий, но наткнулся на стену.
— Она говорила, что мои родители — нищеброды из своего провинциального Захолустья, — чеканила Кристина каждое слово, и от этой убийственной точности Игорь морщился, как от зубной боли. — Что они воспитали меня без понятия о хорошем вкусе, раз я выбрала «такое простое» свадебное платье. Она громко, на весь стол, рассуждала, на какие шиши они вообще до Москвы добрались и не продали ли для этого последнюю корову. А ты, Игорь? Что делал ты?
Она шагнула к нему, и теперь уже он оказался в ловушке между ней и стеной.
— Ты сидел. Ты смотрел в свою тарелку. Ты подливал ей в бокал её любимое полусладкое, когда она в очередной раз назвала моего отца пропойцей, а мать — забитой колхозницей, которая и двух слов связать не может. Ты улыбался, когда её подружки одобрительно кивали. Ты был соучастником, Игорь. Ты не просто молчал, ты это одобрял своим бездействием. Ты трус.
Слово «трус» ударило его по лицу хлеще пощёчины. Он дёрнулся, попытался возразить, найти хоть какие-то слова, которые могли бы вернуть ему контроль.
— Кристина, прекрати. Это моя мать… Она просто… у неё сложный характер. Ты должна понимать…
— Ничего я не должна, — отрезала она. — Я терпела два часа. Два часа я слушала это унижение, глядя на твою каменную рожу. Я ждала, что в тебе проснётся мужчина, муж, который защитит честь семьи своей жены. Но ты не проснулся. И тогда я поняла, что защищать её придётся мне самой. И я это сделала.
Он вспомнил этот момент, который и стал причиной их бегства в коридор. Тамара Борисовна, раскрасневшаяся от вина и собственной значимости, стояла в дверном проёме, провожая кого-то из гостей. Она бросила Кристине через плечо очередную колкость про «бесприданниц». И в этот момент Кристина, проходившая мимо, якобы неловко оступилась. Её плечо с силой врезалось в лицо свекрови. Раздался короткий, глухой, какой-то влажный стук. Тамара Борисовна охнула, схватилась за нос, и между её пухлых пальцев мгновенно просочилась тёмная, густая кровь. Это не было случайностью. Это был короткий, выверенный, жестокий удар.
— Ты… ты ударила её, — выдохнул он, глядя на жену с суеверным ужасом, будто впервые её увидел.
— Я восстановила справедливость, — холодно поправила она. — И если ты думаешь, что на этом всё закончится, ты очень сильно ошибаешься.
— Ты ударила её, — повторил он, но это был уже не вопрос, а констатация факта, произнесённая с каким-то детским недоумением. Словно он увидел, как законы физики нарушились прямо у него на глазах. В его мире, тщательно выстроенном и оберегаемом, такие вещи не происходили. Жёны не били свекровей. Конфликты решались тихим саботажем, многозначительным молчанием, но не физическим насилием.
Кристина криво усмехнулась. Эта усмешка была страшнее открытой ярости. В ней не было раскаяния, только презрение к его наивности.
— А что ты предлагал? Стоять и слушать дальше? Ждать, пока она предложит гостям вытереть об меня ноги? Или пока она не решит, что моим родителям место в прислуге? — она снова шагнула к нему, и от её напора он почти впечатался в старую деревянную вешалку, которая жалобно скрипнула под его весом. — Твоя мать — хищник, Игорь. Она понимает только силу. Весь этот вечер она прощупывала меня, искала слабое место. И она его нашла — в тебе. Она увидела, что ты не будешь меня защищать, и это развязало ей руки.
Он открыл рот, чтобы что-то сказать, возможно, снова пролепетать про уважение к старшим, про то, что нужно быть умнее. Но слова застряли в горле. Он смотрел в её лицо — жёсткое, решительное, незнакомое — и понимал, что любые его аргументы будут разбиты и высмеяны. Она была права. Он молчал. Он позволил этому случиться. И теперь она предъявляла ему счёт.
— У тебя есть ровно один шанс всё исправить, — её голос стал тише, но от этого только приобрёл вес. Он стал деловым, как у хирурга перед сложной операцией. — Ты сейчас развернёшься, войдёшь в ту комнату, подойдёшь к своей матери и скажешь ей, чтобы она заткнулась. Навсегда. А потом ты заставишь её извиниться. Передо мной. Не шёпотом, не на ушко, а так, чтобы слышали те, кто ещё не ушёл.
Игорь замер. Его мозг отказывался обрабатывать услышанное. Заставить мать… извиниться? Тамару Борисовну, которая в жизни ни перед кем не извинялась, считая это проявлением слабости? Это было не просто невозможно. Это было немыслимо, как заставить солнце вращаться вокруг Земли.
— Ты с ума сошла… Она никогда…
— Это твой выбор, Игорь, — перебила она его, не давая закончить. Её глаза впились в его, и он почувствовал себя абсолютно голым и беззащитным. — Либо это делаешь ты, и мы пытаемся сохранить то, что от нас осталось. Либо, если через две минуты ты не сдвинешься с места, туда пойду я. И поверь, после этого тебе уже нечего будет сохранять. Я закончу то, что начала. И мне будет совершенно плевать на последствия.
Его охватил озноб. Он посмотрел на приоткрытую дверь в гостиную, откуда доносился приглушённый гул голосов, звон бокалов и фальшивый смех. Там была его привычная жизнь, его мать, его мир. А здесь, в этом узком, пахнущем нафталином коридоре, стояла его жена и предлагала ему взорвать этот мир до основания. Его воля, натренированная годами на подчинение матери, дала сбой. Он не мог. Он физически не мог сделать то, о чём она просила.
— Ты не посмеешь, — выдохнул он последнюю, слабую надежду. — Она… она моя мать.
И тут её прорвало. Спокойствие слетело с неё, как маска, и на него обрушилась вся та ярость, что копилась в ней два долгих часа.
— Да мне плевать, что это твоя мать, Игорь! Она оскорбила моих родителей, а значит, я буду себя вести с ней так, как она это заслужила! Если надо будет, и бить буду! Ясно?!
— Но…
— Выбирай! Прямо сейчас! Или ты идёшь и затыкаешь её, или это делаю я! И после этого между нами всё кончено! Прямо здесь!
Она отступила на шаг, давая ему пространство для действия. Для выбора. Игорь стоял, парализованный. Он смотрел на её искаженное гневом лицо, на дверь в гостиную, и понимал, что проиграл. Он не мог выбрать жену, потому что это означало войну с матерью. И он не мог выбрать мать, потому что только что увидел в глазах Кристины абсолютную, ледяную решимость. Это не было угрозой. Это был приговор. И он сам должен был привести его в исполнение.
Две минуты, которые она ему дала, тянулись в душном коридоре, как вечность. Они не были заполнены тишиной. Из гостиной доносились обрывки разговоров, приглушённый смех какой-то гостьи, бряцание вилки о тарелку. Этот звук обычной, продолжающейся жизни был самым оглушительным доказательством его предательства. Игорь не двигался. Он стоял, вжавшись в вешалку, и его лицо превратилось в серую, безвольную маску. Он смотрел не на неё, а куда-то мимо, на обшарпанный дверной косяк. В его глазах не было борьбы. В них была только капитуляция, но не перед ней, а перед силой, которая держала его в этом доме всю жизнь.
Когда отведённое время истекло, Кристина не сказала ни слова. Она не стала констатировать его проигрыш. Она просто развернулась. Её движения были лишены суетливости или показной драмы. Она подошла к входной двери, взяла с полки свою сумочку и ключи от машины. Она не посмотрела на него. Она даже не удостоила его прощальным взглядом. Для неё он перестал существовать в ту секунду, когда его две минуты истекли.
Она открыла дверь. Поток прохладного, чистого воздуха с лестничной клетки ударил в лицо, смывая с неё липкую атмосферу квартиры Тамары Борисовны. Она шагнула за порог и аккуратно, без хлопка, притворила за собой тяжёлую дубовую дверь. Глухой щелчок дорогого замка прозвучал как точка, поставленная в конце их общей истории. Он остался там, в коридоре, со своей матерью, её разбитым носом и своей трусостью.
В машине было холодно. Кристина не стала сразу включать печку. Она сидела несколько мгновений в полной тишине, её пальцы крепко сжимали кожаный руль. Она смотрела на освещённые окна квартиры на третьем этаже. Она не чувствовала боли или обиды. Эти эмоции сгорели без остатка там, в коридоре. Остался только холодный, кристально чистый гнев и абсолютная ясность. Она завела мотор, и ровный гул двигателя стал единственным звуком, нарушающим её уединение.
Дорога домой была почти пустой. Ночной город проносился мимо смазанными огнями реклам, фонарей и окон чужих домов. Она вела машину уверенно, механически переключая передачи, тормозя на светофорах. Её мысли тоже работали механически, выстраивая чёткий план действий. Она не думала о том, что скажет Игорю, когда он вернётся. Она знала, что говорить будет уже не о чем. Она думала о том, что нужно взять. Паспорт, документы на машину, ноутбук. Одежда. Подарки от родителей. Шкатулка с украшениями, доставшаяся от бабушки. Всё, что было её до него. Всё, что останется её после.
Их квартира встретила её безмолвием. Здесь всё ещё пахло её духами и его одеколоном. На журнальном столике лежала книга, которую он читал. В раковине стояли две кофейные чашки после утреннего завтрака. Всего несколько часов назад это был их общий дом, их крепость. Сейчас это было просто помещение, наполненное вещами, часть из которых ей нужно было забрать.
Она прошла прямо в спальню, щёлкнув выключателем. Яркий свет залил комнату. Она открыла шкаф-купе. Его вещи висели справа, её — слева. Она не прикоснулась ни к одной его рубашке. Она методично, без спешки, стала снимать с вешалок свои платья, блузки, брюки и аккуратно складывать их на кровать. Движения были точными и экономными, как у человека, упаковывающего вещи после долгой командировки. Она достала с антресолей большой чемодан и начала укладывать одежду ровными стопками. Джинсы, свитеры, бельё. Ничего лишнего. Никаких сентиментальных сувениров, никаких совместных фотографий. Она разбирала их общую жизнь на составляющие, забирая только свои детали. Закончив с одеждой, она прошла в ванную и так же методично собрала свои кремы, шампуни, зубную щётку. Его бритва, его пена для бритья — всё осталось на своих местах, нетронутое, будто принадлежало другому человеку, к которому она не имела никакого отношения.
Она действовала не как сбегающая в панике жена. Она действовала как ликвидатор. Холодно, эффективно, безэмоционально. Она забирала своё, оставляя его с его собственным миром, который он так отчаянно пытался защитить. И когда последний замок на чемодане щёлкнул, она поняла, что готова. Готова к финальному акту.
Он услышал звук её уходящих шагов уже в подъезде, пока сам торопливо поднимался по лестнице, перескакивая через ступеньки. Сердце колотилось где-то в горле — от бега, от страха, от запоздалого понимания масштаба катастрофы. Он успокоил мать, усадил её в кресло с мокрым полотенцем на лице, выслушал порцию проклятий в адрес «этой твари» и, наконец, осознал, что Кристина не шутила. Она не угрожала. Она исполняла приговор.
Ключ в замке повернулся с резким, скрежещущим звуком. Игорь ворвался в квартиру, как врываются на пожар. И замер на пороге. Она стояла в прихожей, уже в плаще, с сумочкой на плече. Рядом с ней, как два молчаливых свидетеля его краха, стояли два чемодана. Она не собиралась уходить. Она уже ушла. Ей оставалось только физически переместить своё тело за дверь.
— Что ты делаешь? — его голос был хриплым, срывающимся. — Ты совсем с ума сошла? Верни всё на место.
Она медленно повернула голову и посмотрела на него. В её взгляде не было ни гнева, ни обиды. Только спокойная, отстранённая оценка, будто она смотрела на постороннего человека, устроившего нелепую сцену в общественном месте.
— Уже поздно что-то возвращать, Игорь. Всё уже на своих местах. Мои вещи — со мной. Твои — с тобой.
Он шагнул к ней, протянул руку, чтобы схватить за локоть, остановить, встряхнуть, заставить её снова стать его женой, той, которую он знал. Но она сделала неуловимое движение в сторону, и его пальцы сомкнулись на пустом воздухе. Этот простой жест показал ему лучше всяких слов, что физический контакт между ними больше невозможен.
— Ты рушишь всё! Из-за чего? Из-за пары неосторожных слов? Из-за разбитого носа моей матери? Ты хочешь выкинуть три года нашей жизни из-за её характера?
Он почти кричал, пытаясь заполнить своим голосом пустоту, которая образовалась в их доме. Но его слова отскакивали от её ледяного спокойствия, не находя отклика. Она подождала, пока он выдохнется, и только потом заговорила. Тихо, но каждое её слово впивалось в него, как осколок стекла.
— Это не пара слов, Игорь. Это была публичная порка. Унижение людей, которые любят меня больше всех на свете. И ты сидел и смотрел. Это не просто её характер. Это её сущность, которую ты поощряешь своим молчанием. А что касается нашей жизни… Ты думаешь, я вычёркиваю три года? Нет. Я вычёркиваю только сегодняшний вечер. Потому что именно сегодня я поняла, что никаких трёх лет у «нас» не было. Был ты, была я, а между нами всегда стояла твоя мать. Я просто не хотела этого видеть.
Он осел, прислонившись к стене. Её логика была беспощадна. Она не обвиняла его в чём-то абстрактном. Она препарировала его поступки с холодной точностью патологоанатома, вскрывая всю его суть.
— Но… но это же моя мать! — вырвался у него последний, самый жалкий и самый честный аргумент. — Я не мог…
И тут она посмотрела ему прямо в глаза. И он увидел в них ту самую сухую, беспощадную ярость, которая была в коридоре, но теперь она была отточена до остроты бритвы.
— Да мне плевать, что это твоя мать, Игорь! — произнесла она эту фразу почти шёпотом, и от этого шёпота у него по спине пробежал холод. — Она оскорбила моих родителей, а значит, ты, как мой муж, должен был за меня и них вступиться! Ясно? Я тебе дала выбор. Ты мог стать моим мужем. Но ты выбрал остаться её сыном.
Она взялась за ручку одного чемодана.
— Проблема ведь не в ней, Игорь. Проблема в тебе. Она такая, какая есть, и никогда не изменится. Но ты мог быть другим. Ты мог иметь хребет. Ты мог хотя бы раз в жизни сделать выбор сам, а не плыть по течению её желаний. Но ты не смог. А я не хочу прожить жизнь с мужчиной, который всегда будет оглядываться на мамочку, прежде чем вздохнуть. Я не хочу быть просто дополнением к её сыну.
Она открыла входную дверь.
— Так что живи. Возвращайся к ней. Утирай ей кровь, слушай, какая я дрянь, и будь хорошим мальчиком. Это всё, на что ты способен.
С этими словами она выкатила первый чемодан на лестничную площадку, затем вернулась за вторым. Она не посмотрела на него. Ни единого взгляда. Он так и стоял, прижавшись к стене в коридоре их бывшей общей квартиры, и слушал, как удаляются по ступенькам шаги и стук колёсиков чемодана. Потом щелкнула дверь подъезда. И наступила абсолютная, звенящая тишина. Он остался один. В своём доме. Со своей матерью. Навсегда…
