— Я, наверное, один поеду, — бросил он через плечо, затягивая узел на шёлковом галстуке. Его голос был будничным, лишённым всякой эмоции, словно он говорил о погоде или о том, что закончился хлеб.
Александра замерла. Горячий утюг в её руке застыл в сантиметре от изумрудной ткани платья, и в воздухе на мгновение сгустился запах пара и предвкушения праздника, который внезапно оказался под угрозой. Она медленно опустила утюг на специальную подставку и повернула голову. Игорь стоял перед зеркалом, критически оглядывая своё отражение. Его белоснежная рубашка туго обтягивала массивный торс и заметно расходилась на животе, образуя напряжённые складки между пуговицами.
— В смысле один? — переспросила она, и в её голосе прозвучало искреннее недоумение, а не обида. Они всегда ходили вместе. Это было их негласной традицией — его рабочие праздники были их общими. Она знала почти всех его коллег, с их жёнами обменивалась рецептами и обсуждала детей. Мысль о том, что он может пойти без неё, казалась абсурдной, как если бы он решил пойти на праздник без ботинок.
Игорь закончил с галстуком и повернулся к ней. Он не подошёл, а остался стоять у шкафа, создавая между ними дистанцию. Он оглядел её с ног до головы. Это был не взгляд мужа, смотрящего на жену. Это был взгляд оценщика, придирчиво изучающего товар, который потерял свою привлекательность. Он скользнул по её домашнему халату, по волосам, собранным в небрежный пучок, по её рукам, всё ещё лежащим на гладильной доске, и на его лице проступило выражение брезгливой усталости.
— Саш, ну какой корпоратив? — сказал он тем самым тоном, каким говорят с неразумным ребёнком, объясняя, почему нельзя есть снег. — Ты на себя в зеркало-то давно смотрела?
Её словно ударило током. Холодным, пронзающим насквозь. Шум крови застучал в ушах, и комната на мгновение качнулась. Изумрудное платье, которое она с такой любовью выбирала и готовила, вдруг показалось нелепым, кричащим пятном в их спальне. Оно было из другой жизни, из той, что, видимо, закончилась несколько минут назад, а она этого и не заметила.
— Что ты имеешь в виду? — спросила она тихо, хотя уже прекрасно всё поняла. Поняла по его взгляду, по тому, как он поджал губы, по всему его виду, который кричал о превосходстве и разочаровании.
— Я имею в виду то, что вижу, — продолжил он, и в его голосе появились металлические нотки раздражения. Он явно считал этот разговор неприятной, но необходимой процедурой, как поход к стоматологу. — Понимаешь, там будут все. Руководство, партнёры… Это же не просто пьянка, это лицо компании. И лицо сотрудников — это тоже важно. Все придут с жёнами. С нормальными, ухоженными жёнами. А ты… ты расплылась, Саша. Распустила себя.
Он говорил это спокойно, почти методично, и от этого его слова становились ещё более жестокими. Он не кричал, не обвинял — он выносил вердикт. Холодный, окончательный, не подлежащий обжалованию. Он взял с кровати пиджак и начал надевать его, стараясь делать это максимально аккуратно, чтобы не порвать дорогую ткань на широкой спине. Движение получилось немного неуклюжим.
Александра молчала. Она смотрела на него, на то, как на его лбу выступили капельки пота от усилия, на то, как пиджак с трудом сошёлся на его животе, и чувствовала, как внутри неё что-то твёрдое и ледяное начинает вытеснять первоначальный шок и обиду. Она смотрела на мужа, с которым прожила пятнадцать лет, и впервые видела его так отчётливо, будто с глаз спала пелена. Она видела не родного человека, а чужого, самодовольного мужчину, который только что с будничным равнодушием втоптал её в грязь.
Игорь, очевидно, воспринял её молчание как знак покорности, как молчаливое признание своей вины. Это придало ему уверенности. Он расправил плечи, отчего пиджак затрещал ещё более угрожающе, и продолжил свою лекцию, перейдя от констатации факта к развёрнутому анализу ситуации.
— Пойми, я не со зла это говорю. Я о нас думаю, о нашем статусе. Вчера видел Сергея из финансового отдела, он с женой своей, Мариной, из театра шёл. Она как статуэтка, вся точёная, платье по фигуре, причёска волосок к волоску. Сразу видно — женщина, которая себя ценит и мужа своего уважает. Или вот Людмила, жена Виктора Петровича. Ей под пятьдесят, а она выглядит лучше, чем ты в свои тридцать. Потому что она занимается собой. Йога, бассейн, косметолог. Она — актив, понимаешь? Она — дополнение к его имиджу. Когда он входит с ней в помещение, все видят не просто начальника департамента, а успешного мужчину, у которого и в доме всё в полном порядке.
Он говорил, упиваясь собственным красноречием, жестикулируя рукой, на которой поблёскивали дорогие часы. Он выстраивал логическую цепочку, где его успех напрямую зависел от её внешнего вида, а её внешний вид был исключительно её зоной ответственности, в которой она потерпела сокрушительное фиаско.
А Александра слушала, и в какой-то момент звук его голоса перестал быть для неё набором обидных слов. Он превратился в монотонный, гудящий фон, как гул неисправного холодильника. Она перестала воспринимать смысл, потому что её внимание целиком и полностью переключилось на него самого. Впервые за многие годы она смотрела на Игоря не как на мужа, не как на отца своих детей, а как на постороннего мужчину, стоящего посреди её спальни.
И то, что она увидела, поразило её своей уродливой ясностью. Она увидела сальный блеск на его лбу и крыльях носа — результат нездоровой любви к жирной пище и алкоголю. Увидела, как тугой воротник белоснежной рубашки впивается в шею, создавая над ним багровый валик. Его щёки, ещё недавно казавшиеся ей просто солидными, теперь выглядели обвисшими, отёчными, с сеточкой лопнувших капилляров. Когда он особенно энергично жестикулировал, доказывая важность подтянутой фигуры, под его подбородком отчётливо обозначался второй, мягкий и дряблый.
И, конечно, живот. Этот огромный, плотный шар, который он тщетно пытался втягивать, выпячивая грудь и принимая неестественную, почти комичную позу. Она вспомнила, как он дышит по ночам — с хрипами и присвистом. Как он кряхтит, наклоняясь, чтобы завязать шнурки. Как потеет, пройдя всего один лестничный пролёт.
И этот человек, это обрюзгшее, заплывшее жиром существо, сейчас стоял перед ней и с видом эксперта по эстетике рассуждал о её недостатках. Лицемерие этой ситуации было настолько густым, настолько концентрированным, что его можно было резать ножом. Шок и обида, которые она испытала в первую минуту, испарились без следа. На их место пришла холодная, звенящая пустота, в центре которой разгоралась тихая, ледяная ярость. Ярость не на его слова, а на себя. На то, что она так долго этого не видела, живя в уютном коконе привычки и самообмана.
— Так что ты уж извини, — закончил он свой монолог, подойдя к комоду и беря оттуда флакон дорогого парфюма. — Но сегодня я пойду один. А у тебя будет время подумать. Возьмёшься за себя — будем дальше разговаривать. Это в твоих же интересах.
Он произнёс это почти великодушно, как монарх, дарующий провинившемуся подданному шанс на исправление. Он был абсолютно уверен в своей правоте и в своей неотразимости. Он был судьёй, а она — подсудимой, смиренно выслушавшей свой приговор.
Игорь, окончательно утвердившись в своей правоте и не встретив никакого возражения, решил закрепить успех. Он подошёл почти вплотную, и Александра почувствовала исходящий от него смешанный запах дорогого парфюма и лёгкой испарины, выступившей на его теле от натужно сидящего пиджака. Он снисходительно посмотрел на неё сверху вниз, как будто она была нерадивой сотрудницей, которую он сейчас будет отчитывать в последний раз перед увольнением. Его голос, до этого бывший раздражённо-поучительным, обрёл силу и зазвенел от плохо скрываемой ярости.
— Но, Игорь… Ты же сам…
— Да мне стыдно с тобой на люди выйти! Ты посмотри в кого ты превратилась, Саша! Если не похудеешь – я просто уйду от тебя!
Он ждал. Ждал слёз, мольбы, запоздалого раскаяния, обещаний немедленно сесть на диету и записаться в спортзал. Он ждал, что она сломается, падёт к его ногам, признает его безоговорочную правоту. Ведь он был добытчиком, главой семьи, успешным мужчиной. Он был призом, который она рисковала потерять.
Но вместо этого Александра очень медленно, с какой-то нарочитой, театральной аккуратностью, поставила утюг на его металлическую подставку. Она выпрямилась, расправив плечи, и повернулась к нему. На её губах появилась лёгкая, почти весёлая усмешка, которая совершенно не вязалась с трагизмом момента. В её взгляде не было ни обиды, ни злости. Только чистое, незамутнённое презрение, холодное, как январское стекло.
— Ты прав, Игорь, — сказала она. Её голос был ровным и спокойным, лишённым малейшей дрожи. Этот спокойный тон в оглушительной после его крика спальне подействовал на него сильнее, чем любая истерика. — Ты абсолютно прав. Мне тоже стыдно.
Он моргнул, не понимая. Его заготовленный сценарий начал давать сбой.
— Стыдно, что я столько лет жила с открытыми глазами и ничего не видела, — продолжила она, делая крошечный шаг ему навстречу. Он инстинктивно подался назад. — Стыдно за этот запах, который стоит в комнате после того, как ты в ней оденешься. Смесь дорогого парфюма и несвежего пота, который въелся в твою кожу. Стыдно за то, как ты кряхтишь, когда наклоняешься, чтобы поднять с пола пульт. Как пыхтишь, поднимаясь на наш второй этаж. Стыдно слушать твой храп, от которого по ночам, кажется, дрожат стены.
Она говорила, а он молчал, превращаясь из судьи в подсудимого.
— Ты говоришь про Марину, которая как статуэтка? А ты видел её мужа, Сергея? Он не носит на себе пивной живот, который ты называешь «солидностью». Он не пытается втиснуть своё огромное тело в костюм на два размера меньше, думая, что дорогая бирка скроет его дряблость. Ты говоришь про уважение к мужу? А ты сам себя уважаешь, когда запихиваешь в себя на ночь тарелку жареной картошки, а потом запиваешь её тремя бутылками пива перед телевизором?
Её голос не повышался. Он был ровным и убийственным, как скальпель хирурга, вскрывающий гнойный нарыв.
— И самое главное, Игорь. Мне стыдно, что я столько лет не замечала, с каким самовлюблённым, обрюзгшим ничтожеством я живу. С человеком, чья единственная гордость — это зарплата и марка автомобиля. С мужчиной, который считает себя красавцем, но которому лень пройти пешком лишние сто метров до магазина. Так что да. Мне стыдно.
Его лицо, только что самодовольное и снисходительное, начало медленно наливаться густой, нездоровой краснотой. Багровый цвет пополз от тугого воротника рубашки вверх, заливая щёки, лоб. Рот его был приоткрыт, но из него не вырывалось ни звука. Власть в комнате полностью и безраздельно перешла к ней.
— И знаешь что? — закончила она с той же ледяной усмешкой. — Иди. И не возвращайся. Я как-нибудь переживу уход такого красавца.
Тишина, наступившая после её слов, была плотной и тяжёлой, как влажная земля. Игорь стоял неподвижно, его мозг, очевидно, отказывался обрабатывать произошедшее. Он был похож на перегревшийся механизм, который внезапно заклинило. Самодовольное выражение на его лице сменилось сначала недоумением, а затем — уязвлённой, животной яростью. Его мир, такой понятный и упорядоченный, где он был царём, а она — покорной подданной, рухнул в одно мгновение. И из-под обломков этого мира полезло его истинное, уродливое нутро.
— Ты… Ты что себе позволяешь, тварь?! — взревел он, и его голос, сорвавшийся на хрип, заполнил собой всё пространство. Багровый цвет его лица стал почти фиолетовым. — Ты, корова, мне это говоришь? Мне?! Да кто ты такая без меня? Что ты из себя представляешь? Домохозяйка в засаленном халате! Сидишь на моей шее, жрёшь за мой счёт, живёшь в моей квартире! Я тебя содержу, одеваю, кормлю!
Он начал ходить по комнате, от шкафа к окну, тяжело топая, будто пытаясь продавить пол. Дорогой пиджак на его спине натянулся до предела, и казалось, что швы вот-вот лопнут, выпуская на волю его кипящую злобу. Он размахивал руками, и его дорогие часы ловили блики света, превращаясь в золотистые росчерки в полумраке спальни.
— Я работаю как проклятый, чтобы ты ни в чём не нуждалась! Чтобы у тебя было всё! А ты?! Ты не можешь даже элементарного — держать себя в форме! Ты себя в зеркало видела? Расплывшаяся, старая баба! Ты мне противна! Мне прикоснуться к тебе противно! Я годами терплю это! Терплю, потому что жалел тебя! А ты, неблагодарная…
Он выплёвывал оскорбления, как ядовитую слюну, пытаясь задеть её, унизить, вернуть на то место, которое он ей определил в своей вселенной — место виноватой и покорной прислуги. Он кричал о своей работе, о деньгах, о её никчёмности. Каждое слово было нацелено на то, чтобы раздавить её, втоптать её самооценку в грязь, из которой, по его мнению, она только что посмела выползти.
Александра стояла на том же месте, у гладильной доски. Она смотрела на него, на его искажённое яростью лицо, на брызжущую слюну, на вздувшиеся на шее вены. И она не чувствовала ничего. Ни боли, ни обиды. Его крики были для неё просто шумом, как вой ветра за окном. Она слушала его, как врач слушает бред пациента в горячке. Каждое его оскорбление, каждая попытка унизить её, лишь подтверждали правоту её слов, сказанных несколько минут назад. Она видела перед собой не грозного мужчину, а маленького, испуганного мальчика, у которого отобрали любимую игрушку — его безграничную власть над ней.
Когда его поток грязи начал иссякать, когда он выдохся и остановился посреди комнаты, тяжело дыша, как загнанный зверь, она сделала шаг вперёд.
— Ты закончил? — спросила она так же спокойно и ровно.
Он поднял на неё глаза, полные бессильной ненависти, и только хрипло вздохнул, не в силах вымолвить ни слова.
— Хорошо, — кивнула она. — А теперь послушай меня. Ты сейчас наговорил много всего. Про деньги, про квартиру, про то, как я тебе противна. Ты думаешь, это меня задевает? Нет. Это просто показывает, какой ты на самом деле. Жалкий. Ты думаешь, что твой главный актив — это деньги. Но твой главный актив — это твоя наглость и лицемерие. И сегодня они закончились. Ты сам, своими руками, только что сжёг всё дотла. Не я, а ты.
Она подошла к кровати, взяла с неё то самое изумрудное платье, которое так и не надела, аккуратно сложила его и положила на кресло.
— Так что иди на свой корпоратив, Игорь. Иди и покажи всем, какой ты успешный. Покажи им своё лоснящееся лицо, свою одышку и свой огромный живот, который не скрыть никаким дорогим пиджаком. Иди и веселись. А когда вернёшься… если вернёшься, твои вещи будут стоять у двери. И не потому, что я тебя выгоняю. А потому, что ты здесь больше не живёшь. Этот дом перестал быть твоим в ту секунду, когда ты решил, что имеешь право меня унижать.
Её последние слова не были прощанием или угрозой. Это была холодная, безжалостная констатация факта. Приговор, который она вынесла сама, без судей и адвокатов. Он остался стоять посреди спальни, одетый для праздника, который для него уже никогда не наступит. Он смотрел на неё, на её спокойное лицо, и в его глазах отражалось медленное, страшное осознание того, что он только что потерял абсолютно всё. И винить в этом ему было некого, кроме самого себя…
