— Ну что, наигралась на сегодня, фотомодель?
Голос Олега, вернувшегося с работы, ворвался в её маленький, идеально выстроенный мир без стука. Даша не ответила, не оторвала взгляда от экрана ноутбука. Там, в мерцающем прямоугольнике, рождалось волшебство. Она вытягивала тени на фотографии разреза баскского чизкейка, делая его кремовую, чуть подрагивающую текстуру почти осязаемой. Добавляла тёплых тонов, чтобы карамельная корочка выглядела ещё более хрустящей и соблазнительной. Это была ювелирная работа, требующая абсолютной концентрации. Последние штрихи перед публикацией выверенного до последнего слова рецепта, который ждали тысячи людей.
Связка ключей с тяжелым брелоком в виде поршня с оглушительным звоном обрушилась на столешницу в паре сантиметров от её мышки. Даша вздрогнула, и рука дрогнула, сбив выверенный ползунок контрастности. Она молча вернула настройку на место. Кухня, залитая ровным белым светом кольцевой лампы, давно перестала быть просто местом для готовки. Это был её офис, её фотостудия, её монтажная. Её территория. Но Олег этого в упор не замечал.
Он прошёл к холодильнику, грузно протопав по чистому полу в уличной обуви. Дверца хлопнула. Он что-то достал, бросил на плиту. Загремела посуда. Он не делал это специально, чтобы ей навредить. Хуже. Он делал это, потому что ему было абсолютно всё равно. Её работа была для него чем-то вроде вышивания крестиком или сборки пазлов — милое, но совершенно бессмысленное занятие, которым его жена занималась от скуки.
— Ты представляешь, этот идиот опять не тот патрубок заказал! — громко заговорил он в телефон, прижав его плечом к уху и одновременно наливая воду в кастрюлю. — Я ему говорю, на два и четыре, а он на два и ноль притащил! И что мне теперь, из-за него ещё день терять?
Даша стиснула зубы и постаралась снова погрузиться в текст. Она описывала тонкости выпекания, правильную температуру, секрет идеальной жжёной корочки. Каждое слово было важно. Но сквозь них, как помехи в радиоэфире, пробивался его раздражённый голос, бульканье воды и лязг металла. Он жил в своей реальности, где были важные вещи: патрубки, двигатели, «идиоты»-продавцы. Её реальность с фуд-фотографией и тонкостями кондитерского искусства в его картину мира не вписывалась.
Вода в кастрюле закипела. Он с размаху высыпал туда замороженные пельмени, и брызги полетели во все стороны, оставляя на её глянцевом ноутбуке мутные крапинки. Она молча взяла салфетку и аккуратно протёрла крышку. Оставалось дописать буквально один абзац. Финальный, самый важный, который должен был вдохновить читателей.
И тут это произошло. Он снял с плиты бурлящую кастрюлю. Развернулся. И, не глядя, с глухим, тяжёлым стуком поставил её прямо на крышку её ноутбука. На то самое место, где она только что вытирала капли. Раздалось короткое, злое шипение. Экран моргнул, подёрнулся разноцветными полосами и погас. Навсегда. В воздухе остро запахло горелым пластиком.
Даша замерла. Она смотрела на чёрный экран, на котором отражалась её кольцевая лампа и его спина. Он даже не обернулся. Он доставал из ящика шумовку. Вселенная сузилась до этого чёрного прямоугольника и запаха смерти дорогой техники.
— Ой, да ладно, — отмахнулся он, наконец заметив её застывшую фигуру, когда обернулся с тарелкой дымящихся пельменей. Он посмотрел на мёртвый ноутбук, потом на неё. В его глазах не было ни вины, ни сожаления. Только скука и лёгкое раздражение. — Что там, погасло? Перезагрузи. Напишешь ещё свою писанину, или что там у тебя было. Делов-то.
Тишина, которая наступила после его слов, была густой и вязкой, как остывающий жир на его тарелке с пельменями. Она не была звенящей или тяжёлой. Она была просто пустой. Даша не сдвинулась с места. Она смотрела на чёрный глянцевый прямоугольник, который минуту назад был её рабочим инструментом, её окном в мир, её источником дохода. Горячая кастрюля оставила на крышке уродливый, оплавленный круг. Оттуда всё ещё тянуло едким запахом палёного пластика — запахом презрения.
Олег шумно втянул в себя пельмень, обжигаясь и причмокивая. Он был абсолютно уверен в своей правоте, в своей незыблемой позиции главы семьи, который может по-отечески пожурить жену за сломанную игрушку. Он ждал привычной реакции: всхлипов, упрёков, может быть, даже битья посуды — всего того, что он так хорошо научился игнорировать или гасить снисходительным «ну хватит уже».
Но Даша молчала. Она медленно, с каким-то ритуальным спокойствием, закрыла крышку ноутбука. Звук, с которым пластик соприкоснулся с пластиком, был тихим, но окончательным, как щелчок затвора. Она подняла на него глаза. Абсолютно сухие, тёмные, внимательные. Он даже на мгновение перестал жевать, уловив в её взгляде что-то новое, чужое и опасное.
— Ты хоть представляешь, сколько стоила эта «писанина»? — спросила она. Голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты. Будто она интересовалась прогнозом погоды.
— Да какая разница? — снова отмахнулся он, возвращая себе самообладание. — Подумаешь, железка. Заработаем — новую купим. Не велика потеря. Я тебе на день рождения подарю, будешь дальше в свои рецептики играть.
И вот это стало последней каплей. Не сломанный ноутбук. Не испорченная статья. А это снисходительное «подарю». Это отеческое «заработаем». Он, который едва приносил в дом деньги на еду, собирался подарить ей то, на что она зарабатывала сама за пару дней.
На её губах появилась странная, очень злая усмешка. Она смотрела на него так, как смотрят на неразумное, но очень самонадеянное насекомое.
— Олег, послушай меня внимательно. Сейчас я скажу тебе кое-что один раз, и ты постарайся это запомнить…
— И что же? Опять какую-то ерунду? Может завяжешь уже с этим?
Но она и не собиралась отступать:
— Да мой блог приносит нам денег больше, чем твои две работы вместе взятые, так что не смей больше мешать мне работать, иначе будешь жить только на то, что заработал сам!
Он замер. Вилка с наколотым пельменем застыла на полпути ко рту. А потом он громко, как-то натужно расхохотался. Смех был грубым, полным превосходства.
— Ты чего, Даш? Перегрелась у плиты? Больше, чем мои две работы? Ты хоть слышишь себя? Я в автосервисе пашу и по вечерам таксую, чтобы ты могла дома сидеть и свои тортики фоткать, а ты мне тут сказки рассказываешь!
Но она не улыбалась. Она смотрела на него всё тем же холодным, изучающим взглядом.
— Сказки? Хорошо. Давай посчитаем, сказочник. Ипотечный платёж в прошлом месяце. Сорок семь тысяч. С чьей карты он ушёл? С моей. Новый внедорожник, который стоит внизу и которым ты так гордишься перед друзьями. Первоначальный взнос — четыреста тысяч. Чьи это были деньги? Мои, с рекламного контракта с производителем бытовой техники. Этот ремонт на кухне, эта индукционная плита, эта духовка за сто пятьдесят тысяч, в которой я пекла твой любимый чизкейк. Это всё куплено на деньги, которые принесло моё «хобби».
Она говорила спокойно, перечисляя факты, как бухгалтер, зачитывающий годовой отчёт. Каждое её слово было гвоздём, который она методично вбивала в крышку его иллюзорного мира. Смех застрял у него в горле. Краска медленно отхлынула от его лица, оставляя нездоровую бледность. Тарелка с пельменями, казавшаяся ему наградой за тяжёлый трудовой день, вдруг стала жалкой и неуместной.
— А знаешь, на что хватает твоих двух «работ», Олег? На оплату коммуналки. На бензин для машины, которую купила я. И вот на эти пельмени. Это всё. Это весь твой вклад в бюджет семьи, которую, как ты думал, ты обеспечиваешь.
Лицо Олега медленно менялось. Сначала на нём отражалось тупое, животное недоумение, как у быка, которого внезапно ударили не с той стороны. Он смотрел на Дашу, на её спокойное, непроницаемое лицо, и мозг его отчаянно отказывался складывать её слова в осмысленную картину. Это было неправильно. Это нарушало фундаментальные законы его вселенной, где он — мужчина, добытчик, центр силы, а она — женщина, хранительница очага, приятное приложение к его жизни.
— Ты… врёшь, — наконец выдавил он. Это прозвучало не как обвинение, а как слабая, детская попытка отменить реальность. — Ты просто врёшь, чтобы меня задеть.
Он попытался снова усмехнуться, вернуть себе привычную маску снисходительного превосходства, но мышцы лица его не слушались. Усмешка получилась кривой, жалкой, похожей на гримасу боли. Он встал из-за стола, отодвинув тарелку с остывающими пельменями. Ему нужно было двигаться, восстановить своё доминирующее положение в пространстве, возвыситься над ней хотя бы физически.
— Даже если ты там что-то и зарабатываешь, свои копейки… Ты хоть понимаешь, как это выглядит? — его голос начал набирать силу, находя опору в новой, спасительной для его эго идее. — Ты же себя на посмешище выставляешь! Кривляешься перед камерой, как дешёвка в цирке, выпрашиваешь эти свои лайки, комментарии… Это же позор! Я на заводе в мазуте по уши, потом за баранку сажусь, чтобы семью кормить, а моя жена в это время… жопой перед камерой вертит, чтобы ей чужие мужики комплименты писали? Это ты называешь работой? Да это стыдоба!
Он почти кричал, размахивая руками. Он нашёл, нашёл слабое место! Он обесценит её деньги, смешав их с грязью. Он выставит её работу чем-то постыдным, недостойным, чем-то, что приличная жена не должна делать. Он вернёт себе моральное превосходство.
Но Даша даже не моргнула. Она всё так же сидела на своём стуле, прямая и неподвижная, и её спокойствие бесило его куда больше, чем любой крик. Она дала ему выговориться, выплеснуть весь этот яд. А потом заговорила снова, и её голос был холодным и острым, как скальпель хирурга.
— В мазуте? Ты называешь это работой? — она медленно, с расстановкой повторила его слова. — Олег, а где твой собственный бизнес? Где та шиномонтажка в гаражах, которая, по твоим словам, должна была нас озолотить уже через год? Ты помнишь, как ты ходил и рассказывал всем, что скоро будешь на джипе ездить и смеяться над теми, кто на дядю пашет? Где она, Олег? А, точно. Она закрылась через три месяца, оставив нам долг в сто тысяч, который я выплачивала с рекламных интеграций, пока ты лежал на диване и жаловался на «несправедливость жизни».
Удар был точным и безжалостным. Он попал прямо в старую, но так и не зажившую рану. Олег дёрнулся, будто его ударили.
— А повышение? — не унималась Даша, её голос становился всё жёстче. — Помнишь, как ты полгода обещал, что тебя вот-вот сделают старшим мастером? Что начальник тебя ценит, что ты лучший специалист? И что в итоге? Тебя обошёл парень, который пришёл на полгода позже тебя. А ты так и остался менять масло и ныть, что тебя не ценят.
Она встала. Медленно, плавно, и теперь они были на одном уровне. Она подошла к дорогому, блестящему сталью холодильнику и провела по нему пальцем.
— Вот это, — она постучала ногтем по глянцевой поверхности, — это контракт с производителем молочных продуктов. А вот эта плита, на которой ты сварил свои пельмени, — это серия мастер-классов по выпечке. А машина внизу, на которой ты возишь свою задницу в такси, — это мой рождественский марафон рецептов. Мои «кривляния», как ты говоришь, оплатили каждую дорогую вещь в этом доме. Они оплатили крышу над твоей головой. А твоя «настоящая мужская работа в мазуте»… — она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза, — …оплатила вот эти пельмени, которые ты даже не доел. Почувствуй разницу, добытчик.
Он стоял посреди кухни, которую обставила она, в квартире, ипотеку за которую платила она, и смотрел на неё, как на чудовище. Она не просто разрушила его мир. Она взяла его голыми руками и с хрустом раздавила, показав, что он всё это время жил в картонных декорациях, которые сам для себя и выстроил. Слов больше не было. Они закончились. В его груди кипела слепая, бессильная ярость, требующая выхода.
Ярость, бессильная и удушливая, искала выхода. Она поднялась из самой глубины его униженного естества, требуя разрушения. Слова закончились, аргументы были разбиты в пыль, и осталось только первобытное желание причинить боль, сломать, испортить — сделать так, чтобы эта идеальная, выстроенная не им кухня, эта непроницаемо спокойная женщина, почувствовали хоть отголосок того хаоса, что творился у него в душе. Его взгляд метнулся по столу и нашёл единственный доступный объект — тарелку с остывшими, склизкими пельменями. Последний оплот его «вклада» в эту семью.
С глухим, животным рыком он схватил тарелку. На мгновение их взгляды встретились, и в его глазах Даша не увидела ничего, кроме слепой, тупой злобы ребёнка, у которого отняли игрушку. Он не целился в неё. Он целился в её мир. С размаху он швырнул тарелку в стену прямо за её спиной.
Раздался оглушительный звон разбивающегося фаянса. Белая, идеально выкрашенная стена — результат многочасового выбора оттенка и споров с мастерами — покрылась уродливым пятном. Серая каша из теста и мяса сползала вниз, оставляя за собой мутные, жирные потёки. Несколько пельменей шлёпнулись на дорогую паркетную доску. Это было так по-детски, так жалко и так омерзительно, что у Даши внутри что-то оборвалось.
Это был не гнев. Не страх. Это было окончательное, холодное, как зимнее стекло, прозрение. Она смотрела на это пятно на стене, и оно вдруг стало для неё символом всей их совместной жизни. Она строила, создавала, вкладывала душу, силы и деньги, чтобы возвести красивый, уютный дом. А он, неспособный создать ничего, кроме шума и проблем, мог только прийти и одним жалким, бессмысленным жестом всё испортить, запачкать, обезобразить. И даже не из ненависти. А просто потому, что мог. Потому что его внутренний дискомфорт был для него важнее всего на свете.
Агрессия схлынула с Олега так же быстро, как и нахлынула, оставив после себя лишь растерянность и липкий, холодный страх. Он смотрел на дрожащие осколки на полу, на пятно на стене, на её застывшую спину. Он вдруг понял, что перешёл черту, с которой нет возврата.
— Даш… — начал он дрогнувшим, почти умоляющим голосом. — Прости… я… я не хотел. Это нервы… На работе задолбали…
Она не обернулась. Она медленно, словно пробудившись от долгого сна, прошла мимо него в коридор. Он бросился за ней, спотыкаясь и чуть не поскользнувшись на раздавленном пельмене.
— Даша, ну постой! Куда ты? Ночь на дворе! Даш, мы же поговорим! Я всё уберу, слышишь? Я всё исправлю!
Она молча надела свои кроссовки. Её движения были спокойными и выверенными, в них не было ни спешки, ни суеты. Она взяла с полки свою сумочку.
— Даша, я люблю тебя! — выпалил он последнее, самое отчаянное заклинание, которое всегда работало раньше. — Ну что ты как маленькая, из-за тарелки какой-то… Я куплю тебе новый ноутбук! Лучше, чем был! Только не уходи!
Она наконец повернулась. В её тёмных глазах больше не было ни злости, ни обиды. Только безмерная, всепоглощающая усталость и пустота. Она смотрела на него так, будто видела впервые: жалкого, испуганного мужчину с побагровевшим лицом, стоящего посреди устроенной им помойки.
— Это не я ухожу, Олег, — тихо, но отчётливо произнесла она. — Это ты уходишь.
Он непонимающе моргнул.
— Я сейчас поеду к подруге. Чтобы завтра к обеду твоих вещей в моей квартире не было. Ключи оставишь на тумбочке.
Она не стала слушать его лепет, его возражения, его новые обещания. Она просто открыла дверь. Прежде чем выйти, она на мгновение задержалась и вынула из его связки, всё ещё лежавшей на комоде, ключи от машины. От её машины. Она сунула их в карман, а связку с брелоком-поршнем бросила обратно на полированную поверхность. Звук был тихим, почти невесомым.
Дверь за ней закрылась, и щелчок замка прозвучал в оглушительной тишине, как выстрел. Олег остался один. Он стоял посреди коридора, и его взгляд был прикован к грязному пятну на стене кухни. Запах варёного теста и дешёвого фарша смешивался с запахом горелого пластика. Он медленно осознавал, что его уютный, привычный мир, который, как он был уверен, вращался вокруг него, только что рухнул. И разрушил его не кто-то другой. Разрушил его он сам. Одной горячей кастрюлей и одной тарелкой холодных пельменей…
