— Ну что опять стряслось? Опять твоя матушка недовольна? — Ксения даже не обернулась от разделочной доски, на которой с почти хирургической точностью, но с плохо скрываемым внутренним напряжением, мельчила лук для зажарки.
Звук, с которым Максим вошёл в квартиру, был особым – не просто усталым после рабочего дня, а каким-то глухо-раздражённым, предвещающим очередной неприятный разговор. Он не хлопнул дверью, нет, Галина Сергеевна научила его «вести себя прилично», но то, как тяжело опустились его ботинки на коврик в прихожей, как звякнули брошенные на стеклянную полочку ключи – всё это было прелюдией к знакомой песне.
Максим прошёл на кухню, молча отодвинул стул, который скрипнул особенно противно в наступившей тишине, и тяжело опустился. Он не смотрел на жену, его взгляд упёрся в пёструю скатерть, словно там можно было найти ответы на невысказанные вопросы.
— Да так, — наконец выдавил он, и Ксения почувствовала, как внутри у неё всё сжалось в предчувствии. Это «да так» обычно означало, что сейчас начнётся. — Посидели, поговорили.
— «Поговорили», — Ксения хмыкнула, отложив нож. Она повернулась, опираясь бедром о столешницу, и скрестила руки на груди. Её поза была выжидательной, но уже оборонительной. — И о чём же на этот раз велась высокоинтеллектуальная беседа? Я опять неправильно дышу? Или, может, цвет моих тапочек оскорбляет её эстетические чувства?
Максим поднял на неё тяжёлый взгляд. В его глазах читалась смесь усталости, застарелой обиды и плохо скрываемого раздражения, направленного, казалось, не только на неё, но и на саму ситуацию, в которой он раз за разом оказывался.
— Ксюш, прекрати язвить. Ты же знаешь, мама… она просто… ну, у неё свои представления обо всём.
— О, ещё бы я не знала её «представления»! — не сдержалась Ксения. — За два года я их выучила лучше таблицы умножения. Так что же на этот раз не так в её идеальной картине мира, которую я так безжалостно разрушаю своим существованием?
Он вздохнул, провёл ладонью по коротко стриженным волосам, словно пытаясь пригладить не только их, но и собственные мысли.
— Она опять говорила про то, что ты её не уважаешь. Что ведёшь себя… отстранённо. И… — он запнулся, явно собираясь с духом, чтобы озвучить главную претензию. — И что ты до сих пор не называешь её мамой. Говорит, это элементарный знак уважения. Что все нормальные невестки так делают. А ты… как будто она тебе чужая.
Ксения несколько секунд смотрела на него, не мигая. Её лицо, до этого момента выражавшее лишь сдерживаемое раздражение, медленно начало менять цвет. Едва заметный румянец проступил на скулах, глаза опасно сузились. Она оттолкнулась от столешницы и сделала шаг к столу, за которым сидел Максим.
— Да с чего вдруг я должна называть твою мать «мамой»? У меня есть своя, и я её ни на кого не променяю! Так что так своей матери и передай!
Каждое слово она отчеканила, не повышая голоса, но вкладывая в него столько ледяного презрения и накопившегося негодования, что Максиму стало не по себе. Он даже слегка вжался в спинку стула.
— У меня одна мать! Родная! Любимая! И никакая Галина Сергеевна, со всеми её «представлениями» и «традициями», не займёт её место! Она мне свекровь. Твоя мать. И этого более чем достаточно для формального общения. Но «мамой» она мне не станет никогда. Ни-ког-да.
На кухне повисла напряжённая тишина, нарушаемая лишь тихим шипением масла на сковороде, про которое Ксения, кажется, совершенно забыла. Максим смотрел на жену, и в его взгляде смешались растерянность и зарождающийся гнев. Он явно не ожидал такой категоричности, такого отпора. Он привык, что Ксения обычно отмалчивается или пытается мягко свести на нет претензии его матери.
— Но, Ксюш… это же просто слово, — начал он примирительно, но как-то неуверенно. — Для неё это важно. Это показывает… ну, как бы ты её приняла в семью. Что ты часть нас.
— Часть вас? — Ксения усмехнулась, но смешок вышел злым. — Максим, я вышла замуж за тебя, а не за всю твою семью с её устоями и желанием всех прогнуть под себя. И «просто слово»? Нет, это не просто слово. «Мама» — это самое дорогое слово для любого человека.
И я не собираюсь им разбрасываться, чтобы угодить женщине, которая с первого дня нашего знакомства дала мне понять, что я «недостаточно хороша» для её драгоценного сына. Уважение, Максим, оно не в том, как я её называю. Уважение в том, чтобы не лезть в чужую семью с непрошеными советами, не критиковать каждый мой шаг и не настраивать сына против жены. А вот этого от твоей матери я что-то не наблюдаю. Напротив.
Она развернулась и выключила плиту. Аппетит пропал окончательно. Перспектива ужина в такой атмосфере казалась невыносимой.
— Так что, извини, но по этому вопросу компромиссов не будет, — добавила она уже спокойнее, но так же твёрдо, глядя в окно на темнеющий город. — Я всегда вежлива с Галиной Сергеевной. Я поздравляю её со всеми праздниками. Я терплю её визиты, хотя каждый из них для меня – испытание. Но называть её «мамой» я не стану. И точка.
Максим побагровел. Её спокойная, почти ледяная уверенность, это её «и точка», брошенное так небрежно, словно она закрывала незначительный вопрос, взбесили его куда сильнее, чем если бы она кричала или билась в истерике. Он сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели, и резко поднялся со стула, который от этого движения с протестующим скрипом отъехал назад.
— Значит, вот так? — его голос, до этого растерянный, обрёл жёсткость и неприятные, визгливые нотки. — Тебе совершенно наплевать на то, что чувствует моя мать? Тебе наплевать на мои просьбы? Ты ставишь себя выше всех, Ксюш?
— При чём тут «выше всех»? — Ксения обернулась, её брови удивлённо изогнулись, хотя в глубине глаз уже разгорался ответный огонь. Она не собиралась отступать. Слишком долго она это терпела, слишком много накопилось.
— Я просто отстаиваю своё право не делать того, чего я не хочу, тем более если это касается таких личных вещей, как обращение «мама» к, по сути, чужому мне человеку. Или ты считаешь, что выйдя за тебя замуж, я автоматически подписалась под полным подчинением твоей матери и её причудам?
— Это не причуды! Это нормальные человеческие отношения! — почти выкрикнул Максим, делая шаг к ней. Он нависал над ней, пытаясь подавить своим ростом и внезапно прорвавшейся агрессией. — Если ты не уважаешь мою мать, значит, ты не уважаешь и меня! Это же очевидно! Она – моя мать! Как ты этого не понимаешь?
Ксения горько усмехнулась, отступать она не собиралась, наоборот, чуть вздёрнула подбородок, встречая его гневный взгляд своим, не менее решительным.
— О, вот мы и дошли до главной манипуляции, — протянула она с ядовитой сладостью в голосе. — «Не уважаешь её – не уважаешь меня». Очень удобно, Максим. Свалить всё в одну кучу. Только это ложь. Я тебя уважала. До определённого момента. А вот уважает ли меня твоя мать – большой вопрос. И уважаешь ли ты меня, если раз за разом ставишь её капризы выше нашего с тобой покоя?
— Мама ничего плохого нам не сделала! Она просто… просто хочет, чтобы у нас всё было хорошо! — его голос немного дрогнул от собственной горячности и, возможно, от подспудного понимания, что аргументы у него так себе.
— «Ничего плохого»? — Ксения медленно покачала головой, словно не веря своим ушам. — Максим, ты серьёзно? Или ты настолько привык к её «заботе», что уже не замечаешь, как она планомерно отравляет нашу жизнь? Ты хочешь примеров? Пожалуйста! Помнишь, как она…
— Не надо мне никаких примеров!
Максим отвёл взгляд, его щеки всё ещё пылали. Он помнил эти моменты. Помнил своё смущение, свою неловкость и тайное раздражение на мать, которое он, однако, никогда не осмеливался высказать ей в лицо.
— Ну, это она… она так видит… Она такой человек…
— Такой человек? — Ксения сделала ещё один шаг, сокращая дистанцию, и теперь они стояли почти вплотную, атмосфера на кухне накалилась до предела. Говорила она уже громче, не сдерживая своего возмущения. — А когда она при тебе раскритиковала платье, которое я купила на нашу годовщину, заявив, что «в таком только на панель»? Это тоже «она просто такой человек»?
Или когда она начала перебирать мои вещи в шкафу, пока я была в душе, и потом высказала тебе, что у меня «слишком много барахла» и «деньги на ветер»? А её постоянные вздохи и многозначительные взгляды, когда я рассказываю о своих планах, не связанных с обслуживанием твоего быта? Это всё из «лучших побуждений», да? Чтобы у нас «всё было хорошо»?
Каждое её слово было как удар хлыста. Максим морщился, но упрямо мотал головой.
— Она не это имела в виду… Ты всё преувеличиваешь! Она просто беспокоится! Она хочет как лучше!
— Как лучше для кого, Максим? Для неё? Для её представления о том, какой должна быть идеальная семья её сына? — голос Ксении звенел от ярости. — А меня кто-нибудь спросил, чего я хочу? Как я это вижу? Почему я должна постоянно подстраиваться, оправдываться, чувствовать себя виноватой за то, что я не соответствую её ожиданиям?
Твоя мать не беспокоится, Максим. Твоя мать контролирует. Она пытается прожить нашу жизнь за нас. И ты ей в этом потакаешь! Ты каждый раз приезжаешь от неё как выжатый лимон и выливаешь на меня её недовольство, вместо того чтобы один раз твёрдо сказать ей: «Мама, это наша семья, и мы сами разберёмся». Но на это у тебя духу не хватает, да? Проще же на жену наехать, она же «своя», потерпит.
Он смотрел на неё, и в его глазах уже не было растерянности. Там плескалась холодная, упрямая злость. Он не хотел признавать её правоту, не хотел видеть свою мать в том свете, в котором её выставляла Ксения. Это рушило его привычный мир, где мама была всегда права, а любые её действия продиктованы исключительно любовью и заботой.
— Ты просто её ненавидишь, — глухо произнёс он. — Ненавидишь, потому что она говорит тебе правду, которая тебе не нравится.
Ксения рассмеялась, но смех был лишён веселья, он был резким и отрывистым, как треск сухого дерева.
— Правду? Какую правду, Максим? Что я плохая хозяйка? Что я недостаточно люблю её сына? Что я неблагодарная дрянь, которая не ценит её «заботу»? Если это её правда, то да, такая правда мне не нравится. И дело не в ненависти. Дело в элементарном самоуважении, которого твоя мать пытается меня лишить. А ты ей в этом активно помогаешь.
— Самоуважение? — Максим почти задохнулся от этого слова, словно оно было самым грязным ругательством. Его лицо исказилось, превращаясь из просто сердитого в по-настоящему злое. Он больше не пытался оправдывать мать, он перешёл в прямое наступление на жену. — Какое, к чёрту, самоуважение, когда ты топчешь чувства самого близкого мне человека?
Когда ты из-за своей гордыни, из-за своего эгоизма не можешь сделать элементарную вещь – назвать её так, как ей было бы приятно? Да ты просто не понимаешь, что такое семья! Для тебя семья – это только ты и твои желания!
Ксения смотрела на него, и внутри неё что-то окончательно оборвалось. Та последняя ниточка терпения, надежды на понимание, которая ещё теплилась где-то в глубине души, лопнула с оглушительным треском, доступным только ей одной. И на смену этой глухой боли, этому изматывающему ожиданию пришла холодная, звенящая ярость. Она больше не будет сдерживаться. Она выскажет всё.
— Ах, вот как? Это я не понимаю, что такое семья? — её голос, до этого напряжённый, но ещё контролируемый, начал набирать силу, и в нём появились стальные, режущие нотки. — А ты понимаешь, Максим? Ты, который два года смотрит, как твоя мать методично пытается разрушить то, что мы с тобой строили?
Или ты забыл, как она «ненавязчиво» выбирала тебе рубашки, когда мы собирались в гости, брезгливо отодвигая те, что выбрала я, со словами: «Ну, сынок, в этом ты будешь выглядеть как мужчина, а не как… Ксюшенька, без обид, у тебя своеобразный вкус»? И этот её взгляд на меня, полный снисходительного превосходства!
Она шагнула ближе, и теперь уже не Максим нависал над ней, а она, казалось, заполняла собой всё пространство кухни своей праведной яростью.
— А её бесконечные сравнения меня с твоими бывшими? — продолжала Ксения, её щеки пылали, а глаза метали молнии. — Как какая-нибудь очередная «Ирочка» или «Олечка» была такой «домашней», такой «покладистой», так «любила мамочку», то есть её, Галину Сергеевну!
И каждый раз этот жирный намёк, что я – ошибка природы, недоразумение, которое каким-то чудом оказалось рядом с её бесценным сыном! Ты думаешь, я этого не замечала? Думаешь, мне было приятно это выслушивать, Максим?
Максим открыл было рот, чтобы что-то возразить, но Ксения не дала ему вставить ни слова. Её прорвало. Всё, что копилось, что она глотала, чем давилась эти два года, выплёскивалось наружу обжигающим потоком. — А её «забота», когда она без приглашения приезжала к нам «помочь по хозяйству»?
Помнишь, как она выбросила мою любимую коллекцию чашек, потому что они, видите ли, «захламляют пространство» и «не подходят к её понятию уюта»? Как она пыталась учить меня готовить твои любимые блюда, постоянно подчёркивая, что «она готовит это не так, она делает вкуснее»? Это ты называешь «желанием, чтобы у нас всё было хорошо»? Это, по-твоему, не «лезть в чужую семью»?
Она перевела дух, но лишь на мгновение, чтобы набрать воздуха для новой порции обвинений, которые уже рвались наружу.
— А её коронные фразы о моей карьере? «Ксюшенька, ну зачем тебе эта работа? Мужчина должен обеспечивать семью, а женщина – хранить очаг. А то бегаешь, как угорелая, ни на что времени нет. Семья – это главное!»
И это говорится с таким выражением лица, будто я совершаю преступление против человечества, работая и имея собственные интересы! Будто единственное моё предназначение – это стоять у плиты и обстирывать её сына!
Максим слушал её, и его лицо становилось всё мрачнее. Он отступил на шаг, словно её слова были физическими ударами. Он не мог, не хотел признавать, что в её словах есть правда. Это означало бы признать, что его мать – не идеал, что она действительно вмешивается и причиняет боль.
Это означало бы, что он сам – слабый и бесхарактерный, раз позволял этому происходить. И от этого осознания, от этого нежелания видеть реальность, в нём вскипала уже не просто злость, а настоящая, слепая ярость.
— Хватит! — заорал он так, что зазвенели стаканы в шкафчике. Его голос сорвался, превратившись в неприятный, почти истеричный крик. — Хватит нести этот бред! Ты просто неблагодарная! Эгоистка! Моя мать всю душу в нас вкладывает, а ты… ты только и ищешь, к чему придраться! Вечно всем недовольна! Тебе не угодишь!
Он размахивал руками, его лицо покраснело до корней волос, жилка на виске отчаянно пульсировала. Он больше не пытался спорить по существу, он просто извергал оскорбления, пытаясь заглушить её слова, её правоту, которая колола ему глаза.
— Она ничего плохого нам не сделала! Слышишь? Ничего! Это ты всё выдумываешь! Ты просто хочешь настроить меня против неё! Разрушить нашу семью!
— Нашу семью? — повторила она тихо, и в её голосе не было ни капли прежней стали, только эта безмерная, высасывающая все силы усталость. Она медленно покачала головой, глядя куда-то мимо него, на заляпанный жиром кафель над плитой.
— Максим, ты действительно так думаешь? Что это я её разрушаю? А не тот, кто раз за разом выбирал не свою жену, а свою мать? Не тот, кто позволял ей топтаться в нашей жизни, в наших отношениях, в моей душе, как в грязных сапогах по чистому полу?
Она медленно, словно нехотя, обошла кухонный стол, который вдруг показался ей символом той пропасти, что разверзлась между ними. Подошла к окну. За ним уже вовсю хозяйничала промозглая осенняя ночь, мелкий, нудный дождь монотонно барабанил по стеклу и карнизу, создавая унылый аккомпанемент её мыслям. Она прижалась лбом к холодному стеклу.
— Знаешь, я ведь правда старалась, — голос её звучал глухо, обращённый больше к себе, чем к нему. — Я действительно пыталась её понять. Принять. Пыталась найти хоть что-то общее, какую-то точку соприкосновения. Я улыбалась, когда хотелось плакать от обиды.
Я молчала, когда хотелось кричать. Я оправдывала её перед самой собой, говорила себе, что она просто человек другого поколения, что у неё свои представления о жизни, о семье. Я делала это ради тебя, Максим. Потому что когда-то я тебя любила. И я верила, что ты – мой мужчина, моя стена, мой самый близкий человек, который если не поймёт, то хотя бы попытается защитить.
Пауза, наполненная лишь стуком дождя, показалась вечностью. Максим стоял посреди кухни, как истукан, его ярость постепенно сходила на нет, уступая место растерянности и какому-то смутному, неприятному предчувствию. Он не знал, что сказать. Все его заготовленные обвинения и аргументы вдруг показались мелкими и несущественными на фоне этой её тихой, но такой сокрушительной печали.
— Но ты им не стал, — Ксения чуть повернула голову, её профиль чётко вырисовывался на фоне тёмного, плачущего окна. — Ты ни разу не встал на мою сторону. Ни разу не сказал ей: «Мама, достаточно. Это моя жена, и я не позволю тебе так с ней разговаривать». Вместо этого ты приносил мне её претензии, её недовольство, её яд, и требовал от меня… понимания. Терпения. Смирения.
Ты заставлял меня чувствовать себя виноватой за то, что я просто существую и не вписываюсь в её идеальную картину мира. Ты требовал от меня уважения к ней, но где было уважение ко мне? Где было твоё уважение ко мне, Максим, когда ты раз за разом предавал меня в этих маленьких, но таких показательных стычках?
Он молчал, лишь тяжело дышал, отводя взгляд. Наверное, впервые за всё время он почувствовал себя не правым сыном, а виноватым мужем. Но это осознание пришло слишком поздно.
— Я не буду называть её «мамой», — голос Ксении снова обрёл твёрдость, но это была не твёрдость вызова, а твёрдость принятого решения, окончательного и бесповоротного. — Но дело уже давно не в этом слове. Дело во мне. В том, что я больше не могу так жить.
Я не могу жить в состоянии вечной войны, в ожидании удара, в атмосфере тотального неуважения. Я не могу жить с мужчиной, который не видит или не хочет видеть, что его мать разрушает его собственную семью. С мужчиной, который не способен защитить свою женщину.
Она полностью отвернулась от окна и посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде больше не было ни любви, ни обиды – только холодная, спокойная решимость и бесконечная грусть.
— Я устала, Максим. До смерти устала. Устала быть сильной, устала бороться, устала доказывать, что я тоже человек и имею право на счастье и покой в собственном доме. Я больше не хочу быть разменной монетой в твоих отношениях с матерью. Не хочу быть козлом отпущения.
Она подошла к вешалке у входной двери, где висела её демисезонная куртка. Движения её были плавными, лишёнными всякой суеты, словно она репетировала этот момент много раз в своих мыслях.
— Что… что ты собираешься делать? — голос Максима дрогнул, в нём послышались нотки непонимания и зарождающейся паники. Он не верил, что это происходит на самом деле.
— Я ухожу, Максим, — просто ответила она, накидывая куртку. Рукава никак не хотели попадать, пальцы чуть дрожали, но она справилась. — Не к маме, не к подругам. Просто ухожу. Мне нужно время. Побыть одной. Подумать обо всём. И понять, есть ли у нас вообще какое-то «мы», или оно давно уже похоронено под завалами её претензий и твоего бездействия.
Она взяла сумочку, проверила, на месте ли ключи, телефон.
— Может быть, когда ты останешься наедине со своими мыслями и со своей матерью, без меня в роли вечного раздражителя, ты что-нибудь поймёшь. А может, и нет. Это уже будет твоя жизнь, Максим. А я… я хочу попробовать построить свою. Иначе.
Она повернула ручку входной двери. Сырой, холодный воздух с лестничной площадки немедленно ворвался в квартиру, принося с собой запах прелых листьев и безысходности.
— Ксюша… постой… — Максим шагнул к ней, его лицо выражало отчаяние. Он протянул руку, словно пытаясь удержать не её, а ускользающее прошлое, рушащийся привычный мир. — Не надо… Давай… давай поговорим. Спокойно. Я… я всё понял.
— Мы уже поговорили, Максим, — её голос был тихим, но в нём не было и тени сомнения. Она даже не обернулась. — Слишком много и слишком долго. И всё без толку. Прощай.
Дверь за ней тихо закрылась. Щелчок замка прозвучал в оглушительной тишине квартиры, как выстрел. Максим остался стоять посреди прихожей, один.
Ошеломлённый, раздавленный, и впервые за всю свою жизнь по-настоящему осознавший глубину пропасти, которую он позволил вырыть между собой и женщиной, которую, как ему казалось ещё полчаса назад, он любил. Дождь за окном усилился, его монотонный стук теперь звучал как реквием по несостоявшейся семье. Реквием, который Максим будет слушать ещё очень долго…
