— Ты почему сегодня у мамы не была?
Голос Вадима, резкий и лишённый всякой теплоты, ударил Валерию в спину. Она как раз разувалась в прихожей, с наслаждением стягивая с гудящих ног узкие офисные туфли. Весь день она мечтала об этом моменте: прийти домой, переодеться в мягкую футболку и просто вытянуть ноги на диване. Запах разогреваемой в микроволновке лазаньи уже наполнял небольшую квартиру, обещая скромный, но заслуженный покой. Вопрос Вадима разрушил эту хрупкую идиллию в одно мгновение.
Она не повернулась.
— Я работала, Вадим. Забыла тебе сказать, квартальный отчёт, сидела до последнего, — ответила она, стараясь, чтобы её голос звучал ровно, а не так устало, как она себя чувствовала.
Он не сдвинулся с места, продолжая стоять в проёме, массивный и недовольный. Его куртка была расстёгнута, но не снята, словно он заскочил на минуту, чтобы высказать претензию и уйти. Это была его новая привычка — начинать разговор с обвинения, не давая ей даже возможности перевести дух.
— Работала. Все работают. А она там одна ждёт. Она рассчитывала, что ты приедешь. Мы же договаривались, что ты заезжаешь к ней каждый вечер после своей конторы.
В его словах не было вопроса, только утверждение её вины. Лера наконец выпрямилась и посмотрела на него. На его лице было написано то самое выражение праведного гнева, которое она стала замечать всё чаще. Словно он был прокурором, а она — вечно провинившейся подсудимой.
— Я звонила ей днём, сказала, что не успею. Она ответила, что всё нормально, — Лера сделала шаг в сторону кухни, инстинктивно стремясь уйти с линии огня. — Её утром посещала социальная работница, принесла продукты. Я не бросила её на произвол судьбы.
— Что она тебе ещё скажет? — Вадим последовал за ней, его голос набрал силу. — Что ей плохо и она не может встать до туалета? Она не будет жаловаться, она же гордая. Это ты должна понимать без слов! Ты, как будущая хозяйка нашего дома, как моя жена, должна предвидеть такие вещи!
Он встал посреди кухни, заполнив собой всё свободное пространство. Лазанья в микроволновке пискнула, сообщая о своей готовности, но никто не обратил на это внимания. Валерия смотрела на него, и её усталость медленно начала трансформироваться во что-то другое. В холодное, трезвое раздражение.
— Вадим, я не телепат. Я человек, который сегодня отработал десять часов почти без перерыва. Я физически не могла разорваться.
— Это не оправдание. Это отговорки, — отрезал он, и в его глазах блеснул стальной, непреклонный свет. — Уход за ней — это твоя обязанность. Твоя прямая обязанность как будущей жены. Ты должна это понимать и принимать как данность.
Он произнёс это с такой уверенной, незыблемой правотой, будто цитировал статью из какого-то им же написанного семейного кодекса. Слово «обязанность» повисло в воздухе кухни, вытеснив запах еды и уют. Оно было чужеродным, казённым, как печать в документе, который ты подписываешь не глядя.
Лера замерла. Она перестала слышать гудение холодильника, шум машин за окном. Она смотрела на лицо своего жениха — человека, за которого собиралась выйти замуж через два месяца, — и видела в нём не любовь, не заботу, не партнёрство. Она видела в нём надсмотрщика, который пришёл проверить, хорошо ли она выполняет свою работу. И в этот самый момент вся её накопленная за день усталость испарилась, уступив место ледяной, кристальной ясности.
— Обязанность? — переспросила она. Тихо, почти без интонации. Но это тихое слово прозвучало на кухне оглушительнее любого крика. Она смотрела на него в упор, и её взгляд был взглядом человека, который только что разглядел на знакомой картине уродливую деталь, меняющую весь её смысл.
— Да. А ты как думала?
Он самодовольно кивнул, словно она задала самый глупый вопрос в мире, а он, уставший от её непонятливости, наконец разложил всё по полочкам. Этот кивок, этот спокойный, уверенный тон стали для Валерии спусковым крючком. Не для истерики. Для чего-то гораздо более холодного и окончательного. Она вдруг увидела всю картину целиком, без розовых фильтров любви и надежд на совместное будущее.
В её сознании промелькнули обрывки их планов: белое платье, которое они выбирали на прошлой неделе, смешные споры о том, куда поехать в свадебное путешествие, его обещания носить её на руках. А теперь, поверх этих светлых образов, накладывалась другая картинка, отвратительно чёткая и реальная: она, уставшая после работы, едет не домой, а в душную квартиру к его матери, пахнущую лекарствами и старостью. Она видела свои руки, меняющие подгузник, чувствовала на спине ноющую боль от необходимости поднимать и переворачивать чужое, немощное тело. И рядом, в этой картине, не было Вадима. Он был где-то там, в их уютной квартире, ждал ужин и был уверен, что его женщина «исполняет свою обязанность».
Лера горько усмехнулась, но в этой усмешке не было веселья. Это был звук лопнувшей струны.
— Моя обязанность? — повторила она, и теперь в её голосе звенел металл. — Значит, по-твоему, я выхожу замуж, чтобы стать бесплатной сиделкой для твоей матери? Чтобы мыть её, кормить с ложечки и менять ей подгузники до конца её дней? Это и есть та счастливая семейная жизнь, которую ты мне предлагаешь?
Вадим нахмурился, его лицо исказила гримаса раздражения. Он не ожидал такого отпора. В его мире женщина должна была покорно принять свою роль.
— Ну почему ты всё так утрируешь? Это же моя мама! Она меня вырастила, ночей не спала…
— Не надо мне рассказывать про её бессонные ночи, — резко оборвала его Лера. — Я говорю о своей жизни. О нашей с тобой жизни. Или её не будет? Будет только твоя жизнь и твоя мама, а я — как обслуживающий персонал, который должен быть благодарен за предоставленную возможность?
Он обошёл стол и опёрся о столешницу, глядя на неё сверху вниз. Это была его любимая поза в спорах — поза доминирования.
— Это называется семья. Это называется уважение к старшим. В нормальных семьях так принято. Жена заботится о муже и его родителях. Это основа. Мой отец ухаживал за своей матерью до последнего дня, и моя мама ему помогала, и никто не считал это чем-то зазорным. А ты… ты, видимо, из другого теста. Тебе лишь бы комфорт и развлечения.
Его слова были как мелкие, ядовитые дротики. Он пытался уколоть её, заставить почувствовать себя эгоистичной и неправильной. Но он опоздал. Процесс уже пошёл, и её душа покрывалась ледяной бронёй.
— Да, Вадим, я из другого теста, — спокойно подтвердила она, глядя ему прямо в глаза. — Я из того теста, где брак — это партнёрство двух равных людей, а не контракт на пожизненное рабство. Я думала, что выхожу замуж за мужчину, с которым мы будем вместе строить наше будущее. А оказывается, я просто прохожу собеседование на должность санитарки. Причём без зарплаты.
— Прекрати нести этот бред! — он ударил ладонью по столу, но несильно, скорее для обозначения своего гнева. — Ты просто ищешь повод, чтобы отлынивать! Это не так уж и сложно — заехать на час-другой!
— Час-другой? Каждый день? После работы? И в выходные, я полагаю? А когда нам жить, Вадим? Когда нам быть вместе? Или наши вечера теперь будут проходить так: ты на диване перед телевизором, а я по телефону отчитываюсь тебе, поменяла ли я подгузник Зинаиде Викторовне?
Она произнесла это с таким холодным, злым сарказмом, что он на мгновение потерял дар речи. Он смотрел на неё, и в его глазах читалось недоумение. Он искренне не понимал, что её не устраивает. В его системе координат всё было логично и правильно. Он — мужчина. Она — его женщина. Его мать — его часть. Следовательно, его женщина должна заботиться о его части. Это было так же просто, как дважды два.
— Я думал, ты меня любишь, — наконец выдавил он, прибегая к последнему, самому дешёвому аргументу.
Валерия медленно покачала головой.
— Я тоже так думала. А сегодня я поняла, что ты не ищешь любви. Ты ищешь удобство. Ищешь бесплатный бонус к своей комфортной жизни. А любовь… любовь в твоём понимании — это когда я молча соглашаюсь на всё, что ты мне прикажешь. Так вот, милый. Это не любовь. Это потребительство.
Слово «потребительство» ударило его по лицу, как пощёчина. Вадим отшатнулся от столешницы, его лицо исказилось. Он не привык, чтобы Валерия, его тихая, покладистая Лера, говорила с ним так. Чтобы она так смотрела — холодно, оценивающе, будто взвешивала его на невидимых весах и результат ей категорически не нравился. В его глазах мелькнула растерянность, но она тут же утонула в новой волне уязвлённого самолюбия. Он проигрывал этот бой, и это было для него невыносимо.
И тогда он решил достать свой главный козырь. Тот, что должен был сработать безотказно.
Не говоря ни слова, он демонстративно вытащил из кармана телефон. Его движения были подчёркнуто медленными, театральными. Он не смотрел на Леру, но чувствовал её взгляд, и это придавало ему уверенности. Он нашёл в списке контактов «Мама» и нажал на вызов, тут же включая громкую связь. Это был ход ва-банк, последняя попытка апеллировать к её совести, к тому, что он считал её женской мягкостью.
— Да, сынок? — раздался из динамика телефона тонкий, дребезжащий голос Зинаиды Викторовны. Он был слабым, как будто пробивался через толщу ваты. Голос больного, одинокого человека.
Вадим бросил на Валерию быстрый, торжествующий взгляд. Вот, мол, слушай. Слушай и стыдись.
— Привет, мам. Как ты? Я просто хотел узнать, как дела, — его собственный голос мгновенно изменился. Из него ушла вся сталь и жёсткость, он стал мягким, бархатным, полным сыновней заботы. Это была отвратительная, фальшивая игра, и Лера видела это с пугающей отчётливостью.
— Ой, Вадимчик… Да как… Лежу. Голова кружится сегодня. Ждала Лерочку, она же обещала заехать. Она не приедет? Что-то случилось?
Каждое слово Зинаиды Викторовны было пропитано старческой обидой и тревогой. Она не жаловалась напрямую, но её интонации рисовали картину покинутости лучше всяких слов.
— Нет, мам, она не приедет. У неё… работа, — Вадим сделал многозначительную паузу, вкладывая в это простое слово целый мир обвинений. — Очень много работы. Важные дела.
Лера стояла, прислонившись к холодному холодильнику, и молчала. Она не двигалась, почти не дышала. Она слушала этот диалог и чувствовала, как внутри неё вымерзает последняя капля тепла к человеку, который стоял в двух шагах от неё. Он не просто спорил с ней. Он цинично, хладнокровно использовал свою больную мать как таран, чтобы проломить её волю. Он превратил её страхи и одиночество в оружие, направленное против женщины, которую якобы любил. Это было за гранью. Это было подло.
— А ты покушала что-нибудь? — продолжал свой спектакль Вадим. — Тебе нужно есть, мам. Ты же знаешь, что тебе нельзя голодать.
— Да что я там одна поем… Аппетита нет совсем. Давление, наверное, опять. Таблетку выпила, лежу вот, в потолок смотрю. Хорошо, что ты позвонил, сынок, а то совсем тоска…
Он дал этой фразе повиснуть в воздухе, чтобы она как следует пропитала совесть Валерии. Он смотрел на неё, не скрывая своего превосходства. Его взгляд говорил: «Ну что? Съела? Теперь ты поняла, какая ты бессердечная?»
Но он просчитался. Он ожидал увидеть на её лице слёзы, раскаяние, стыд. А видел только маску из льда. Её глаза, до этого живые и тёплые, превратились в два тёмных, непроницаемых кристалла. В них не было ничего — ни злости, ни обиды. Только пустота. Пустота на месте, где ещё час назад была любовь.
Она смотрела сквозь него, на уродливую суть его поступка. В этот момент она окончательно поняла: дело не в его матери. Дело в нём самом. В его гнилой, потребительской натуре, для которой любой человек — всего лишь ресурс. И его мать, и она — все были лишь функциями, инструментами для обеспечения его личного комфорта и спокойствия.
— Ладно, мам, ты отдыхай, — произнёс Вадим, завершая разговор. — Мы тут… разберёмся. Я поговорю с ней. Всё будет хорошо.
Он отключил звонок и с довольным видом положил телефон на стол. Он был уверен, что партия сыграна и выиграна. Он ждал её капитуляции. Ждал, что она сейчас подойдёт, обнимет и скажет, что он был прав.
Он ждал зря.
Тишина, наступившая после звонка, была плотной и тяжёлой. Она не звенела, не давила — она просто была, как новый, невидимый предмет в комнате. Вадим положил телефон на стол и скрестил руки на груди, принимая позу победителя. Он смотрел на Валерию с плохо скрытым торжеством, ожидая, что сейчас она сломается, подойдёт, начнёт извиняться. В его мире это был шах и мат. Он припёр её к стенке неопровержимой уликой — страданием собственной матери, и теперь ждал её безоговорочной капитуляции.
Он ждал минуту. Две. Потом сказал так, что она бы это услышала в любой части их квартиры:
— С завтрашнего дня ты опять принимаешься за свои обязанности! Ты будешь ездить к маме и сов сем ей помогать, хочешь ты этого или нет! Ясно?!
Валерия медленно отлепилась от холодильника. Она сделала один шаг к центру кухни и остановилась. Её лицо было спокойным, почти безжизненным, но в глубине глаз разгорался холодный, тёмный огонь. Она смотрела на него так, словно видела впервые — не жениха, не любимого мужчину, а чужого, неприятного ей человека.
И потом она заговорила. Её голос был ровным, без единой дрожащей ноты, но в нём была такая сила, что Вадим невольно выпрямился.
— Да с какой стати я должна ездить к твоей матери каждый вечер, мыть её и менять подгузники? Найми сиделку для неё, потому что я больше этим заниматься не буду!
Эти слова упали в тишину кухни, как камни. Не как крик, а как приговор. Вадим опешил. Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы обрушить на неё весь свой праведный гнев, но она не дала ему вставить ни слова.
— Ты думал, что твой маленький спектакль сработает? — она усмехнулась, но это была гримаса презрения. — Ты решил надавить на жалость, выставить меня бессердечной тварью? Поздравляю, ты только что показал мне своё истинное лицо. Лицо дешёвого манипулятора, который готов использовать больную мать как дубинку, чтобы загнать меня в стойло.
Он смотрел на неё, и его уверенность начала трескаться, как тонкий лёд под ногами. Это была не Лера. Это была какая-то другая женщина, незнакомая и страшная в своём холодном спокойствии.
— Так вот, послушай меня, Вадим, — продолжила она, делая ещё один шаг к нему. — Свадьбы не будет. Я не собираюсь хоронить себя под подгузниками своей будущей свекрови по прихоти будущего мужа, который считает это моей прямой обязанностью. Я хотела семью, а не пожизненную каторгу.
— Да как ты… — начал было он, но его голос утонул в её взгляде.
— А теперь о твоей матери. Ты же так о ней беспокоишься, правда? Ты же такой любящий сын. Так вот, у тебя появилась прекрасная возможность это доказать. Можешь сам надеть фартук и исполнять свой сыновий долг. Ты же мужчина, глава будущей семьи. Вперёд. Каждый вечер, после работы. Будешь сам ей готовить, мыть пол, стирать её бельё. И менять подгузники, Вадим. Не забывай про подгузники. Это же твоя мама. Это твоя обязанность. Ты же сам говорил — это основа, это уважение. Вот и уважай.
Она говорила это методично, вбивая каждое слово, как гвоздь. Она взяла его же оружие — его слова о долге, семье и уважении — и обернула его против него. Она рисовала ему картину его собственного будущего, ту самую, которую он с такой лёгкостью приготовил для неё.
Закончив говорить, она молча развернулась и пошла в сторону прихожей. Она не бежала, не хлопала дверями. Она просто шла. Вадим смотрел ей в спину, и до него начало доходить. Не то, что он её обидел. А то, что его идеально выстроенный мир, в котором ему было так удобно, рухнул в одночасье. Он сам, своими руками, разрушил его.
Она взяла с тумбочки свою сумочку и ключи. Он услышал, как она обувается. Он хотел что-то крикнуть, остановить её, но не мог произнести ни звука. Во рту пересохло.
Входная дверь тихо щелкнула, закрываясь.
Вадим остался один на кухне. Он огляделся вокруг, словно не узнавая знакомую обстановку. Его взгляд упал на микроволновку, в которой стояла забытая лазанья. Ужин для двоих. Он медленно подошёл и открыл дверцу. По кухне поплыл запах остывшей, заветрившейся еды. Запах неудавшейся жизни. И впервые за весь этот вечер он почувствовал не гнев и не обиду. Он почувствовал животный, леденящий страх перед той реальностью, в которой его только что оставили. О одного. С его долгом…
