— Ну, Макс, не надувайся. Ты же знаешь папу, у него такой юмор.
Слова Ани упали в плотную, густую тишину салона автомобиля, как капли дождя в бочку с мазутом — не создали кругов, лишь вязко утонули. Максим не ответил. Он вёл машину, и его сосредоточенность на дороге была преувеличенной, почти театральной. Он видел каждый огонёк светофора, каждую трещину на асфальте, каждую фигуру в освещённых окнах пролетающих мимо домов. Он видел всё, кроме своей жены, сидящей рядом. Его пальцы сжимали руль так, что костяшки побелели, превратившись в десять маленьких мраморных камешков. Это было единственным внешним проявлением бури, бушевавшей внутри.
— Он не со зла, правда, — продолжила Аня, её голос стал более вкрадчивым, уговаривающим. Она положила руку ему на плечо. — Он просто человек такой. Для него все эти ваши картины, выставки — это что-то несерьёзное. Он так пытается тебя подбодрить, по-своему. Нужно быть мудрее, не обращать внимания.
Максим резко вывернул руль, объезжая выбоину, и её рука соскользнула с его плеча. Он не стряхнул её. Он просто совершил манёвр. Но для Ани это было равносильно тому, что он отдёрнул руку от огня. Она убрала её и сложила на коленях, чувствуя, как холод в машине сгущается, становится почти осязаемым. Сегодня было особенно гадко. Не просто дежурная шпилька про «вольного художника», а целый монолог Ивана Петровича за столом о том, что настоящий мужик должен работать руками, а не пачкать холсты, обеспечивать семью, а не ждать вдохновения. И всё это — с добродушной, отеческой улыбкой, под одобрительное молчание её матери. И Аня… Аня тоже улыбалась. Вежливо. Просяще глядя на Максима.
Он остановил машину на красном свете, прямо под мигающим фонарём. Не поворачивая головы, он посмотрел на неё. Его лицо в прерывистом свете казалось маской — спокойной, непроницаемой, высеченной из камня.
— Да твои родители меня постоянно только и делают, что унижают! Для тебя это нормально? А давай я теперь так же буду с ними общаться?
Его голос не сорвался на крик. Он был низким, ровным и от этого ещё более страшным. Каждое слово было отточено, как лезвие. Он не спрашивал. Он ставил её перед фактом.
— Макс, что ты такое говоришь… — начала она, но он её перебил, не повышая тона.
— Нет, ты ответь. Это будет нормально, если я начну с твоим отцом разговаривать в его же манере? Спрашивать, не выгнали ли его ещё с завода за пьянку, как того слесаря, про которого он так любит рассказывать? Интересоваться, почему твоя мать в свои шестьдесят одевается как продавщица из сельского магазина? Это будет проявлением «мудрости»?
Аня отшатнулась, словно её ударили. Её лицо исказилось.
— Перестань! Это же мои родители! Ты не можешь так…
— А они могут? — он повернул голову и впервые за весь вечер посмотрел ей прямо в глаза. В его взгляде не было обиды или злости. Там было что-то новое. Холодное, исследовательское любопытство. — Почему у этого правила одностороннее движение, Аня? Почему я должен глотать их оскорбления, приправленные твоим «будь мудрее», а им можно всё?
Загорелся зелёный. Максим плавно тронулся с места. Буря внутри него улеглась. Но она не исчезла. Она превратилась в лёд. В этот самый момент, пока машина набирала скорость, унося их от дома её родителей, в его голове что-то щёлкнуло. Он понял. Он всё понял. Аня никогда не встанет на его сторону. Не потому что не любит, а потому что не умеет, не может. Её воспитали в этой системе координат, где старший всегда прав, а гость — это удобный объект для самоутверждения. И её просьба «быть мудрее» была не просьбой о снисхождении. Это был ключ.
Он расслабил пальцы на руле. Его плечи опустились. Он даже позволил себе лёгкую, едва заметную усмешку, глядя на дорогу. Он станет мудрее. Он станет таким мудрым, что им и не снилось. Он больше не будет оправдываться. Он не будет злиться. Он не будет спорить с Аней после. Он просто примет правила игры. Но теперь он будет играть не за жертву. Он станет зеркалом. Идеально отполированным, беспощадным зеркалом, в котором каждый из них увидит своё собственное уродство.
— Ты прав, — тихо сказала Аня, глядя в окно. — Прости. Я поговорю с ними.
— Не надо, — его голос снова стал спокойным, почти ласковым. — Не говори с ними. Ты совершенно права. Я просто буду мудрее.
Две недели спустя они снова сидели за тем же столом. Пахло жареной курицей и тушёной капустой — неизменные атрибуты воскресного обеда у родителей Ани. Накрахмаленная скатерть, тяжёлые, ещё советские, вилки и ножи, хрустальный салатник в центре стола, в котором отражался тусклый свет люстры. Всё было как всегда. И именно эта неизменность, эта ритуальная предсказуемость делала атмосферу удушающей. Аня чувствовала это особенно остро. Она без умолку щебетала о какой-то ерунде с работы, пыталась шутить, подкладывала Максиму лучший кусок курицы, словом, вела себя как сапёр, который с фальшивой улыбкой прощупывает каждый сантиметр минного поля.
Максим же был воплощением спокойствия. Он ел с аппетитом, вежливо кивал на реплики тещи, Галины Сергеевны, и выглядел настолько расслабленным, что это пугало Аню до холода в желудке. Это было не то смирение, которое она видела раньше — сжатые губы, напряжённые плечи, потухший взгляд. Нет. Это было спокойствие хирурга перед сложной, но давно спланированной операцией. Он не ждал удара. Он ждал удобного момента для разреза.
Иван Петрович, до этого момента поглощённый разделыванием курицы с видом патриарха, делящего между подданными добычу, наконец насытился. Он отложил нож и вилку, промокнул губы салфеткой, откинулся на спинку стула и издал довольное кряхтение. Затем его взгляд, сытый и маслянистый, остановился на Максиме. Вот оно. Аня перестала жевать и замерла.
— Ну что, художник, много картин своих продал? — голос тестя пророкотал по комнате, наполненный той самой снисходительной «добротой», от которой у Максима раньше сводило скулы. Галина Сергеевна тут же поддержала мужа тихим, поощрительным смешком. Это был их коронный номер, отработанный до автоматизма.
Максим не стал, как обычно, мямлить про выставки, вдохновение или «искусство не измеряется деньгами». Он медленно дожевал кусок картошки, аккуратно положил вилку на тарелку и поднял на тестя абсолютно ясные, спокойные глаза. На его губах играла точно такая же простая, добродушная улыбка, какую он только что видел на лице Ивана Петровича.
— Не жалуюсь, Иван Петрович, — произнёс он ровным, почти дружелюбным тоном. Он сделал небольшую паузу, давая словам осесть в воздухе, а затем продолжил, глядя тестю прямо в глаза. — А у вас как на заводе? Премию к Новому году дадут или опять только грамотой отделаетесь?
Воздух в комнате перестал быть просто воздухом. Он загустел, стал тяжёлым, как расплавленный свинец. Рука Ивана Петровича, тянувшаяся к рюмке с водкой, застыла на полпути. Его лицо, обычно румяное и самоуверенное, медленно начало терять выражение. Маска благодушного хозяина дома треснула и осыпалась, обнажив под собой растерянного, уязвлённого мужика. Он смотрел на Максима так, словно его любимая болонка вдруг заговорила с ним басом и процитировала Ницше. Галина Сергеевна перестала улыбаться; её рот остался приоткрыт в немом, застывшем вопросе.
Аня смотрела на мужа с откровенным ужасом. Это был не её Максим. Её Максим терпел, сжимал зубы, а потом выговаривал ей всё в машине. Этот чужой, спокойный человек с ледяными глазами только что взял и метнул в её отца его же собственное оружие, только заточенное до бритвенной остроты. Он не просто огрызнулся. Он нанёс точный, выверенный удар по самому больному — по десятилетиям однообразной работы, по несбывшимся надеждам, по этим унизительным грамотам, которыми тесть хвастался после каждого корпоратива, делая вид, что это и есть высшее признание.
Но самое страшное было то, что сделал Максим дальше. Он не стал ждать ответа. Он не стал наслаждаться произведённым эффектом. Он просто пожал плечами, будто задал самый обычный вопрос, взял вилку и с прежним аппетитом подцепил кусок курицы. Он продолжил есть. И этот звук — методичное, спокойное постукивание вилки о тарелку — был громче любого крика. Он был декларацией. Декларацией того, что мальчик для битья закончился. Началась игра по новым правилам.
Следующий раунд состоялся на территории Максима. Это была идея Ани, отчаянная попытка сменить декорации в надежде, что это изменит и саму пьесу. Она решила, что если её родители придут к ним в гости, в их квартиру, пропитанную запахом масляных красок и растворителя, в их мир, то они, возможно, увидят Максима другими глазами. Она ошиблась. Смена театра военных действий лишь изменила тактику, но не прекратила войну.
Иван Петрович в чужой квартире чувствовал себя неуютно. Лишённый своего трона во главе обеденного стола, он был похож на старого льва, попавшего в тесную клетку. Он ходил по комнате, заложив руки за спину, хмуро осматривая картины Максима на стенах, и молчал. Его молчание было громким, полным неодобрения и презрения. Это был его новый метод — пассивная, тяжёлая блокада. Но главную партию в этот вечер вела не он, а его жена. Галина Сергеевна, поняв, что прямая атака на зятя теперь опасна, избрала оружие куда более изощрённое. Её атаки были направлены на дочь, но рикошетом били точно в Максима.
Она порхала по квартире с преувеличенно восторженным видом, но её комплименты жалили, как осы.
— Ой, Анечка, какая у вас обстановка… творческая! — произнесла она, проведя пальцем по книжной полке и брезгливо посмотрев на оставшийся на нём след пыли. — Сразу видно, что здесь живут люди, которые витают в облаках, им не до земных мелочей.
Аня густо покраснела и бросилась протирать полку подвернувшейся под руку салфеткой. Максим, разливавший вино, даже не повернул головы. Он просто отметил про себя: «Первый выстрел».
За ужином, который Аня готовила два дня, стараясь угодить всем, Галина Сергеевна продолжила.
— Салатик покупной? Умничка, доченька, правильно делаешь. Зачем время тратить на готовку, когда у тебя муж такой… требующий внимания. Вдохновение — оно ведь не ждёт, пока ты там картошку почистишь.
Она говорила это с улыбкой, полной материнской заботы, но в её голосе звенел металл. Посыл был предельно ясен: ты, дочь, превратилась в прислугу при этом бездельнике. Аня что-то залепетала про нехватку времени на работе, бросая на мужа умоляющие взгляды. Он по-прежнему был невозмутим. Он ел, пил вино и с вежливым интересом слушал тещу.
Кульминация наступила, когда подали чай с тортом, который, к облегчению Ани, испёк сам Максим. Галина Сергеевна, попробовав крошечный кусочек, отодвинула тарелку.
— Вкусно, — процедила она, но тут же повернулась к дочери, взяла её за руку и заглянула в глаза с трагическим сочувствием. — Анечка, ты не устала? Скажи мне честно, как матери. На тебе ведь всё держится. И работа, и дом этот огромный, и мужа надо поддерживать. Это же так тяжело, наверное, когда мужчина не стоит твёрдо на ногах, а ищет себя. Ты так похудела, осунулась вся…
Это был прямой удар. Удар под дых, замаскированный под объятие. В этот момент Максим поставил свою чашку на блюдце. Звук был негромким, но в наступившем напряжении он прозвучал как щелчок взводимого курка. Он посмотрел на Галину Сергеевну. Его взгляд был тёплым, полным неподдельного участия.
— Галина Сергеевна, а вы-то сами как? — мягко спросил он. — Что-то вы неважно выглядите сегодня. Бледная такая, и морщинки новые вокруг глаз, я заметил. Вам бы к врачу сходить, давление проверить. А то вы всё об Иване Петровиче заботитесь, всё для него. Он-то вон какой свежий, кровь с молоком. А вы себя совсем не бережёте. Так ведь и сгореть недолго.
Иван Петрович, до этого молчавший, поперхнулся чаем. Лицо Галины Сергеевны застыло, улыбка сползла, обнажив хищный оскал, который она тут же попыталась скрыть. Она смотрела на Максима, и в её глазах плескалась чистая, дистиллированная ненависть. Он не оскорбил её. Он проявил заботу. Он использовал её же оружие, но направил его в самое уязвимое место любой женщины её возраста — в увядающую внешность и страх старости. Он сделал это с такой обезоруживающей искренностью, что возразить было невозможно.
Родители ушли быстро, почти не попрощавшись. Как только за ними закрылась дверь, Аня развернулась к мужу. Её лицо было белым от ярости.
— Зачем? Зачем ты это сказал моей матери?
— А что я сказал? — Максим спокойно убирал посуду со стола. — Я просто проявил беспокойство о её здоровье. Разве это плохо? Мне показалось, что в вашей семье так принято — проявлять друг к другу повышенное внимание.
— Не притворяйся идиотом, Максим! Ты прекрасно понял, что ты сделал! Ты её унизил!
— Нет, — он повернулся к ней, и его глаза были холодными, как зимнее небо. — Унижают меня. Каждый раз. А я просто возвращаю посылку отправителю. Адрес в адрес. Ты же сама просила меня быть мудрее. Вот он я. Мудрый. Я больше не кричу и не злюсь. Я разговариваю с твоими родителями на их языке. Тебе не нравится их язык? Мне тоже. Но, видимо, другого они не понимают.
Эпицентром финального сражения стал юбилей Ивана Петровича. Шестьдесят лет. Дата, требовавшая размаха, или, по крайней мере, его убедительной имитации. Сняли небольшой банкетный зал в ресторане с претенциозным названием «Версаль», созвали самых близких родственников — сестру Галины с мужем и пару двоюродных братьев Ивана Петровича, мужиков с такими же красными лицами и громкими голосами. Воздух был наэлектризован до предела. Он гудел от невысказанных обид, звенел от фальшивых улыбок и пах дорогим коньяком, которым юбиляр щедро заливал внутренний пожар.
Аня была похожа на натянутую струну. Она металась между столами, поправляла салфетки, смеялась невпопад тостам и бросала на Максима взгляды, полные мольбы и предупреждения. Он же был островом спокойствия в этом бурлящем море лицемерия. Он сидел с бокалом сухого вина, разговаривал с мужем сестры о рыбалке и казался единственным человеком в зале, которому было по-настоящему комфортно. Он не играл. Он наблюдал. Ждал. Он знал, что это произойдёт сегодня. Гнойник должен был прорваться.
Иван Петрович, разгорячённый алкоголем и собственным величием, поднимался для тоста после каждого гостя. К середине вечера его речи становились всё более развязными и всё менее завуалированными. Он говорил о «настоящих мужиках», которые «держат в руках молоток, а не кисточку», о «крепкой семье», где «мужчина — голова», и каждый раз его взгляд впивался в Максима, как бурав. Максим встречал этот взгляд спокойно, чуть приподнимая бокал в знак согласия, и это бесило тестя ещё больше. Его спокойствие было насмешкой, его вежливость — оскорблением.
Наконец, когда тосты иссякли, а гости заметно утомились, Иван Петрович поднялся в последний раз. Он тяжело опёрся кулаками о стол. В зале стало тихо.
— А теперь я хочу сказать главное, — пророкотал он, обводя всех мутным, но тяжёлым взглядом. Он остановил его на Максиме. — Я хочу выпить за будущее. За то, чтобы наши дети… — он сделал паузу, ухмыльнулся, — чтобы наши дочери выбирали себе настоящих мужиков! Тех, кто может не только картинки малевать, но и ребёнка сделать! А то ведь как бывает… Талант есть, а силёнок мужских — нет!
Он подмигнул двоюродному брату, и тот пошло загоготал. Это было уже не просто оскорбление. Это был удар кастетом в лицо на главной площади. Прямой, грязный, унизительный. Он ударил не по работе, не по увлечениям. Он ударил по самому сокровенному, по его мужской сути, выставив их с Аней личные проблемы на всеобщее обозрение.
Аня замерла, её лицо стало белым, как скатерть. Она посмотрела на мужа, и в её глазах стоял не ужас, а приговор. Она ждала, что он вскочит, опрокинет стол, устроит скандал. Но Максим не шелохнулся. Он медленно поставил свой бокал. В зале повисла та самая тишина, в которой слышно, как муха бьётся о стекло. Он посмотрел не на Аню, а прямо на Ивана Петровича. И впервые за весь вечер в его глазах не было ни холода, ни спокойствия. Там было что-то похожее на сочувствие.
— Раз уж мы заговорили о настоящих мужчинах, Иван Петрович… — голос Максима был тихим, но отчётливым. Каждый в зале наклонился вперёд, чтобы расслышать. — Я как раз недавно вспоминал одну историю. Про то, как один молодой парень в семьдесят девятом году должен был идти служить в армию. А он так испугался, так не хотел быть настоящим мужчиной, что его папа, большой начальник на стройтресте, договорился с врачом из военкомата. И парню этому написали «порок сердца». Бумажку дали, и он остался дома, пока его ровесники служили. А теперь этот парень сидит здесь, празднует шестьдесят лет и учит других, как быть мужиком.
Он не кричал. Он рассказывал историю. Спокойно, с деталями, которые могла знать только Аня, которая однажды, в минуту пьяной откровенности, с горечью поделилась с ним этой семейной тайной.
Лицо Ивана Петровича перестало быть красным. Оно стало серым. Землистым. Он не крикнул «Врёшь!». Он просто сдулся, как проколотый шар. Его плечи обмякли, руки безвольно упали вдоль тела. Он смотрел на Максима, но, казалось, не видел его. Он видел призраков из прошлого. Галина Сергеевна издала тихий звук, похожий на стон, и закрыла лицо руками. Двоюродные братья отвели глаза, уставившись в свои тарелки. Они всё поняли…
