Тетя Лариса с ее вечным запахом перегара и лака для волос сидела на моем диване, размахивая руками, будто дирижировала невидимым оркестром. Дядя Коля, ее муж, ковырял ногтем трещину в столе, а их сыночек Сережа, двадцати семи лет от роду, листал телефон, изредка хмыкая.
Мама, как всегда, молчала, но ее глаза, подернутые мутной пеленой усталости, говорили: «Таня, не выступай». Я и не выступала. Я просто открыла дверь и сказала: «Вон».
Это было не так драматично, как могло бы показаться. Никто не кричал, не бил посуду. Тетя Лариса попыталась что-то сказать, но я уже не слушала. Я смотрела на их чемоданы, на их потрепанные пальто, на их лица, которые за последние три дня заполнили мой дом, как тараканы заполняют кухню, если оставить на ночь грязную тарелку. Они ушли.
Мама задержалась на пороге, посмотрела на меня, как смотрят на ребенка, который вот-вот упадет и разобьет коленку, но ничего не сказала. Дверь закрылась. Я осталась одна.
Квартира пахла их одеколоном, их потом, их едой. Я открыла все окна, хотя на улице был ноябрь, и ветер с Невы врывался в комнаты, холодный, как пощечина. Я стояла посреди гостиной, слушая, как шуршит штора, и думала: вот оно. Начало. Но чего?
Меня зовут Таня, мне тридцать четыре года. Я живу в Петербурге, в старой коммуналке на Васильевском острове, которую мы с мужем купили пять лет назад, когда еще думали, что у нас будет семья. Муж ушел два года назад, оставив мне ипотеку, кота по кличке Борщ и привычку проверять, заперта ли входная дверь по три раза за вечер.
Кот умер прошлой весной. Ипотеку я выплачиваю. Дверь проверяю.
Работаю я в библиотеке. Не в той, где туристы фотографируют мраморные лестницы, а в районной, где пахнет сыростью и старыми книгами, а посетители — в основном старушки, которые приходят не за книгами, а за разговорами. Зарплата небольшая, но мне хватает.
Я не пью, не курю, не хожу по ресторанам. Моя жизнь — это чайник, который я включаю ровно в семь утра, и книги, которые я читаю перед сном. Иногда я думаю, что моя жизнь — это ожидание. Но чего?
Родственники приехали в пятницу. Тетя Лариса позвонила за неделю, голос в трубке был сладкий, как сироп: «Танечка, мы к тебе. На пару дней. Соскучились». Я знала, что не по мне. Они никогда не скучали по мне. Они скучали по Питеру, по его магазинам, где можно купить что-то «столичное», по зависти соседей, когда они возвращались и хвастались своей поездкой.
Я же была для них бесплатной гостиницей, кухаркой, гидом. Я согласилась, потому что сказать «нет» было бы слишком сложно. Мама бы не поняла. Тетя Лариса бы обиделась. Дядя Коля бы сказал: «Ну, Танька, ты всегда была с гонором».
Они приехали с чемоданами, набитыми консервами, будто в Питере не было продуктов. Тетя Лариса сразу заняла кухню, варила суп, от которого пахло укропом и их деревенским домом. Дядя Коля включил телевизор и смотрел новости, громко комментируя каждую фразу ведущего.
Сережа сидел в гостиной, листал телефон и ел чипсы, роняя крошки на ковер. Мама помогала тете Ларисе: чистила картошку, резала лук, молчала.
Я пыталась быть хорошей хозяйкой. Улыбалась. Спрашивала, как дела. Слушала рассказы о том, как в их поселке закрыли единственный магазин, как Сережа опять поругался с начальником, как дядя Коля нашел в лесу ржавый мотоцикл и теперь мечтает его починить. Я кивала, заваривала чай, стирала их вещи. Но к воскресенью я поняла: не выдержу.
Дело было даже не в них. Не в их шуме, их запахах, их привычке оставлять грязные тарелки в раковине. Дело было во мне. В том, что я устала притворяться. Что устала быть удобной. Что устала жить так, будто моя жизнь — это черновик, который я когда-нибудь перепишу.
После того как они ушли, я сидела на кухне и пила чай. За окном шел дождь, и капли стучали по подоконнику, как будто кто-то пытался достучаться до меня. Я думала о том, что сделала.
Выгнать родственников — это не просто закрыть дверь. Это сказать: «Я больше не буду». Не буду терпеть. Не буду молчать. Не буду прятаться за улыбками.
Но что дальше? Я не знала. Моя жизнь была похожа на старую книгу, которую никто не читает. Страницы пожелтели, корешок треснул, и содержание скучное, предсказуемое.
Я могла бы уволиться с работы, но куда идти? Я могла бы продать квартиру, но где жить? Я могла бы завести нового кота, но это не решило бы вообще ничего.
Я встала, подошла к зеркалу в прихожей. Мое лицо было бледным, под глазами тени, волосы в беспорядке.
Я не красилась уже год. Не потому, что не хотела, а потому, что не видела смысла. Для кого? Для старушек в библиотеке? Для соседки, которая каждый день спрашивает, не видела ли я ее собаку? Для себя? Я не знала, как выглядеть для себя.
Я вернулась на кухню, взяла телефон. Открыла сайт с вакансиями. Библиотекарь, продавец, администратор, уборщица. Все то же самое. Ничего нового. Я закрыла сайт, открыла мессенджер.
Написала подруге Лене: «Привет. Не хочешь встретиться?». Лена ответила через минуту: «Тань, я в отпуске. На Бали. Вернусь через неделю». Я написала: «Класс. Отдыхай». И почувствовала, как внутри что-то сжалось.
Лена была моей единственной подругой. Мы познакомились в университете, на лекциях по русской литературе. Она была яркая, громкая, всегда в центре внимания. Я была тихая, с тетрадкой, в которой записывала цитаты из Достоевского. Мы дружили, несмотря на то, что были разными.
После университета Лена уехала в Москву, потом вернулась, открыла свое туристическое агентство, вышла замуж, родила дочь.
Мы виделись раз в полгода, пили кофе, говорили о погоде. Она звала меня в гости, но я всегда находила причину отказаться. Мне было стыдно. За свою жизнь. За свою квартиру. За себя.
На следующий день я пошла на работу. Библиотека была пустой, только Вера Игоревна, наша постоянная посетительница, уже ждала меня у входа. Я поздоровалась, она кивнула.
Я села за стойку, открыла ноутбук, начала проверять каталог. Но мысли были не о книгах. Я думала о том, что сказала тетя Лариса перед уходом. «Таня, ты всегда была странная. Живешь одна, как старуха. Ни мужа, ни детей. Что ты вообще делаешь?»
Я не ответила. Но ее слова застряли во мне, как заноза. Что я делаю? Живу. Дышу. Плачу по счетам. Читаю. Сплю. И что?
В обед я вышла на улицу, купила кофе в ларьке. Кофе был горький, с привкусом жженой бумаги. Я стояла на набережной, смотрела на воду.
Мимо шли люди, спешили, говорили по телефону, смеялись. Я чувствовала себя невидимой. Как будто меня здесь не было. Как будто я была тенью, которая скользит по стенам, никому не нужная. Обед заканчивался, я вернулась на работу.
К концу дня Вера Игоревна подошла ко мне. «Танечка, — сказала она, — вы сегодня какая-то не такая. Что случилось?» Я улыбнулась, сказала: «Ничего, Вера Игоревна. Просто устала».
Она посмотрела на меня, как смотрят на больного ребенка, и ушла. А я осталась. Села на стул, закрыла лицо руками. И впервые за долгое время заплакала.
Дома я решила, что пора что-то менять. Не глобально. Не уезжать в другую страну, не бросать работу, не продавать квартиру. Что-то маленькое. Я пошла в ванную, открыла шкафчик.
Там лежала коробка с краской для волос, которую я купила год назад, но так и не открыла. Цвет — «темный шоколад». Я прочитала инструкцию, смешала всё, надела перчатки. Когда краска была на волосах, я посмотрела в зеркало. Мое лицо было таким же, но глаза — другими. В них было что-то живое.
Пока краска впитывалась, я включила музыку. Не ту, что обычно слушала — тихую, классическую, — а что-то громкое, с басами, с ритмом. Я не танцевала, но двигалась в такт, пока мыла посуду. Это было странно. Это было непривычно. Это было хорошо.
Когда я смыла краску, волосы стали темнее, заблестели. Я высушила их феном, распустила. Они падали на плечи, тяжелые, живые. Я накрасила губы красной помадой, которую Лена подарила мне два года назад. Помада была яркой, непривычной. Я посмотрела в зеркало и подумала: это я. Но другая.
На следующий день я надела платье. Не джинсы, не свитер, а платье, которое висело в шкафу с тех пор, как я ходила на свадьбу Лены. Оно было простое, темно-синее, но сидело так, будто было сшито специально для меня. Я накрасила губы, взяла сумку, пошла на работу.
В библиотеке Вера Игоревнм посмотрела на меня и сказала: «Таня, вы сегодня как с картинки». Я улыбнулась. Впервые за долгое время улыбка была настоящей.
Через неделю Лена вернулась с Бали. Она написала: «Тань, давай встретимся. Я привезла тебе подарок». Я согласилась. Мы встретились в кафе на Невском.
Лена была загорелая, в ярком платье, с браслетами на запястьях. Она обняла меня, сказала: «Ты какая-то другая. Что случилось?» Я пожала плечами, сказала: «Ничего. Просто живу».
Мы пили кофе, ели пирожные. Лена рассказывала о Бали, о море, о том, как ее дочь училась плавать. Я слушала, кивала, но думала о своем.
О том, как я выгнала родственников. О том, как покрасила волосы. Как надела платье и впервые за долгое время почувствовала себя живой.
Лена подарила мне браслет. Простой, из кожаных шнурков, с маленькой подвеской в виде ракушки. Я надела его, покрутила на запястье. Он был легкий, почти невесомый. Но он был. Как напоминание.
Когда мы прощались, Лена сказала: «Тань, ты приходи к нам. Хватит прятаться». Я кивнула, но ничего не обещала. Я знала, что не приду. Не потому, что не хотела. А потому, что еще не была готова.
Прошел месяц. Я не стала другой. Я не уволилась с работы, не продала квартиру, не завела кота. Но я начала жить. По-настоящему. Я купила новые подушки на диван — яркие, желтые, как солнце.
Я записалась на курсы английского, хотя не знала, зачем мне это. Я начала бегать по утрам, слушая музыку в наушниках. Я улыбалась Вере Игоревне, шутила с ней, слушала ее рассказы о молодости.
Мама наконец позвонила. Она сказала: «Таня, ты была права. Они вели себя ужасно».
Я не ответила. Я просто слушала, как она говорит, как извиняется, как пытается объяснить. А потом сказала: «Мам, все нормально. Я тебя люблю». И повесила трубку.
Я не знала, что будет дальше. Я не знала, найду ли я новую работу, встречу ли кого-то, перееду ли в другой город.
Но я знала одно: я больше не буду ждать. Я буду жить. Каждый день. Каждую минуту. С краской на волосах, с помадой на губах, с браслетом на запястье. С собой.
