— Ты ведь наслаждался этим, да?
Кирилл не сразу обернулся. Он вёл машину уверенно, расслабленно, одной рукой переключая радиостанции в поисках чего-то менее назойливого. Мокрый асфальт шипел под колёсами, оранжевые фонари размазывались длинными полосами на лобовом стекле. Вечер был сырым и промозглым, но внутри тёплого салона автомобиля было своё, отдельное напряжение, густое и холодное.
— Чем, милая? — он наконец нашёл спокойную инструментальную мелодию и чуть убавил громкость, бросив на жену короткий, ничего не понимающий взгляд.
Ольга не смотрела на него. Она смотрела в боковое окно, на своё собственное размытое отражение, пролетающее мимо тёмных витрин и редких прохожих под зонтами. Её руки, лежащие на коленях, были сжаты в кулаки так сильно, что ногти до боли впились в ладони.
— Этим спектаклем. Её спектаклем, в котором ты был самым благодарным зрителем.
В памяти Ольги, словно уродливый калейдоскоп, прокручивались сцены последних трёх часов. Вот они только входят в квартиру Тамары Павловны, и первый же её взгляд, цепкий и оценивающий, скользит по новому Ольгиному платью. «Платье-то какое яркое, Оленька. Всё молодишься?». Кирилл тогда хмыкнул в кулак и подмигнул матери, мол, ну ты даёшь, мам. Вот они сидят за столом, и Тамара Павловна, попробовав суп, который Ольга привезла с собой, демонстративно отодвигает тарелку: «Соли-то совсем нет. Ты, девочка, совсем готовить разучилась или экономишь?». А Кирилл, вместо того чтобы пресечь это, весело добавляет: «Мам, да она у меня за здоровое питание, ты же знаешь! Бессолевая диета!». И его смех сливается с довольным кряхтением матери.
Апогеем стал разговор о работе. Когда Ольга упомянула удачный проект, который вела последний месяц, свекровь отмахнулась костлявой рукой. «Ой, ну что это за работа — на кнопки нажимать в своей конторе. Сидишь в тепле, бумажки перекладываешь. Вот у нас было… Мы на заводе в три смены пахали. Вот это труд, а не вот это всё ваше». И Кирилл, её Кирилл, её муж, сидел напротив, кивал и с улыбкой говорил: «Да, мам, времена были другие. Не то что мы, офисный планктон».
— Оль, ну ты опять начинаешь, — вздохнул он, сворачивая на их улицу. — Это просто слова. У мамы такой характер, ты же знаешь. Острый язык. Она не со зла.
— Не со зла? — Ольга наконец повернула к нему голову. В полумраке салона её глаза казались тёмными провалами. Голос её был ровным, лишённым всякой дрожи, и от этого он звучал ещё страшнее. — Я забыла, как готовить, Кирилл? Я надела слишком яркое платье? Моя работа — это не труд? Это она «не со зла» говорит? А ты «не со зла» сидишь и поддакиваешь каждому её слову? Каждой её шпильке в мой адрес?
Он поморщился, словно от зубной боли. Ему было неудобно. Не стыдно за мать, не жалко жену, а просто неудобно от этой сцены в машине. Он хотел, чтобы это поскорее закончилось.
— Перестань всё преувеличивать. Она просто шутит. У неё такое чувство юмора. Ты с ней уже пять лет знакома и всё никак не привыкнешь.
«Привыкнуть». Это слово ударило Ольгу под дых. Привыкнуть к унижениям. Привыкнуть, что её муж — не её защитник, а соучастник. Привыкнуть быть грушей для битья, мишенью для «шуток» женщины, которая её откровенно ненавидела.
— Я не собираюсь к этому привыкать, — отчеканила она. — Ни к её юмору, ни к твоему молчанию.
Машина плавно въехала во двор и остановилась на их парковочном месте. Кирилл заглушил двигатель. Назойливая мелодия из динамиков оборвалась, и в салоне повисла плотная, вязкая тишина, нарушаемая лишь стуком капель дождя по крыше. Он повернулся к ней, уже готовый сказать свою коронную фразу: «Давай не будем ссориться из-за ерунды». Но, встретив её взгляд, замолчал. В её глазах он впервые не увидел ни обиды, ни просьбы о защите. Он увидел холодный, отполированный до блеска металл.
Она не шелохнулась. Просто сидела, глядя ему прямо в лицо, и он вдруг с неприятным холодком в животе понял, что этот разговор в машине — не просто очередная ссора. Это было что-то другое. Что-то окончательное.
Они молча поднялись в лифте. Кирилл насвистывал ту самую мелодию из машины, звеня ключами в кармане куртки. Ольга стояла в другом углу кабины, глядя на своё отражение в металлической стене. Она видела уставшую женщину с жёстким, незнакомым выражением лица. Щелчок замка в их квартире прозвучал неестественно громко. Кирилл, войдя первым, бросил куртку на кресло в прихожей и прошёл на кухню. Он действовал нарочито буднично, словно этот вечер ничем не отличался от сотен других.
— Чай будешь? Или чего покрепче? — крикнул он, открывая холодильник. Звук звякнувших бутылок был его способом объявить перемирие, спустить всё на тормозах.
Ольга медленно сняла пальто, аккуратно повесила его на вешалку и вошла на кухню. Она остановилась в дверном проёме. Кирилл стоял к ней спиной, доставая из шкафчика две чашки. Его широкие плечи, его уверенные движения — всё в нём кричало о спокойствии и нежелании видеть проблему.
— Кирилл. Посмотри на меня.
Он вздохнул, не оборачиваясь.
— Оль, давай закончим. Вечер воскресенья, завтра на работу. Не будем портить остаток выходного.
— Так он уже испорчен, — её голос был низким и режущим. — Твоей матерью. И тобой.
Он наконец поставил чашки на стол и повернулся, оперевшись бёдрами о столешницу. На его лице была маска усталого снисхождения, которую она так ненавидела.
— Давай посмотрим на вещи объективно. Моя мать — пожилой человек. У неё свои представления о жизни. Да, она бывает резка. Но делать из этого трагедию вселенского масштаба — это уже перебор.
— Перебор? — Ольга сделала шаг вперёд. Она смотрела ему прямо в глаза, и он невольно отвёл взгляд в сторону. — Когда она при всех заявляет, что я плохая хозяйка, — это не трагедия? Когда она высмеивает мою внешность — это не трагедия? Когда она обесценивает всё, что я делаю, а её собственный сын, мой муж, сидит и хихикает, как довольный идиот, — это, по-твоему, просто «резкость»?
Её слова били точно, без промаха. Он снова поморщился, как от кислого.
— Ну зачем ты так… «Хихикает»… Я просто пытался разрядить обстановку. Если бы я начал с ней спорить, было бы только хуже. Скандал на ровном месте. Ты этого хотела?
— Я хотела, чтобы мой муж был на моей стороне! Я хотела, чтобы ты хотя бы раз сказал ей: «Мама, хватит. Это моя жена, и я не позволю так с ней разговаривать». Вот чего я хотела!
Воспоминание о том, как Кирилл с готовностью подхватил материнскую шутку про «офисный планктон», обожгло её новой волной ярости. Это была не просто глупость. Это было предательство. Мелкое, будничное, но от того ещё более унизительное. Он не просто промолчал — он присоединился к травле.
— Ты делаешь из мухи слона, — он махнул рукой, окончательно теряя терпение. — Никто тебя не травил. Ты слишком всё близко к сердцу принимаешь. Мама тебя по-своему любит, просто…
Это стало последней искрой. Ольга замерла. Её лицо превратилось в холодную маску.
— Да ты ни разу за меня не заступился, когда твоя мать меня грязью поливает! Ты ещё и добавляешь сидишь постоянно! С меня хватит! Я больше к ней не поеду и она тут больше не появится!
Фраза прозвучала в уютной кухне как выстрел. Кирилл выпрямился, его лицо побагровело. Снисхождение сменилось откровенным гневом.
— Что? Ты что себе позволяешь? Ты запрещаешь моей матери приходить в наш дом? Это и мой дом тоже!
— Я сказала, что ОНА здесь больше не появится. Тебя я видеть не запрещаю. Пока. Так что можешь и дальше ездить к своей мамочке хоть каждый день. Но без меня. И без её визитов сюда.
Он смотрел на неё, не веря своим ушам. В его мире женщины могли обижаться, дуться, но потом всегда прощали. Он был уверен, что и сейчас всё закончится так же. Он сделал шаг к ней, собираясь обнять, примирительно похлопать по плечу и сказать что-то вроде «Ну всё, всё, успокойся».
Ольга отступила назад, выставив перед собой руку.
— Не трогай меня.
Её взгляд был твёрдым, как сталь. Кирилл остановился. Он вдруг понял, что его привычные приёмы не работают. Раздражение и злость на её упрямство захлестнули его.
— Хорошо, — процедил он сквозь зубы. — Как хочешь. Посмотрим, надолго ли тебя хватит.
Он развернулся и вышел из кухни, громко хлопнув дверью в гостиную. Через несколько секунд оттуда донёсся звук включенного телевизора — громкий, агрессивный, призванный заглушить всё остальное. Ольга осталась на кухне одна. Она медленно опустила руку и посмотрела на свои ладони. На них остались глубокие красные полумесяцы от собственных ногтей. И впервые за пять лет она не чувствовала боли. Только холодную, звенящую пустоту и твёрдую, как камень, решимость.
Следующие три дня превратились в молчаливый ад. Они существовали в одной квартире как два призрака, случайно оказавшиеся в одном пространстве. Кирилл выбрал тактику оглушительной нормальности. Он громко разговаривал по телефону с друзьями, обсуждая футбол, смеялся над комедиями по телевизору, демонстративно насвистывал, готовя себе утром кофе. Его поведение было представлением, рассчитанным на одного зрителя — на неё. Он не просил прощения, не пытался поговорить. Он просто ждал, когда она «остынет» и всё вернётся на круги своя, как бывало уже десятки раз. Он был абсолютно уверен в своей правоте и в её, как он считал, временном помешательстве.
Ольга не реагировала. Она двигалась по квартире тихо, почти бесшумно. Уходила на работу, возвращалась, готовила ужин на двоих — машинально, по привычке, — и молча ела свою порцию, уткнувшись в книгу. Она не смотрела в его сторону, не отвечала на его редкие, брошенные в воздух бытовые вопросы. Её молчание было не обиженным дутьём, а чем-то иным, гораздо более глубоким и пугающим. Это было молчание отсечения. Словно она мысленно уже отрезала его от себя, и теперь просто наблюдала за его агонией, которой он сам пока не осознавал. Внутри неё росло ледяное спокойствие, вытесняя остатки боли и обиды.
Вечер среды обрушился на них внезапно. Они только что закончили молчаливый ужин. Кирилл сидел в гостиной, листая ленту в телефоне, Ольга мыла посуду на кухне. Звонок в дверь был резким, требовательным. Двойной, короткий, не оставляющий сомнений в самоуверенности гостя.
Ольга замерла с тарелкой в руках. Она знала. Просто знала, кто стоит за дверью. Это было так же очевидно, как то, что за ночью наступает день. Это был закономерный следующий шаг в его игре.
Кирилл недовольно поднялся с дивана.
— Кого там ещё принесло, — пробурчал он, направляясь в прихожую.
Он посмотрел в глазок, и его недовольное лицо мгновенно преобразилось. Оно расплылось в искренней, мальчишеской улыбке — той самой, которую Ольга не видела уже очень давно. Он не просто открыл дверь. Он распахнул её, словно встречал самого дорогого и долгожданного человека на свете.
На пороге стояла Тамара Павловна. В своём неизменном бежевом плаще, с туго набитыми продуктовыми сумками в обеих руках. Она вошла с видом полноправной хозяйки, осматривая прихожую так, будто оценивала качество уборки.
— Мама, проходи! — радостно воскликнул Кирилл, бросаясь ей на помощь с сумками. — Какими судьбами? Что ж ты не позвонила!
Ольга вышла из кухни и остановилась в коридоре, молча наблюдая за этой сценой. Тамара Павловна, освободившись от ноши, окинула невестку быстрым, пренебрежительным взглядом и, даже не кивнув, обратилась к сыну:
— А что звонить, сынок? Я к себе домой еду. Вот, пирогов вам привезла, с капустой, твои любимые. И холодца наварила. А то поди голодом сидите с этой твоей работницей.
Она говорила об Ольге в третьем лице, будто та была предметом мебели или пустым местом. И Кирилл, её муж, не заметил этого. Или не захотел заметить. Он суетился вокруг матери, помогая ей снять плащ, заглядывая в сумки и восторженно охая.
— Мам, ну ты сокровище! Проходи, проходи на кухню, сейчас чаю поставлю!
Ольга не вздрогнула. Не закричала. Внутри неё что-то с глухим щелчком встало на место. Это был не гнев, не обида, не ярость. Это было подтверждение. Окончательное, неоспоримое, вынесенное им самим. Его радостное «Мама, проходи!» стало приговором. Он не просто нарушил её ультиматум. Он растоптал его, высмеял, показав, чьё слово, чьё присутствие в этом доме действительно имеет для него значение.
Она спокойно сделала шаг в сторону, пропуская свекровь, прошествовавшую на кухню с видом победительницы. Кирилл, повесив мамин плащ на вешалку, обернулся к Ольге с сияющим лицом, словно ждал, что она разделит его радость.
— Слышала? Мама пирогов привезла!
Он посмотрел на её застывшее лицо, и его улыбка медленно сползла. Он нахмурился, не понимая, почему она не бежит ставить чайник и накрывать на стол. А она смотрела сквозь него. Она уже не видела ни его, ни его мать. Она видела лишь свой следующий ход. Единственно возможный.
Ольга смотрела на сияющее лицо мужа, но не чувствовала ничего. Ни злости, ни обиды. Только оглушающую, кристальную ясность, какая бывает на морозе, когда воздух настолько чист, что видна каждая мельчайшая деталь на горизонте. Деталью на её горизонте был чемодан на антресолях в спальне.
— Да, слышала, — тихо ответила она и, не говоря больше ни слова, развернулась и пошла в комнату.
Кирилл нахмурился, смутно встревоженный её тоном, но голос матери, доносившийся с кухни («Сынок, иди сюда, помоги разобрать!»), отвлёк его. Он пожал плечами и скрылся в кухонном проёме. Он был уверен, что она просто пошла «дуться» в спальню, и скоро её отпустит, особенно когда она почувствует запах пирогов.
Ольга вошла в спальню и закрыла за собой дверь. Не на замок, просто прикрыла. Она оглядела комнату, которая была её домом пять лет. Светлый торшер, который они вместе выбирали, фотографии в рамках на комоде, её любимое кресло в углу. Всё это вдруг стало чужим, декорациями из прошлой жизни. Она без усилий сняла с антресолей дорожный чемодан, поставила его на кровать и расстегнула молнию.
Её движения были спокойными и методичными. Она не швыряла вещи. Она открыла шкаф и начала аккуратно складывать в чемодан самое необходимое: джинсы, несколько свитеров, бельё, косметичку. Никаких вечерних платьев, никаких сувениров, ничего, что связывало бы её с этим местом эмоционально. Только функциональные вещи для новой, ещё не известной жизни. Она действовала как хирург, ампутирующий поражённую часть тела — без ненависти, но с холодной необходимостью.
Из кухни доносился счастливый смех Кирилла и воркующий голос его матери. Они обсуждали какого-то общего знакомого, и их голоса, переплетающиеся и родные друг другу, были лучшим подтверждением правильности её решения. Она для них не существовала. Она была лишь досадной помехой их идеальному союзу матери и сына.
Застегнув чемодан, она подошла к комоду. Взяла свою сумку, проверила наличие паспорта и кошелька. Затем сняла с пальца обручальное кольцо. Оно было тёплым от её кожи. Она смотрела на него секунду, потом аккуратно положила на полированную поверхность комода, прямо рядом с их свадебной фотографией.
В этот момент в спальню заглянул Кирилл. Его улыбка застыла на лице, когда он увидел чемодан на полу и жену, одетую в пальто, с сумкой на плече.
— Ты… ты что делаешь? — спросил он, и в его голосе смешались недоумение и начинающийся страх.
— Я ухожу, Кирилл.
— Что значит «уходишь»? Ты с ума сошла? Куда ты пойдёшь на ночь глядя? Из-за чего? Из-за того, что моя мама приехала? Оля, это уже не смешно!
Он шагнул к ней, хотел схватить за руку, но она отступила, и он наткнулся на ледяную стену её взгляда.
— Это не из-за того, что она приехала, — спокойно сказала Ольга. — Это из-за того, что ты её впустил. Ты сделал свой выбор. Я тебя предупреждала.
— Какой выбор? О чём ты говоришь? Это моя мать! Я должен был её на пороге оставить, по-твоему? — его голос начал срываться на крик.
— Ты должен был быть моим мужем. Ты должен был защитить наш дом. Нашу семью. Но ты выбрал её. Ты всегда выбирал её. А я просто перестала делать вид, что этого не замечаю. Ты хотел, чтобы она была здесь? Пожалуйста. Наслаждайся.
Она говорила так спокойно, что Кирилл растерялся. Он ожидал слёз, истерики, упрёков. Но перед ним стояла чужая, холодная женщина, выносящая приговор.
— И это всё? Ты просто уходишь? Перечёркиваешь пять лет из-за какой-то ерунды?
— Для тебя это ерунда. А для меня — моя жизнь. Я больше не хочу быть ерундой, Кирилл.
Она взяла чемодан за ручку. Из коридора появилась Тамара Павловна с тарелкой пирогов в руках.
— Кирюша, что тут у вас? Оленька, ты куда-то собралась? — её голос был пропитан фальшивым участием и плохо скрытым торжеством.
Ольга посмотрела сначала на свекровь, потом на мужа, который стоял между ними, растерянный и жалкий. Она ничего не ответила. Она просто обошла его, направляясь к выходу. Звук колёсиков чемодана по ламинату был единственным звуком в повисшей тишине.
— Оля, постой! — крикнул он ей в спину.
Она остановилась у входной двери, но не обернулась.
— Я поживу пока у подруги. Ключи оставлю в почтовом ящике, когда заберу отсюда свои вещи.
Щёлкнул замок. Дверь открылась и закрылась.
Кирилл остался стоять посреди коридора. В воздухе витал запах маминых пирогов. Из кухни донёсся голос Тамары Павловны: «Ну и скатертью дорога. Я же тебе говорила, сынок, она с причудами. Истеричка. Иди лучше пирога съешь, пока горячий».
Он медленно повернулся в сторону кухни, потом перевёл взгляд на закрытую входную дверь. Запах капустного пирога вдруг показался ему удушливым. А тишина, наступившая после щелчка замка, была самой громкой, которую он когда-либо слышал в своей жизни. Он получил то, чего хотел. Он остался с мамой. Один…
