— Доченька, это я…
Голос за дверью был незнакомым и одновременно до боли знакомым. Ломкий, дребезжащий, с нотками влажной истерики, он совсем не походил на тот властный, бархатный тон, которым Елена Викторовна год назад распоряжалась её судьбой. Кристина не ответила. Она просто стояла, прижавшись лбом к холодной глади двери, и слушала, как на той стороне кто-то тяжело, прерывисто дышит. Звонок, который мгновение назад атаковал квартиру яростными, короткими очередями, наконец, затих. Его сменило это сдавленное, животное сипение. Кристина знала, что за ним последует. Это была неизбежная часть представления.
Сделав глубокий, почти беззвучный вдох, она повернула ключ в замке. Она не распахнула дверь, а лишь приоткрыла её ровно настолько, чтобы увидеть происходящее. Картина была именно такой, какой она её себе и представила, глядя в глазок. Размазанная по щекам дорогая тушь, скомканный в руке шёлковый платок, дрожащая нижняя губа. Всё, как в тех дешёвых мелодрамах по каналу «Домашний», которые мать так любила смотреть по вечерам, заедая клубникой со сливками. Вот только теперь она сама была главной героиней.
Елена Викторовна не ждала приглашения. Она подалась вперёд, почти вваливаясь в узкую прихожую, и Кристина инстинктивно отступила на шаг, чтобы не соприкаснуться с ней. В нос ударил приторный запах чужих духов, смешанный с холодной сыростью ночной улицы и едва уловимым ароматом алкоголя. Мать была одета в своё любимое норковое манто, то самое, которое ей подарил Стасик на годовщину знакомства. Сейчас оно выглядело на ней чужеродно, как украденная вещь на воровке.
— Он… он меня выгнал, — выдохнула Елена Викторовна, цепляясь взглядом за лицо дочери, ища в нём хоть искру сочувствия, хоть тень отклика. Но лицо Кристины было гладким и непроницаемым, как лист нетронутой бумаги. — Просто взял и выставил за дверь. В моей же квартире! Он привёл другую, Кристина, другую! Молодую, наглую… Она смотрела на меня и смеялась.
Кристина молча обошла её и прислонилась плечом к косяку, скрестив руки на груди. Она не предлагала матери пройти, не предлагала воды или чая. Она просто ждала. Ждала, когда закончится этот первый, обязательный акт спектакля. Она была зрителем в первом ряду, и билет на это представление она оплатила сполна ещё год назад.
Елена Викторовна, не получив ожидаемой реакции, на мгновение запнулась. Её глаза лихорадочно обежали аккуратную, почти стерильную прихожую Кристины, задержались на новой картине, на дорогой обувной полке. Во взгляде мелькнуло что-то оценивающее, хозяйское.
— Он всё на себя переписал, — её голос снова обрёл трагические нотки. — Всё! Квартиру, дачу… говорил, что это для нашего будущего, чтобы защитить от тебя, от твоей зависти… чтобы, если со мной что-то случится, тебе ничего не досталось. Он так заботился, Кристиночка, так убеждал… его глаза так горели… Я поверила, понимаешь? Каждому слову поверила! А он… он просто обвёл меня вокруг пальца.
Она сделала шаг к дочери, протягивая руку, но тут же одёрнула её, наткнувшись на холодный, абсолютно пустой взгляд Кристины. Этот взгляд был страшнее крика, страшнее упрёка. В нём не было ничего. Ни злости, ни радости, ни сочувствия. Лишь спокойное, отстранённое наблюдение.
Затянувшееся молчание дочери, казалось, выбило из Елены Викторовны последний воздух. Её театральная поза начала разрушаться. Плечи опустились, лицо из трагического стало просто жалким и растерянным. Она, наконец, дошла до сути. До той самой цели, ради которой был затеян этот визит и этот спектакль.
— Доченька, — её голос стал тихим, почти заискивающим, — можно я у тебя поживу немного? Просто пока… пока я что-нибудь не придумаю.
Она смотрела на Кристину так, как смотрит промокший под дождём пёс на приоткрытую дверь тёплого дома. С отчаянной, последней надеждой. Кристина молчала ещё несколько секунд, давая этой фразе полностью раствориться в воздухе. А затем её губы тронула медленная, ледяная, едва заметная усмешка. Она не коснулась глаз, оставшихся такими же холодными и внимательными. И в голове её, чётко и ясно, как будто это было сказано только вчера, прозвучал властный материнский голос: «Не лезь в мою жизнь, завистница. Здесь тебе больше не место».
— Пожить? — Кристина повторила это слово так, будто пробовала его на вкус. Оно было чужеродным, металлическим на её языке. Она, наконец, отделилась от косяка и сделала несколько шагов вглубь гостиной, заставляя мать развернуться и последовать за ней. Этот простой манёвр мгновенно изменил расстановку сил. Теперь не Кристина стояла на пороге, а Елена Викторовна оказалась просительницей, вошедшей на чужую территорию. — Ты хочешь пожить у меня. Интересно.
Она остановилась у большого окна, за которым мерцали огни ночного города. Она не смотрела на мать. Она смотрела на своё отражение в тёмном стекле и на размытую, съёжившуюся фигуру за своей спиной.
— Я просто не понимаю, мама. Год назад, когда я пыталась тебе объяснить, что твой Стасик не тот, за кого себя выдаёт… что его интерес к тебе имеет очень чёткий финансовый эквивалент… что ты помнишь, что ты мне тогда сказала?
Кристина говорила всё тем же ровным, почти безразличным голосом. Это не был вопрос, требующий ответа. Это было начало зачтения приговора. Елена Викторовна вздрогнула. Её жалкий вид начал медленно испаряться, уступая место плохо скрытому раздражению.
— Кристина, сейчас не время для этого, — бросила она, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией. — Я в беде, а ты вспоминаешь какие-то старые обиды.
— Обиды? — Кристина медленно повернулась. Её ледяная усмешка исчезла, сменившись выражением холодного, почти научного любопытства. — Это не обиды. Это факты. Ты сказала, что я — завистница. Что я не могу смириться с твоим счастьем и хочу его разрушить. Что я ничего не понимаю в настоящей любви, потому что сама её не испытывала. И что самое главное, — она сделала паузу, давая словам набрать вес, — что мне не место в твоей новой, счастливой жизни. Ты помнишь, как ты выставляла меня из квартиры? Из моей детской комнаты? Ты стояла вот так, — Кристина чуть выпрямилась, подражая властной материнской позе, — в своей новой шёлковой блузке, от тебя пахло его парфюмом, и ты говорила, что мой негатив отравляет атмосферу вашего семейного гнезда.
Краска медленно залила бледные щёки Елены Викторовны. Её губы, только что дрожавшие от горя, сжались в тонкую, злую линию. Роль несчастной жертвы была провалена. На сцену выходила оскорблённая королева.
— Что ты себе позволяешь? Я твоя мать!
— Да, ты моя, — парировала Кристина без тени эмоций. — И ты вышвырнула меня на улицу, потому что мои слова мешали тебе наслаждаться иллюзией. Ты сама выбрала его, а не меня. Ты выбрала его лесть, его дешёвые подарки, его слащавые комплименты. Ты предпочла закрыть глаза на все звоночки, на все странности, о которых я тебе говорила. Ты не просто не верила мне. Ты запретила мне говорить. Ты отказалась от меня ради мужчины, который младше тебя на двадцать лет и который смотрел на твою квартиру с таким же вожделением, с каким смотрел на твоё увядающее тело.
Каждое слово было холодным и точным, как удар скальпеля. Елена Викторовна отшатнулась, словно от физического удара. Она пришла сюда за сочувствием, за тёплым кровом, за дочерней любовью, которую считала своей безусловной собственностью. А вместо этого её встретил прокурор, который с безжалостной методичностью зачитывал ей обвинительное заключение, составленное из её же собственных поступков и слов.
— Ты жестокая, — выдохнула она. В её голосе уже звенел металл. — У тебя нет сердца.
— Сердце? — Кристина чуть склонила голову набок. — Ты пришла говорить о сердце? К человеку, чьё сердце ты велела убрать из своего дома вместе с его вещами? Нет, мама. Ты пришла сюда не за этим. Ты пришла за жилплощадью. Ровно за тем же, за чем к тебе когда-то пришёл Стасик. Просто у него получилось лучше. Он оказался более убедительным.
Слова дочери упали в мёртвую тишину гостиной, как камни в пересохший колодец. Они не вызвали эха, только глухой, окончательный стук. На лице Елены Викторовны отразилась сложная гамма чувств: растерянность, обида и, наконец, проступающая, как ржавчина, неприкрытая злоба. Жалкая, брошенная женщина исчезла без следа, уступив место разгневанной хозяйке жизни, у которой посмели отобрать её собственность.
— Ты… ты мне это говоришь? — прошипела она, делая шаг вперёд. В её глазах больше не было мольбы, в них зажглись хищные, жёлтые огоньки. — Ты радуешься моему горю? Тебе доставляет удовольствие видеть меня униженной? Я знала! Я всегда знала, что ты мне завидуешь! Завидовала моей красоте, моей новой жизни, моему счастью с мужчиной, который меня боготворил!
Этот выпад, этот жалкий, предсмертный укус и стал той самой последней каплей. Год сдержанности. Год проглоченных оскорблений. Год молчания, когда её вычеркнули из жизни, как неудачную запись в дневнике. Всё это прорвалось наружу. Но это не был крик. Это было извержение — холодное, концентрированное, беспощадное. Лицо Кристины не исказилось, голос не повысился ни на децибел. Он просто стал твёрдым и острым, как осколок льда.
— Да ты никогда мне не верила, мама, когда я тебе говорила, что и с кем вытворяет твой новый муж! А теперь, когда он тебя бросил и оставил ни с чем, ты пришла меня просить о помощи? Иди и дальше ему руки целуй, а в мою семью этот мусор даже не смей нести!
Эта фраза, произнесённая с пугающим спокойствием, обрушила на Елену Викторовну всю тяжесть реальности. Она замерла, её рот приоткрылся, но ни одного звука не вырвалось наружу. Она была готова к скандалу, к слезам, к упрёкам. Но она не была готова к этой отточенной, выверенной ненависти.
— Боготворил? — Кристина сделала шаг навстречу, и мать невольно отступила. — Он боготворил твою трёхкомнатную квартиру в центре. Он преклонялся перед твоей дачей в сосновом бору. Он целовал не твои руки, а твою готовность подписывать любые бумаги, которые он тебе подсовывал после очередной бутылки шампанского и клятв в вечной любви. Ты думаешь, я не видела? Ты думаешь, я не знала?
Кристина говорила, и перед глазами Елены Викторовны, против её воли, начали всплывать картины, которые она так старательно игнорировала.
— Я говорила тебе, что видела его машину у дорогого ресторана с той блондинкой из фитнес-клуба. А ты что ответила? Что я всё выдумываю, что у Стасика важная деловая встреча. А он в тот же вечер принёс тебе три увядшие розы и сказал, что весь день думал только о тебе. И ты растаяла. Ты хотела таять. Ты хотела верить в эту ложь, потому что правда была слишком уродливой для твоей прекрасной новой жизни. Я говорила тебе, что его «успешный бизнес» — это фикция, что он просил у моего отца взаймы, за твоей спиной. А ты назвала меня сплетницей и интриганкой, которая пытается поссорить тебя с самым близким человеком.
Елена Викторовна закрыла лицо руками, но голос дочери проникал сквозь пальцы, ввинчиваясь прямо в мозг.
— Ты не любви искала, мама. Ты искала зеркало. Живое, говорящее зеркало, которое будет тебе круглосуточно твердить, что ты не стареющая женщина, испугавшаяся одиночества, а юная богиня, перед которой меркнут все молодые девицы. И Стасик был идеальным зеркалом. Он отражал всё, что ты хотела видеть. И ты была готова платить за это отражение. Сначала — моими нервами. Потом — нашими с тобой отношениями. А в конце — всем, что у тебя было. Так что не говори мне о его предательстве. Он был честен с самого начала. Он был хищником, а ты выставила себя перед ним беззащитной добычей и радовалась, когда он начал тебя пожирать. Это был твой выбор. Ты сама заплатила за этот ужин. Так что теперь неси свой счёт сама.
Воздух в гостиной стал разреженным, пустым, словно из него выкачали не только кислород, но и саму возможность звука. Последние слова Кристины не повисли в нём, а полностью его поглотили, оставив после себя стерильную пустоту. Елена Викторовна больше не пыталась защищаться. Её гнев, такой яркий и яростный мгновение назад, схлынул, как волна, ударившаяся о гранитную скалу, и оставил после себя лишь грязную пену и мокрый песок. Норковое манто вдруг показалось непомерно тяжёлым, оно тянуло её плечи к полу. Лицо, которое всего час назад пыталось изображать трагедию, а потом — гнев, теперь было просто пустым и пергаментным, как старая, ненужная бумага.
Кристина, высказав всё, что копилось в ней целый год, обрела то самое пугающее, абсолютное спокойствие, которое наступает после долгой и изнурительной лихорадки. Она больше не смотрела на мать. Объект её ненависти и презрения перестал существовать как равный оппонент. Теперь это была просто проблема, которую нужно было устранить из её упорядоченного пространства. Она не произнесла больше ни слова. Разговоры были окончены. Все аргументы были исчерпаны.
Молча, с какой-то отстранённой, плавной грацией, она развернулась и пошла прочь из гостиной. Её шаги были беззвучными на мягком ковре. Она не пошла в свою комнату. Она направилась прямо к входной двери. Елена Викторовна, всё ещё стоявшая посреди комнаты, проводила её спину непонимающим, а затем испуганным взглядом. В её затуманенном сознании мелькнула слабая, иррациональная надежда: может быть, она идёт за кошельком? Может, она даст ей денег на гостиницу? Это было бы унизительно, но это было бы хоть что-то.
Кристина остановилась у двери. Она не обернулась. Она просто взялась за холодную металлическую ручку и нажала на неё. Механизм щёлкнул. Затем она потянула дверь на себя. Дверь открылась без скрипа, впустив в идеальную прихожую тусклый свет подъездной лампы и запах холодного бетона. Кристина отошла в сторону, прислонившись к стене рядом с открытым проёмом. Её поза была воплощением финального вердикта. Она не смотрела на мать, её взгляд был устремлён в тёмный провал лестничной клетки. Она просто держала дверь открытой.
Этот жест был красноречивее и страшнее любых проклятий. Он был простым, физическим и абсолютно неотвратимым. Это была не просьба уйти. Это было указание на единственно возможное направление движения. Елена Викторовна смотрела на открытую дверь, и до неё, наконец, с оглушающей ясностью дошёл весь масштаб катастрофы. Она проиграла. Не Стасику — ему она просто отдала материальное. Она проиграла своей дочери. Она потеряла последнее, что у неё было, — право считаться матерью, право на безусловное принятие.
— Кристина… — выдохнула она. Это было не слово, а лишь шелест воздуха. Последняя, жалкая попытка зацепиться за имя, за то, что когда-то их связывало.
Кристина не ответила. Она даже не шелохнулась. Она просто ждала. Ждала, когда чужеродный элемент будет удалён из её системы.
Медленно, как во сне, Елена Викторовна сделала шаг, потом другой. Её ноги двигались будто чужие, она спотыкалась на ровном месте. Она прошла мимо дочери, не смея поднять на неё глаза, и шагнула за порог, в холод и полумрак подъезда. Она не обернулась. Она знала, что за её спиной ничего нет.
Кристина не стала ждать, пока шаги матери затихнут на лестнице. Как только Елена Викторовна пересекла порог, она, с той же медлительностью и неотвратимостью часового механизма, потянула дверное полотно на себя. Раздался сухой, окончательный щелчок замка. Кристина повернула ключ, потом ещё один.
Она осталась стоять в прихожей. В своей идеальной, чистой, тихой квартире. Воздух снова стал плотным и пригодным для дыхания. В нём больше не было запаха чужих духов и отчаяния. Она провела рукой по гладкой поверхности двери, словно стирая с неё невидимый след. На её лице не было ни радости, ни сожаления. Только усталость. Это не было победой. Это была необходимая хирургическая операция. Болезненная, кровавая, но жизненно важная. Ампутация прошлого во имя будущего. Своего. Единственного…
