— Андрюха, ну ты просто генератор хорошего настроения! Без тебя бы тут все скисли! — Виталик, именинник, по-дружески хлопнул Андрея по плечу, едва не расплескав вино из своего бокала.
Ирина сидела за столом чуть поодаль, в эпицентре этого шумного, весёлого урагана, но при этом ощущая себя бесконечно далеко. Она наблюдала за мужем со стороны, как за актёром на хорошо знакомой сцене. Вот он, её Андрей, раскрасневшийся от выпитого и собственного великолепия, снова купается в обожании. Каждый стол — его личный зрительный зал, каждая пара ушей — благодарный слушатель. Он метал шутки, как фокусник карты из рукава, — ловко, быстро, и каждая, казалось, попадала точно в цель, вызывая взрывы хохота. Ирине этот смех казался оглушительным, назойливым, как гул неисправного трансформатора.
Она знала этот блеск в его глазах. Блеск азартного охотника, который уже подстрелил пару уток, но теперь ищет дичь покрупнее, чтобы сорвать настоящие овации. И она с холодной тоской, уже лишённой всякого удивления, понимала, что этой дичью скоро станет она. Так было всегда. Когда его личный запас баек и анекдотов иссякал, он без малейших колебаний переключался на неё. Её промахи, её неловкие ситуации, её маленькие секреты — всё это становилось для него бесценным сырьём для новой порции «искромётного юмора». Он называл это самоиронией их пары, но иронизировал всегда только он, а объектом для насмешек была она.
— А помните, как моя Иришка… — начал он, сделав театральную паузу и обведя всех заговорщицким взглядом.
Что-то внутри неё сжалось в тугой, ледяной комок. Она не опустила глаза, не стала демонстративно ковыряться вилкой в салате. Она продолжала смотреть прямо на него, но её взгляд стал отстранённым, словно она изучала редкий и неприятный биологический вид. Она видела, как он наслаждается этим моментом, как он втягивает в себя внимание каждого гостя, как пьяница — воздух перед глубокой затяжкой.
История была из тех, что рассказывают шёпотом на ухо лучшему другу, и то после третьей бутылки. Пикантная, унизительная деталь из их спальни, нелепая ситуация, выставляющая её полной идиоткой. Он преподнёс её мастерски, сдобрив сочными подробностями, которые сам же и выдумал, чтобы усилить комический эффект. Он закончил свою тираду, победно вскинув руки, и по столу прокатилась волна смеха. Громкая, почти истеричная. Это был его триумф.
А потом смех начал угасать. Слишком быстро. Первыми замолчали женщины. Лена, жена именинника, нервно кашлянула и впилась взглядом в свою тарелку. Катя, сидевшая напротив, вдруг с огромным интересом принялась изучать узор на своей салфетке. Мужчины продержались дольше, но и их улыбки стали натянутыми, стеклянными. Они переглядывались, кто-то неловко хмыкнул, пытаясь продлить веселье, но момент был упущен. Андрей пробил ту невидимую черту, за которой юмор превращается в откровенную низость, и теперь все это почувствовали. Воздух в комнате стал густым и вязким от неловкости.
И только Ирина улыбалась. Она улыбнулась ему своей самой лучшей, самой ослепительной улыбкой. Идеальная, выверенная улыбка манекена в витрине дорогого бутика. Холодная и безупречная. В ней не было ни обиды, ни боли. В ней было лишь окончательное, бесповоротное понимание. Дело было не в самой истории. Дело было в том, с каким наслаждением он вывернул её наизнанку, содрав кожу, и бросил это трепыхающееся, беззащитное нечто на потеху толпе. И в том, как он даже сейчас, видя смущение на лицах друзей, не понимал, что сделал. Он смотрел на неё, ожидая своей привычной порции тихой обиды, которую потом можно будет легко загладить букетом цветов. Но в её улыбке он не увидел ничего знакомого.
Дождавшись, когда Виталик начал произносить очередной тост, отвлекая остатки внимания на себя, она поднялась. Без единого слова, без резких движений. Она плавно отодвинула стул, взяла со спинки свой клатч и, не глядя больше ни на кого, направилась к выходу. Она чувствовала на своей спине десятки взглядов — растерянных, сочувствующих, любопытных. Но ей было всё равно. Её личный спектакль в этом театре абсурда был окончен. Занавес.
Он догнал её уже на углу, где шум праздника за спиной наконец-то стих, сменившись гулким эхом шагов по пустынному тротуару. Резкий, отрезвляющий холод ночного воздуха вцепился в её разгорячённые щёки, но внутри всё продолжало гореть ровным, белым пламенем. Она не бежала. Она шла не быстро и не медленно, с какой-то отстранённой методичностью, словно выполняла давно намеченный маршрут. Просто уходила.
— Ира! Ира, постой! Какого чёрта? — его голос, раздражённый и требовательный, ударил её в спину. Он схватил её за локоть, грубо разворачивая к себе. В его глазах не было и тени раскаяния — лишь досада на прерванный триумф.
— Ты что, обиделась? Серьёзно? Из-за шутки? — он говорил быстро, чуть запыхавшись, и от него всё ещё пахло вином и чужим весельем. — Ты зачем ушла? Все теперь сидят, смотрят, думают, что случилось. Ты мне весь вечер испортила, понимаешь? Именинник в недоумении, все переглядываются!
Она медленно повернулась. Не вырвала руку, но всё её тело напряглось, превратившись в монолит. Она посмотрела ему в лицо, и её взгляд был таким же холодным и чужим, как свет далёкого уличного фонаря. В нём не было привычной обиды, которую он так легко умел гасить. В нём было что-то новое, окончательное, похожее на заключение патологоанатома.
— Да ты опозорил меня перед всеми!!! Как ты мог такое про меня сказать такое при всех наших друзьях?! Видеть тебя больше не хочу!!!
Её голос не сорвался на визг, он был сильным и плотным, каждое слово — как удар камня о металл. Это был не крик истерики, это был рёв проснувшегося и разъярённого зверя, которого слишком долго держали в клетке.
Андрей на мгновение опешил от такой силы. Он ожидал слёз, упрёков, но не этой ледяной, концентрированной ярости. Он инстинктивно попытался использовать свой старый приём — обесценивание.
— Да ладно тебе, это же просто юмор! Наши друзья, они всё понимают! Никто и не подумал ничего плохого. Ну посмеялись и забыли. Ты всегда всё слишком близко к сердцу принимаешь!
Она усмехнулась. Это была страшная усмешка, в ней не было ни капли веселья. — Это не юмор, Андрей. Юмор — это когда смешно всем. А когда смешно только тебе, а другому человеку больно и стыдно — это называется по-другому. Это называется унижение. И твои шутки — это всегда маленькие унижения, завёрнутые в блестящую обёртку для твоей ненасытной публики.
— Какой ещё публики? Это наши друзья!
— Ты видел их лица? — она наклонила голову, вглядываясь в него так пристально, что ему стало не по себе. — Ты правда думаешь, им было смешно? Им было неловко. Стыдно за тебя. И за меня. За то, что я столько лет позволяла тебе это делать. Они смеялись не потому, что было весело, а потому что не знали, как реагировать на твою публичную мерзость. Это был смех от безысходности, Андрей.
Он растерял всю свою самоуверенность. Её слова были не просто обвинением, они были точным и безжалостным анализом, который разрушал саму основу его мира, где он был королём вечеринок и душой компании. Она выставляла его не юмористом, а жалким паяцем, который потешается над единственным человеком, который ему доверял.
— Ир, ну хватит, пойдём домой, всё нормально… — он попытался примирительно взять её за другую руку, сменить тон на привычный, снисходительный.
Она отшатнулась от его прикосновения, как от раскалённого железа. Резко, с брезгливостью.
— Домой? — она произнесла это слово так, будто пробовала на вкус что-то протухшее. — Мы просто идём в одном направлении. Пока.
И она пошла дальше, оставив его стоять посреди пустой улицы. Он смотрел ей в спину, на её прямую, несгибаемую осанку, и впервые за много лет почувствовал, что шутка закончилась. И она была совсем не смешной. Воздух между ними стал плотным, тяжёлым, как плита. Он поплёлся следом, больше не пытаясь ничего говорить. Он думал, что дома, в привычных стенах, этот её морок развеется. Он ещё не знал, что шёл не домой, а на место казни. Своей собственной.
Квартира встретила их молчанием, которое было гуще и тяжелее, чем ночной туман за окном. Андрей бросил ключи на тумбочку с демонстративным звоном, нарушая эту плотную тишину. Он ждал продолжения. Ждал, что она сейчас начнёт выкладывать свои претензии, и он, в привычной манере, разложит их по полочкам, высмеет и докажет ей, что она просто не в духе.
— Ну всё, хватит дуться, — начал он своим фирменным снисходительно-миролюбивым тоном, снимая пиджак. — Давай так: я был неправ, ты обиделась, все квиты. Завтра куплю тебе ту сумочку, на которую ты смотрела. Идёт?
Ирина прошла мимо него, не удостоив даже взглядом. Она двигалась так, словно его просто не было в комнате, словно он был пустым местом, предметом интерьера. Она не пошла в гостиную, чтобы сесть в позу оскорблённой добродетели. Она не направилась на кухню, чтобы демонстративно греметь посудой. Она молча, с какой-то зловещей целеустремлённостью, прошла в спальню.
Андрей, раздосадованный её игнорированием, пошёл за ней. Он уже открыл рот, чтобы выдать новую порцию упрёков о её неумении веселиться, но замер на пороге. Ирина распахнула дверцы его половины массивного шкафа. Там ровными рядами висели его сокровища, его доспехи: выглаженные рубашки, дорогие костюмы, кашемировые свитера. Она не рвала их, не швыряла на пол. Она начала их снимать. Спокойно, одну вещь за другой, с дорогих деревянных плечиков. Её движения были выверенными и механическими, как у работника конвейера.
— Что ты делаешь? Решила мне вещи собрать? Очень оригинально, — усмехнулся он, всё ещё не веря в серьёзность происходящего. Он воспринял это как очередной акт их семейной драмы.
Она не ответила. С охапкой его лучших рубашек и пары дизайнерских джинсов она так же молча прошла мимо него. Её лицо было непроницаемым, как маска. Андрей с нарастающей тревогой двинулся следом. Она шла на балкон. Выйдя в холодную апрельскую ночь, она, не колеблясь ни секунды, перекинула всю эту груду дорогой ткани через перила. Андрей смотрел, как его любимая шёлковая рубашка, подхваченная порывом ветра, спланировала вниз, как раненная экзотическая птица, и исчезла в темноте двора. За ней последовали остальные вещи.
— Ты… ты что творишь?! — заорал он, бросаясь к ней. Но прежде чем он успел добежать, она уже вернулась в спальню за новой партией.
Теперь он бегал за ней по квартире, как обезумевший. Он хватал её за руки, пытался вырвать из её пальцев свой парадный костюм, но она была удивительно сильной, одержимой своей холодной яростью. Она ничего не говорила, лишь отталкивала его и продолжала свой ритуал. Наконец, когда она в очередной раз вышла на балкон, он бросился за ней, но балконная дверь захлопнулась прямо перед его носом. Щёлкнул замок. Она заперла его в квартире, оставшись снаружи.
Он колотил кулаками по стеклу, его лицо исказилось от бессильной ярости. Он видел её силуэт на фоне ночного неба. Она методично выбрасывала всё: его свитера, брюки, футболки. Потом она скрылась в квартире и вернулась с ящиками из комода. Вниз полетело его бельё, носки, ремни. Это был абсурдный, унизительный листопад из его личных вещей. Его жизнь, его статус, его аккуратно выстроенный образ летели с седьмого этажа вниз, на мокрый газон и асфальт парковки.
Когда последняя вещь была сброшена, она спокойно открыла дверь, вошла в комнату и бросила ключ на журнальный столик. Она посмотрела на него в первый раз за всё это время. Пустым, выжженным взглядом.
— Собирай.
Выбежав на улицу без куртки, он остолбенел. Двор не был пустым. Какой-то мужчина выгуливал собаку и с изумлением смотрел, как из темноты на его таксу едва не приземлилась пара трусов. Из окна на третьем этаже выглядывала любопытная соседка. Андрей, душа компании, любимец публики, человек, который только что был центром всеобщего восхищения, стоял посреди двора, усеянного его собственным исподним. Он опустился на колени на влажную, холодную землю и начал собирать в охапку свои вещи, свои унижения. Он чувствовал на себе десятки невидимых глаз. И в этот момент он понял, что его шутка про Ирину была детской шалостью по сравнению с тем представлением, которое она устроила для него. И он был в нём единственным, главным и самым жалким клоуном.
Рассвет застал его в водительском кресле его же машины. Ночь, проведённая в неудобной позе, оставила на теле ноющие отпечатки, а в голове — тупой, тяжёлый гул. Вокруг него, на пассажирском сиденье и сзади, лежали скомканные груды его вещей — вчерашняя добыча, пахнущая сырой землёй и унижением. Он протёр глаза и посмотрел на окна их квартиры на седьмом этаже. Тёмные, безжизненные. Он усмехнулся. Буря прошла, пыль улеглась. Сейчас он поднимется, она откроет, возможно, ещё будет дуться, но это уже агония её обиды. Он знал Ирину. Она была отходчивой. Немного давления, немного ласки, дорогой подарок — и всё вернётся на круги своя.
Уверенной походкой, стряхивая с себя остатки ночного оцепенения и пепел самодовольства, он поднялся на этаж. Вставил ключ в замок, повернул. Щелчок был, но дверь не поддалась. Он нахмурился, толкнул сильнее. Дверь стояла непоколебимо. И тут он понял: она была заперта изнутри, на задвижку. На этот тяжёлый, основательный засов, который они использовали, только уезжая в отпуск. Это уже не было похоже на простую обиду. Это был продуманный, холодный жест.
— Ира, открой! — он ударил по двери ладонью. — Хватит этих детских игр, открой дверь!
Ответом ему была лишь глухая тишина, плотная и вязкая. Он прислушался, пытаясь уловить хоть какой-то звук: шаги, звякнувшую посуду, шум воды. Ничего. Квартира была немой, как склеп. Он забарабанил по двери уже кулаком, громче, настойчивее, но единственным результатом было то, что из соседней квартиры выглянула заспанная физиономия пенсионера и тут же скрылась.
И в этот момент его телефон завибрировал в кармане. Раз, другой. Он раздражённо достал его, ожидая увидеть звонок от Виталика с расспросами. Но это были сообщения. От Ирины. Точнее, пересланные от неё. Первым был скриншот её переписки с Леной, женой именинника. «Ира, как ты? Мы за тебя переживаем. Виталик в ярости от его выходки. Он был гостем, а вёл себя как свинья».
Андрей замер. Телефон снова завибрировал. Следующий скриншот. Сообщение от Сергея, его, как он считал, лучшего друга. «Ир, держись. Твой муж — конченый мудак. Если нужна какая-то помощь, дай знать. Мы на твоей стороне». Слова «твой муж» были написаны так, будто речь шла о постороннем, заразном больном.
Вибрация не прекращалась. Сообщения сыпались одно за другим, как цифровые пули. Каждое — скриншот. Каждое — от кого-то из их общего круга, из его свиты, из его зрительного зала. «Иришка, мы с девочками думали к тебе заехать, поддержать. Этот козёл не стоит и мизинца твоего». «Ира, если он будет ломиться, ты только скажи, мы приедем». Они все писали ей. Сочувствовали ей. Поддерживали её. Они не просто осуждали его, они вычёркивали его из своей жизни, принимая её сторону безоговорочно и окончательно. Он листал эти скриншоты, и с каждым новым сообщением его мир, где он был звездой, рушился, превращаясь в груду дымящихся обломков.
И когда поток скриншотов иссяк, пришло последнее сообщение. Короткое, всего несколько строк, уже от неё самой. Без приветствий и прощаний.
— Твоя аудитория выбрала нового солиста. Абонемент на твои концерты для меня и всех моих друзей закончился. Навсегда.
Он опустил телефон. Звуки пропали. Он больше не слышал лифт, не замечал шагов на лестнице. Он смотрел на массивную, непробиваемую дверь перед собой и на светящийся экран в руке. Это были две стороны одной стены. Стены, которую она возвела вокруг себя, оставив его снаружи. В полном одиночестве. Он стоял перед запертой дверью своей бывшей жизни, и впервые ему было не для кого выступать. Шоу закончилось, свет погас, и в зале не осталось ни одного зрителя. Это был его финальный, самый громкий позор. И аплодисментов не было. Была только тишина…
