— И ты в этом собралась?
Голос Григория прозвучал за спиной так, будто она надела не элегантное платье, а мешок из-под картошки. Лена медленно повернулась от зеркала, где ещё секунду назад с удовольствием разглядывала своё отражение. Тёмно-синий шёлк струился по фигуре, мягко обрисовывая бёдра и талию, создавая силуэт, в котором чувствовалась и стать, и сдержанная чувственность. Глубокий, но аристократичный вырез подчёркивал длинную шею и линию ключиц. Сегодня юбилей свекрови, событие, требующее тактической подготовки и безупречного внешнего вида. И Лена чувствовала себя готовой к бою — уверенной, красивой, способной выдержать несколько часов пристальных взглядов и дежурных комплиментов от родственников мужа. Теперь же она ощутила, как эта с таким трудом выстроенная уверенность начала трескаться под его недовольным взглядом.
— А что не так? — она сделала едва заметное движение, заставляя ткань снова ожить. — По-моему, идеально для праздника. Торжественно, но не кричаще.
Гриша скривился, словно съел дольку незрелого лимона. Он не смотрел на платье. Его взгляд блуждал где-то в стене за её плечом, словно он боялся, что прямой контакт с этой вызывающей красотой может его скомпрометировать. В руках он держал уродливую картонную коробку грязно-жёлтого цвета, с расплывшимися по углам тёмными пятнами от влаги. Он держал её двумя руками, как нечто одновременно ценное и отвратительное, как древний артефакт, извлечённый из склепа.
— Маме не понравится. Слишком… — он пожевал губами, подбирая слово, которое не прозвучало бы как прямое оскорбление, но донесло бы всю суть материнского недовольства. — Откровенно.
Он молча шагнул вперёд, сокращая дистанцию, и протянул ей коробку. От неё исходил тот самый, знакомый до тошноты запах — удушливая смесь пыли, слежавшейся ткани и чего-то сладковато-трупного. Нафталин. Лена нехотя приняла подношение. Крышка поддалась слишком легко, обнажая содержимое. Внутри, на шуршащей, пожелтевшей от времени папиросной бумаге, лежал бесформенный костюм мышино-коричневого цвета из плотной, колючей на вид шерсти. Убогий приталенный жакет с гротескно широкими, подбитыми ватой плечами и прямая юбка длиной до середины икры. Вещь из другой эпохи, другого, давно несуществующего мира. Она выглядела так, будто в ней кто-то прожил долгую и несчастную жизнь, а потом тихо умер в доме престарелых.
— Мама передала, — буднично сообщил Гриша таким тоном, каким обычно говорят: «Возьми хлеба по дороге». — Сказала, в этом будет прилично.
Лена перевела взгляд с этого погребального наряда на своего мужа. На его лице застыло серьёзное и даже немного озабоченное выражение. Он не шутил. Он действительно не видел в происходящем ничего сюрреалистичного. Просьба его матери, её настойчивое желание видеть невестку в своём старом костюме, который она носила ещё до его рождения, казалась ему совершенно нормальной. Обычным проявлением заботы. Это был не первый раз. На прошлый Новый год он так же убедил её надеть нелепую ангоровую кофту с безвкусным люрексом, потому что «мама считает, что она тебе пойдёт». Тогда она уступила. Чувствовала себя ряженой идиоткой весь вечер, но уступила, чтобы не портить праздник.
Но сегодня что-то внутри неё окончательно и бесповоротно сломалось. Она посмотрела на коричневое чудовище в коробке, потом снова на своё отражение в зеркале, на блестящий шёлк, на живую, молодую, современную женщину. И после этого она рассмеялась. Не громко, не истерично. Тихо, отрывисто и абсолютно безрадостно. Этот смех был похож на треск ломающегося льда под ногами.
— Прилично? — переспросила она, и её голос стал твёрдым и холодным, как этот самый лёд. — Гриша, передай своей маме, что её мода умерла вместе с Брежневым. Я это не надену.
Он захлопал глазами. Такой быстрой и категоричной реакции он явно не ожидал. Его лицо растерянно вытянулось, на лбу пролегла складка искреннего недоумения.
— Лена, ну что ты начинаешь? Это моя мама. У неё сегодня юбилей. Неужели так сложно сделать человеку приятное? Она же не со зла, она просто хочет, чтобы всё было… по-домашнему, по-семейному.
— По-семейному — это когда я выгляжу как чучело из её молодости? — она аккуратно закрыла коробку и с лёгким стуком поставила её на пол. Затем выпрямилась, подошла к нему вплотную и заглянула прямо в глаза, заставляя его наконец сфокусировать на ней взгляд. — Это не просьба сделать приятное, Гриша. Это очередная попытка нарядить меня в свои старые вещи, чтобы я выглядела так, как ей хочется. Чтобы я была её бледной, послушной, удобной копией. Мне это надоело. На праздник ты поедешь один.
Слова Лены повисли в воздухе, плотные и тяжёлые, как булыжники. «На праздник ты поедешь один». Это была не угроза. Это был приговор, вынесенный без права на апелляцию. Григорий смотрел на неё, и в его глазах недоумение медленно сменялось раздражением. Он привык, что Лена могла поспорить, повозмущаться для вида, но в конечном итоге всегда уступала. Его мир был устроен просто и логично: есть желание мамы, есть его миссия — донести это желание до жены, и есть её предсказуемое, хоть и с лёгким скрипом, подчинение. Сегодня механизм сломался.
— Поеду один? Ты серьёзно? — он сделал шаг назад, отстраняясь от неё, словно она внезапно стала источником опасности. — Ты хочешь испортить матери юбилей? Из-за какой-то тряпки? Лена, опомнись. Это всего лишь на один вечер. Наденешь, улыбнёшься, все будут довольны. Что в этом такого?
— В этом, Гриша, всё, — она говорила спокойно, но в этом спокойствии было больше угрозы, чем в любом крике. Она медленно провела рукой по шёлку своего платья, словно проверяя, на месте ли ещё её собственная кожа, не заменили ли её тоже на что-то более удобное и практичное. — В прошлый раз была «всего лишь» новогодняя кофта, от которой у меня чесалась вся спина. Помнишь? Та, с идиотским люрексом. Ты тогда тоже говорил: «сделай маме приятное». Я сделала. И весь вечер чувствовала себя посмешищем, пока её подруги разглядывали меня, как диковинного зверька. До этого были её «советы» по поводу моей стрижки. И я не стриглась, ходила с отросшими волосами, потому что «мама считает, что женщине нужны длинные волосы».
Она перечисляла это не жалуясь. Она препарировала их совместную жизнь холодным скальпелем хирурга, вскрывая один гнойник за другим. Григорий начал багроветь. Каждое её слово било точно в цель, потому что было правдой.
— Ты всё перекручиваешь! Это была просто забота!
— Нет, Гриша. Это была дрессировка. И ты был главным дрессировщиком. Ты даже не замечаешь этого. Ты приходишь ко мне не как мой муж, который хочет, чтобы его жена была самой красивой. Ты приходишь как почтальон её желаний. Тебе вручили посылку, и твоя единственная задача — доставить её мне и заставить принять. Тебе всё равно, что внутри — старая кофта, уродливый костюм или яд. Главное, чтобы мама была довольна. Ты смотришь на меня, а видишь только её возможное недовольство. Ты меня вообще видишь?
Его лицо окаменело, желваки заходили под кожей. Он перестал быть растерянным мальчиком и превратился в жёсткого, упрямого мужчину, защищающего свои святыни. — Я вижу эгоистку, которая ставит свои капризы выше семьи! Моя мать — пожилой человек. Уважение к старшим для тебя пустой звук? Она вырастила меня, она дала нам деньги на первый взнос на эту квартиру, помнится! И теперь она не может попросить тебя об одном маленьком одолжении?
Он наступал, повышая голос, пытаясь задавить её своей праведной яростью. Но Лена не отступила ни на шаг. Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было страха. Только холодное, отстранённое презрение.
— Одолжение — это когда просят передать соль за столом. А когда тебе приносят чужую униформу и приказывают её надеть — это не одолжение. Это демонстрация власти. Она показывает мне моё место. А ты, мой дорогой муж, выступаешь её верным солдатом, который следит за исполнением приказа. Тебе не стыдно? Ты приволок мне этот нафталиновый ужас и даже не подумал, что унижаешь меня. Ты просто выполнял поручение.
— Перестань нести чушь! — рявкнул он. — Никто тебя не унижает! Ты сама всё выдумываешь, накручиваешь себя! Нормальная женщина просто бы надела и забыла! Но тебе же нужно устроить представление! Тебе просто нравится конфликтовать!
— Нет, Гриша, — она покачала головой, и в уголках её губ промелькнула тень усмешки. — Конфликтовать мне не нравится. Мне не нравится быть тобой. Но, видимо, придётся научиться.
Последняя фраза Лены ударила Григория как хлыстом по лицу. «Мне не нравится быть тобой». Это было не просто несогласие. Это было отрицание всей его сути, всей его системы ценностей, которую он считал единственно верной. Кровь бросилась ему в лицо, заливая багровым цветом шею и уши. Он перестал быть просто мужем, пытающимся уговорить жену. Он превратился в разъярённого защитника своего клана, своего мира, своей матери.
— Не нравится быть мной? — прошипел он, делая шаг к ней. Его руки сжались в кулаки. — А тебе нравится жить в квартире, на которую мои родители дали половину суммы? Тебе нравится ездить на машине, которую помог купить мой отец? Ты пользуешься всем этим, не морщась! Но как только речь заходит о простейшем знаке уважения, о какой-то несчастной тряпке, ты превращаешься в оскорблённую королеву! Ты живёшь по моим правилам, в моём мире, но при этом презираешь его!
Он ходил по комнате, от стены к стене, как зверь в клетке. Его шаги были тяжёлыми, злыми. Он останавливался, разворачивался и снова начинал мерить шагами небольшое пространство. Лена стояла неподвижно у зеркала, и эта её неподвижность бесила его ещё больше. Она не кричала в ответ, не вступала в перепалку. Она просто смотрела на него, и в её взгляде было что-то новое, чего он никогда раньше не видел — не обида, не злость, а холодное, почти научное любопытство. Будто она наблюдала за поведением подопытного.
— Твои правила, Гриша? Твой мир? — она произнесла это тихо, но каждое слово было отчётливым. — В этом-то и проблема. Здесь нет ничего твоего. Есть мир твоей мамы. Есть её правила. Есть её представления о том, как должна выглядеть и вести себя жена её сына. А ты — просто исполнитель. Хороший, послушный мальчик, который боится ослушаться. Ты думаешь, она просит меня надеть этот костюм из уважения к прошлому? Нет. Она проверяет, насколько сильно она до сих пор контролирует тебя. И каждый раз, когда ты приходишь ко мне с её очередной «просьбой», она побеждает. А ты вместе с ней.
Он остановился прямо перед ней, нависая над ней всем телом. От него пахло дорогим парфюмом и животной яростью.
— Заткнись! Ты ничего не понимаешь в нашей семье! У нас принято уважать старших!
И тут она шагнула ему навстречу, сократив дистанцию до минимума, заставляя его отшатнуться. Её голос не дрогнул, он обрёл ледяную твёрдость металла. Это был выстрел в упор.
— Да ты всё делаешь, чтобы выслужиться перед своими родителями, Гриша! Даже заставляешь меня одеваться как старуха какая-то! Я не твоя мать, запомни это! И я больше не буду под всех подстраиваться!
Эта фраза, произнесённая вполголоса, взорвала комнату громче любого крика. Она расставила всё по своим местам. Она была диагнозом, окончательным и беспощадным. Дело было не в платье и не в костюме. Дело было в том, что он пытался вылепить из неё вторую, молодую и послушную версию своей матери. Женщину, которая будет угадывать его желания, подчиняться без споров и ставить его комфорт и спокойствие его семьи превыше собственного достоинства.
Григорий замер. Его лицо из багрового стало пепельно-серым. Он смотрел на неё так, будто видел впервые. Не жену Лену, а совершенно чужого, опасного человека, который только что произнёс вслух его самую страшную, самую постыдную тайну. Он всю жизнь считал свою преданность родителям добродетелью, а она одним предложением назвала это прислуживанием. Он хотел что-то крикнуть, возразить, но слова застряли в горле. Он был разоблачён. Унижен не её отказом, а её пугающей правотой.
Взгляд его метнулся по комнате, зацепился за уродливую коробку на полу, этот маленький саркофаг для её индивидуальности, а потом вернулся к ней — живой, красивой, непокорной в своём синем платье. Он понял, что проиграл. Проиграл не этот спор, а что-то гораздо более важное. И в этот момент его отчаяние переродилось в холодную, тёмную ярость. Он должен был что-то сказать, что-то сделать. Что-то окончательное.
Молчание, которое последовало за её словами, было хуже любого скандала. Оно было вакуумом, в котором умерли все звуки, кроме гула крови в ушах Григория. Он смотрел на неё, на эту до боли знакомую женщину в синем платье, и не узнавал её. Прежде на её лице всегда можно было прочесть эмоции — обиду, досаду, усталость. Сейчас оно было гладким и непроницаемым, как маска. Она не обвиняла, она констатировала. И эта констатация была страшнее любого приговора. Его мир, такой понятный и правильный, где долг перед родителями был незыблемой основой всего, рассыпался в прах от нескольких её спокойных фраз.
Наконец он обрёл голос. Но это был уже не голос разгневанного мужа. Это был скрип ржавого механизма, чужой, безжизненный звук.
— Значит, так, — процедил он, и каждое слово давалось ему с видимым трудом. — Либо ты сейчас снимаешь… это… и надеваешь то, что я принёс, и мы едем на юбилей. Либо можешь оставаться здесь. Но когда я вернусь, я не хочу тебя здесь видеть.
Это был его последний патрон. Ультиматум. Абсолютный и окончательный. Он вложил в него всю свою растоптанную гордость, всю свою мужскую власть, как он её понимал. Он ожидал чего угодно: криков, уговоров, возможно, даже капитуляции в последнюю секунду. Но Лена не сделала ничего из этого.
Она медленно, с какой-то отстранённой грацией, обошла его. Подошла к комоду, выдвинула верхний ящик и порылась в нём. Григорий замер, наблюдая за ней. Что она делает? Ищет ключи? Собирает документы? Его сердце глухо ухнуло. Секундой позже она выпрямилась, и в её руке оказались большие портновские ножницы с тяжёлыми стальными кольцами.
Не говоря ни слова, она подошла к коробке, стоявшей на полу. Наклонилась, подцепила крышку и отбросила её в сторону. Затем двумя пальцами, брезгливо, как дохлую крысу за хвост, извлекла из коробки мышино-коричневый жакет. Она расправила его на светлом паркете. Жакет лежал уродливым, бесформенным пятном, реликтом ушедшей эпохи.
Григорий смотрел на неё, не в силах пошевелиться. Холод пробежал по его спине.
— Лена, что ты… что ты задумала?
Она не ответила. Она опустилась на колени рядом с жакетом. Взяла ножницы удобнее. И с сухим, хрустящим звуком, который разорвал тишину, лезвия вонзились в плотную, свалявшуюся шерсть. Она начала резать. Не яростно, не в припадке бешенства. А медленно, методично, с ледяным спокойствием хирурга, проводящего вскрытие. Первый разрез прошёл по рукаву, отделив его от плеча. Хруст. Затем она отсекла второй рукав. Хруст.
— Ты с ума сошла! — выдохнул он. — Это мамина вещь!
Лена подняла на него глаза. В них не было ничего, кроме пустоты. Она словно не слышала его. Она снова опустила взгляд и принялась за основную часть. Ножницы с трудом прорезали толстую ткань спинки. Она кромсала жакет на длинные, неровные полосы. Затем каждую полосу она начала резать поперёк, превращая в уродливые квадраты. Это была не просто порча вещи. Это было ритуальное уничтожение символа. Она убивала не костюм. Она убивала его прошлое, его зависимость, его мать в своей жизни.
Когда с жакетом было покончено, она так же невозмутимо взялась за юбку. Ещё несколько минут методичного хруста ножниц, и на полу вместо костюма лежала бесформенная куча коричневых шерстяных обрезков.
Она поднялась с колен, отряхнула руки. Затем, так же спокойно, сгребла все эти ошмётки и аккуратно сложила их обратно в картонную коробку. Закрыла крышку. Подошла к остолбеневшему Григорию и протянула ему коробку.
— Вот, — её голос был ровным и обыденным, будто она возвращала вещь, не подошедшую в магазине. — Отвези своей маме. Скажи, что мне не подошло по размеру.
Он инстинктивно взял коробку. Она была лёгкой, почти невесомой. Внутри тихо шуршало то, что ещё полчаса назад было священным артефактом его семьи. Он посмотрел на неё — на её прямое, холодное лицо, на тёмно-синий шёлк её платья, на её свободные, не сжатые в кулаки руки. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но понял, что слов больше нет. Все слова были сказаны и уничтожены, так же как этот несчастный костюм.
Не говоря больше ни слова, он развернулся и пошёл к выходу. Не хлопнув дверью, не обернувшись. Он просто ушёл, унося в руках картонный гроб своей семейной идиллии. Лена осталась одна посреди комнаты. Она медленно подошла к зеркалу и посмотрела на своё отражение. На неё смотрела красивая, спокойная женщина в элегантном тёмно-синем платье. Она была одна. И она была свободна…
