— Вер, привет. Мама звонила. У неё там фиалки совсем зачахли, надо срочно пересадить. Поезжай к ней, помоги, а? У тебя рука лёгкая.
Запах жареного лука и моркови, густой и домашний, наполнивший кухню, казалось, сгустился и застыл в воздухе. Вера не обернулась сразу. Она продолжала помешивать зажарку в сковороде, и только по тому, как напряглась её спина под тонкой тканью домашней футболки, можно было догадаться, что она услышала каждое слово. Её движения были выверенными и какими-то чересчур резкими, словно она рубила не овощи, а невидимые нити, которые её опутывали. Шипение масла на мгновение стало единственным звуком в квартире.
Олег стоял в дверях кухни, всё ещё в офисном костюме, лишь немного ослабив узел галстука. На его лице была написана безмятежная уверенность человека, передающего простую, незначительную просьбу. Он поставил портфель на пол и прошёл к холодильнику, не заметив, или не захотев заметить, звенящее напряжение, исходящее от жены.
Вера выключила конфорку. Медленно повернулась, вытирая руки о вафельное полотенце. Её лицо было спокойным, почти непроницаемым, но глаза, до этого момента просто уставшие после долгого рабочего дня, превратились в два холодных тёмных колодца.
— Это уже третий раз за эту неделю, Олег.
Он как раз доставал бутылку с водой и обернулся, слегка нахмурившись.
— Ну и что? В чём проблема-то?
— В понедельник, — Вера начала говорить ровным, лишённым всяких эмоций голосом, и от этого её слова звучали ещё весомее, — я, отпросившись с работы на час раньше, возила твою маму в платную клинику, чтобы забрать её анализы. Потому что ей «не хотелось толкаться в очереди». В среду, в свой обеденный перерыв, я бегала по трём аптекам в центре, чтобы найти её редкое лекарство от давления. Потому что ей «было лень самой искать». Сегодня, в пятницу вечером, после пятидневной рабочей недели, я должна ехать на другой конец города, чтобы пересаживать её цветы. Потому что у меня, оказывается, «рука лёгкая».
Она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза.
— У меня есть своя жизнь, Олег. Своя работа. Своя усталость.
— Ну что ты начинаешь? — он поставил бутылку на стол с раздражённым стуком. — Это же мама. Ей тяжело самой, она немолодая женщина. Неужели так сложно помочь?
Его слова, которые раньше вызывали в ней чувство вины и желание быть хорошей невесткой, теперь подействовали как спусковой крючок.
— Твоя мама, — отрезала Вера. Её голос стал твёрдым, как сталь. — Твоя. И ей не тяжело, а скучно. Ей нужна не помощь, а аудитория. Ей необходимо постоянное внимание, суета вокруг её персоны. И она использует меня как бесплатную прислугу, курьера и развлечение. А ты этому потакаешь. Ты считаешь это нормой.
— Ты моя жена! Ты должна уважать мою мать! — он начал заводиться, его лицо покраснело. Он перешёл на ту единственную аргументацию, которую знал.
Вера коротко, беззвучно усмехнулась. Это было страшнее крика.
— Уважать? Да. Быть её личной рабыней по вызову? Нет!
— Но ей просто надо, чтобы ты…
— Да я плевать хотела, чего хочет от меня твоя мать! Она мне никто! Так что возись с её проблемами сам! Понял?
Она шагнула к нему ближе, и в её взгляде не было ни капли страха или сомнения.
— С этого дня ни одной её просьбы я не выполню. Все вопросы — к тебе. Звонит тебе — значит, проблема твоя. Решай её сам. Бери свой зад в охапку после работы и езжай возиться с её фиалками, лекарствами и анализами. А если тебя это не устраивает, можешь прямо сейчас собирать вещи и переезжать к ней. Будешь пересаживать её цветочки хоть круглосуточно. Там тебя точно оценят.
Она с силой бросила влажное от рук полотенце на стол. Оно шлёпнулось о деревянную поверхность с мокрым, окончательным звуком. Это был не вопрос, не предложение к диалогу. Это был ультиматум, отрезающий все пути к отступлению. Тема была закрыта. Навсегда.
Олег выскочил из квартиры так, будто за ним гнались. Он не схватил портфель, не проверил, взял ли ключи. Слова Веры горели у него на лице, как пощёчины, оставленные на глазах у толпы. В лифте, глядя на своё отражение в тусклом металле, он видел не успешного менеджера среднего звена, а растерянного мальчика, которого отчитали. Он чувствовал себя не просто обиженным, а раздетым, выставленным на посмешище в собственной квартире, на территории, которую он считал своей. Весь его привычный, уютный мир, где жена была понимающим и исполнительным тылом, рухнул за те пять минут на кухне.
Он сел в машину и несколько минут просто сидел, вцепившись в руль так, что побелели костяшки пальцев. Ехать к матери пересаживать цветы? Мысль об этом показалась ему теперь верхом идиотизма. Цветы были лишь поводом, формальностью. Теперь дело было в другом. В бунте. В унижении, которое он испытал. Он завёл мотор. Машина плавно тронулась, унося его прочь от дома, где его авторитет был демонстративно уничтожен. Он ехал не исполнять поручение, он ехал в свой штаб, к своему главнокомандующему.
Квартира Галины Сергеевны встретила его знакомым с детства запахом — смесью валокордина, крепко заваренного чая и чего-то неуловимо пыльного, музейного. Это был запах стабильности и незыблемого порядка. Она открыла ему почти мгновенно, будто ждала за дверью. В своём вечном тёмно-синем халате с вышивкой на воротнике, с идеально уложенными седыми волосами, она окинула его быстрым, цепким взглядом.
— Что случилось? Ты выглядишь так, будто с войны вернулся. Проходи, я как раз чайник поставила.
Он молча прошёл в гостиную и рухнул на диван, обитый старым, но чистым гобеленом. Галина Сергеевна не суетилась. Она принесла две чашки на подносе, поставила вазочку с сушками. Села в своё кресло напротив — трон, с которого она правила своей маленькой вселенной. Только когда он сделал первый глоток горячего чая, она спросила снова, на этот раз другим, более требовательным тоном.
— Олег, я жду.
И он заговорил. Он вывалил на неё всё, но в своей, отредактированной версии. Он рассказал, как усталый пришёл с работы, как деликатно передал её просьбу. Он красочно описал, как Вера, ни с того ни с сего, превратилась в фурию, как кричала на него, как оскорбляла её, его мать. Он, конечно, опустил упоминания про анализы и лекарства, представив дело так, будто просьба о фиалках была первой и единственной за долгое время.
— Она сказала… она сказала, что плевать хотела на твои проблемы, — он выдавил из себя самую унизительную часть, глядя в чашку. — Сказала, что ты ей никто.
Галина Сергеевна молчала. Она не ахнула, не всплеснула руками. Она медленно поставила свою чашку на блюдце, и фарфор тихо звякнул. Её лицо стало жёстким, как камень. Взгляд из просто внимательного превратился в ледяной.
— Значит, она так и сказала? «Никто»? — переспросила она тихо, но с таким нажимом, будто вбивала гвоздь. — После всего, что для неё было сделано? После того, как я приняла её в нашу семью? Интересно. Очень интересно.
Она встала и подошла к окну, к подоконнику, заставленному теми самыми фиалками. Вопреки словам Олега, они не выглядели зачахшими. Может, пара листиков пожелтела, но в целом это были крепкие, ухоженные растения. Она машинально потрогала плотный бархатный лист.
— Значит, она решила, что может так с нами разговаривать, — это был не вопрос, а констатация факта. Она обернулась к сыну. — И что ты намерен делать, Олег? Проглотишь это? Позволишь ей и дальше так себя вести? Сегодня она отказалась помочь с цветами, завтра она выставит тебя из дома, потому что ей захочется «своей жизни».
— А что я сделаю? — беспомощно развёл он руками. — Она сказала, чтобы я к тебе переезжал, если меня что-то не устраивает!
— Глупости. Никуда ты не переедешь, — отрезала Галина Сергеевна. Её голос обрёл властные, генеральские нотки. — Мы поступим иначе. Мы её проучим. Но не скандалом. Скандал — это её оружие, оружие плебеев. Мы поступим умнее. Мы нанесём ей визит. Завтра же. Вместе.
— Зачем? Чтобы она нам дверь перед носом захлопнула?
— Не захлопнет. Ты же её муж, ты откроешь своим ключом. Мы придём с миром. С тортом. Мы сядем пить чай и будем говорить о погоде, о здоровье, о чём угодно. Мы будем сама любезность. И мы покажем ей, что такое настоящая семья, где сын и мать — единое целое. Мы окутаем её такой ледяной вежливостью, таким удушающим участием, что она сама почувствует себя чужой, виноватой и неправой в собственном доме. Она поймёт, что её бунт провалился. Она поймёт, что её место — здесь, — Галина Сергеевна постучала пальцем по подлокотнику своего кресла, — а не там, где она себе вообразила.
Они пришли на следующий день, в субботу, около полудня. Вера не услышала звонка в дверь. Она услышала другое — тихий, предательский скрежет ключа в замочной скважине. Она сидела в кресле в гостиной с книгой на коленях, но не читала. Она ждала. Весь вчерашний вечер и всё утро она прокручивала в голове сценарии, и этот, с вторжением под видом семейного визита, казался наиболее вероятным. Она не ошиблась.
Дверь открылась, и на пороге возник Олег. За его спиной, как полководец за щитом знаменосца, стояла Галина Сергеевна. В руках она держала большую картонную коробку с тортом — знамя их «мирной» миссии. На лице Олега была натянута нервная, фальшивая улыбка. Лицо его матери выражало благостную озабоченность.
— Верунь, привет! А мы вот решили заглянуть, проведать тебя, — пропел Олег, входя в прихожую. — Мама торт испекла, твой любимый, «Наполеон».
Вера молча отложила книгу и встала. Она не улыбнулась в ответ. Она просто смотрела, как они раздеваются, как Галина Сергеевна передаёт сыну коробку, а сама проходит в комнату, словно хозяйка, инспектирующая свои владения.
— Здравствуй, Верочка, — произнесла свекровь, её голос сочился мёдом, под которым чувствовался холод металла. — Что-то у вас тут душно. Олег, открой форточку, надо проветрить. А то дышать нечем.
Она провела пальцем по поверхности тёмного комода, демонстративно посмотрела на оставшийся след и, не дожидаясь реакции, прошла дальше. Вера проследила за её жестом ледяным взглядом.
— Здравствуйте, Галина Сергеевна. Да, пыльно. Уборка не была вчера в приоритете. Были дела поважнее.
Свекровь сделала вид, что не заметила вызова в её тоне. Она остановилась посреди комнаты, оглядываясь.
— А что, обедать ещё не садились? Олег, наверное, голодный после дороги. Он так плохо выглядит в последнее время, похудел. Ты его совсем не кормишь, девочка моя?
Олег, который как раз ставил коробку с тортом на кухонный стол, замер. Эта атака была направлена уже не на Веру-невестку, а на Веру-жену. Это был удар по самому больному.
— Галина Сергеевна, Олег — взрослый мужчина, — спокойно ответила Вера, проходя следом за ней на кухню. — Он в состоянии сам решить, когда и что ему есть. Если ему захочется мяса, он сможет его приготовить. Или, в крайнем случае, съездить к вам. У вас ведь наверняка всё приготовлено правильно.
На кухне повисло напряжение. Олег посмотрел на жену, потом на мать, его лицо стало растерянным. План давал сбой. Вместо виноватой и смущённой невестки они столкнулись со спокойной, холодной стеной.
— Вера, прекрати! — не выдержал он. — Мама пришла с добром, принесла торт, а ты…
— А я что, Олег? — она повернулась к нему. — Я должна рассыпаться в благодарностях за то, что вы без предупреждения вломились в мой дом, чтобы устроить мне проверку? Чтобы указать на пыль и научить меня, как кормить собственного мужа?
Маска благодушия с лица Галины Сергеевны начала сползать. Глаза её сузились.
— Мы пришли, потому что я волнуюсь за своего сына! Я вижу, что в семье не всё в порядке. Вместо того чтобы быть ему опорой, ты устраиваешь скандалы на пустом месте!
— Пустое место — это ваши фиалки? — в голосе Веры появились стальные нотки. — Ваше желание дёргать меня по любому поводу, превратив в личного ассистента? Это вы называете «пустым местом»? Я тебе вчера всё сказала, Олег. Кажется, до тебя не дошло. Придётся повторить для твоей мамы.
Она повернулась к Галине Сергеевне, глядя ей прямо в глаза.
— Вы пришли не чай пить. Вы пришли не мириться. Вы пришли устраивать мне показательную порку. Думали, я испугаюсь, начну извиняться и завтра же побегу удобрять ваши клумбы на подоконнике? Вы ошиблись. Очень сильно ошиблись. Ничего из этого не будет.
Коробка с тортом стояла на столе, нелепая и чужая в этой атмосфере ледяной войны. План Галины Сергеевны провалился, не успев начаться. Тонкая игра в психологическое давление превратилась в открытую, уродливую конфронтацию. И в этой конфронтации Вера не собиралась отступать ни на шаг.
— Олег, ты слышишь её? Ты просто посмотри на неё, — голос Галины Сергеевны задрожал, но не от слёз, а от клокочущей, бессильной ярости. Она сделала шаг к сыну, ища в нём защиту и союзника. — Я всю душу в вас вкладываю, а она… она так со мной разговаривает! И из-за чего? Из-за несчастных цветов! Я всего лишь попросила немного помочь, потому что руки уже не те, болят суставы… Мои фиалочки…
Это было её последнее, самое коварное оружие — жалость. Она апеллировала к сыновнему долгу, к его совести, пытаясь выставить Веру бездушным чудовищем, которое отказывает в помощи больной, старой женщине. Олег вздрогнул, словно его ударили. Он посмотрел на Веру с упрёком, в его глазах читалась мольба: «Ну уступи, хотя бы сейчас, сделай вид, что согласна».
Но Вера смотрела не на него. Она смотрела на Галину Сергеевну, и в её взгляде не было ни сочувствия, ни злости. Там была только холодная, кристальная ясность. Она услышала ключевое слово. «Фиалочки». Символ всего этого фарса, маленький, безобидный предлог для большой и грязной манипуляции.
Не говоря ни слова, она развернулась и вышла из кухни. Её шаги были ровными и твёрдыми. Олег и его мать замолчали, растерянно переглянувшись. Они не понимали, чего ожидать. Может, она пошла за валерьянкой? Или собирать свои вещи? Секунды тянулись, наполненные густым, напряжённым ожиданием.
Вера вернулась. В руках она несла неглубокий пластиковый ящик, тот самый, что Олег сегодня прихватил от матери «на всякий случай» и оставил в прихожей. В ящике, в разномастных глиняных и пластиковых горшках, стояли те самые фиалки. Сухая, потрескавшаяся земля, поникшие бархатные листья, несколько сморщенных, так и не распустившихся бутонов.
Она с глухим стуком поставила ящик прямо на середину кухонного стола, рядом с нетронутым тортом. Галина Сергеевна инстинктивно подалась вперёд, её лицо на миг просветлело. Она решила, что Вера сдалась. Что сейчас она возьмёт пакет с землёй, совок и начнёт эту унизительную для неё процедуру пересадки.
— Вот видишь, Олег, — начала она победным тоном, — просто нужно было по-человечески…
Она не договорила. Вера взяла первый горшок. Она не стала искать инструменты. Она просто обхватила пальцами основание цветка, сжала и с силой дёрнула вверх. Раздался сухой треск рвущихся корней. Она вырвала растение из земли и, не глядя, бросила его в мусорное ведро под раковиной. Затем она перевернула горшок и вытряхнула сухой ком земли туда же. Пустой, грязный горшок она с тихим стуком поставила обратно в ящик.
На кухне воцарилась абсолютная тишина, нарушаемая лишь звуками этой методичной, холодной казни. Олег застыл с полуоткрытым ртом. Лицо Галины Сергеевны превратилось в неподвижную маску ужаса и непонимания. Это было страшнее криков и битья посуды. Это было осознанное, ритуальное уничтожение символа её власти.
Второй цветок. Резкий рывок. Хруст. Ком земли, полетевший в ведро. Третий. Четвёртый. Вера действовала без спешки, с ледяным спокойствием хирурга, проводящего необратимую ампутацию. Она не смотрела ни на мужа, ни на свекровь. Всё её внимание было сосредоточено на процессе. На ощущении сухой, рассыпающейся в пальцах земли, на виде бледных, безжизненных корешков, на глухом стуке очередного растерзанного растения, падающего на дно мусорного бака.
Когда последний цветок был вырван, она взяла кухонное полотенце — то самое, что бросила на стол вчера, — и медленно, тщательно вытерла руки от земли. Затем она аккуратно сложила его и положила на край столешницы. Она подняла глаза и посмотрела сначала на мертвенно-бледную свекровь, а потом на своего мужа.
— Теперь им точно не нужна пересадка.
Олег смотрел на пустые горшки, на рассыпанную землю на дне ящика, на лицо своей матери, искажённое гримасой ужаса. В этот момент он всё понял. Он понял, что это конец. Не просто ссоры, а всего, что было. Что он проиграл не битву, а всю войну. И что выбор, который он так долго оттягивал, сделан за него.
Он медленно подошёл к матери, взял её под локоть. Она не сопротивлялась, её тело обмякло, она смотрела на Веру как на привидение.
— Пойдём, мама, — тихо сказал он, не глядя на жену.
Он повёл её к выходу. Они молча оделись. Олег не взял ни портфель, ни какие-то вещи. Он просто открыл входную дверь, вывел мать на лестничную площадку и вышел сам. Дверь за ним тихо щёлкнула, закрывшись на автоматический замок.
Вера осталась одна на кухне. Перед ней на столе стоял ящик с пустыми горшками и нетронутый торт «Наполеон». В квартире было тихо. И впервые за долгое время она могла дышать полной грудью…
