— Свет, ну что ты сразу. Мама же просто спросила, что на ужин, — голос Дениса был вкрадчивым, почти умоляющим. Он уже чувствовал, как сгущается воздух на их маленькой кухне, как он становится плотным и вязким, словно остывающий кисель.
Света не ответила. Она молча помешивала в сотейнике густой, тёмно-рубиновый соус, в котором томились куски говядины и сморщенные, похожие на большие чёрные жемчужины ягоды чернослива. Аромат стоял густой, пряный, обещающий что-то праздничное и нездешнее. Она потратила на это блюдо почти три часа после работы. Не потому, что ждала похвалы — эта надежда умерла давно, — а из какого-то упрямого желания доказать самой себе, что она может. Может быть хорошей хозяйкой, хорошей женой, может создать уют там, где его систематически выжигали напалмом вежливых советов.
Звонок в дверь прозвучал точно по расписанию, минута в минуту. Анна Петровна была человеком ритуала. Её визиты по средам были таким же незыблемым явлением, как смена времён года. Денис поспешил в прихожую, а Света выключила огонь под сотейником и глубоко, почти до головокружения, вдохнула. Приготовилась.
Анна Петровна вошла на кухню не сразу. Сначала она, как обычно, проинспектировала прихожую, проведя пальцем по полке для обуви, затем проследовала в комнату, чтобы убедиться, что её Дениска не живёт в пыли. И только потом, с видом ревизора, прибывшего на убыточное предприятие, появилась на пороге кухни. Её взгляд был быстрым и цепким, как у хищной птицы. Он скользнул по столешнице, задержался на раковине, оценил чистоту плиты и, наконец, остановился на кастрюлях.
— Добрый вечер, Светочка, — её голос был мягким, почти ласковым, но от этой ласки веяло сквозняком. — Что-то у тебя сегодня пахнет необычно. Не борщ?
— Говядина с черносливом, Анна Петровна, — ровно ответила Света, ставя на стол тарелки.
Свекровь подошла к плите. Это был главный акт её спектакля. Она не спрашивала разрешения. Она просто сняла крышку с сотейника, заглянула внутрь, потом взяла с подставки чистый нож и кончиком лезвия подцепила каплю соуса. Она не попробовала его, а скорее проанализировала, поднеся к губам и тут же брезгливо вытерев нож салфеткой. Затем она цокнула языком — тихий, едва уловимый звук, который для Светы был громче набата.
Ужин проходил в почти полном молчании, прерываемом лишь стуком вилок о тарелки. Денис ел с аппетитом, стараясь своим видом показать, что всё в порядке, что это просто обычный семейный ужин. Анна Петровна ковыряла мясо вилкой, разрезая его на микроскопические кусочки, тщательно изучая срез. Наконец, прожевав один такой кусочек с видом мученицы, она аккуратно промокнула губы салфеткой и произнесла приговор.
— Мясо жестковато, Светочка. Его нужно было сначала в кефире вымочить, как я Дениске в детстве делала. Он такое нежное любит. Да и чернослив… Он сладость лишнюю даёт, перебивает весь вкус. Лучше бы просто с морковкой потушила. Проще и полезнее.
Света почувствовала, как еда во рту превратилась в безвкусную бумажную массу. Она посмотрела на мужа. Денис в этот момент старательно рассматривал узор на своей тарелке, будто видел его впервые. Он сделал вид, что не услышал.
— Мам, ну что ты начинаешь, — наконец выдавил он, когда молчание стало совсем невыносимым. — Вкусно же всё.
— Я не начинаю, я советую, — с мягким укором ответила Анна Петровна. — Я же для вас стараюсь. Опыт — дело такое. Светлана ещё молодая, научится.
Что-то внутри Светы, какая-то тонкая, туго натянутая струна, с сухим щелчком лопнула. Не со звоном, не с грохотом, а именно так — тихо и окончательно. Она молча доела свою порцию, не чувствуя вкуса. Она встала, собрала тарелки, унесла их в раковину. Она двигалась как автомат, а в голове в это время шла лихорадочная, холодная работа. План, который раньше казался чем-то диким и невозможным, теперь обрёл кристальную ясность.
Когда они проводили Анну Петровну и Денис закрыл за ней дверь, он повернулся к жене с той самой виновато-примирительной улыбкой, которую она ненавидела больше всего на свете.
— Ну, ты же знаешь маму… Она не со зла.
Света смотрела на него, на своего мужа, и впервые видела его по-настоящему: не родного человека, а чужого, слабого мужчину, который никогда не станет её защитой. Он был не стеной. Он был сквозняком между ней и его матерью.
— Да, Денис, — тихо сказала она, и в её голосе не было ни обиды, ни злости, только ледяное, абсолютное спокойствие. — Теперь знаю.
Неделя прошла в разреженном воздухе. Света и Денис двигались по квартире как два призрака, случайно оказавшиеся в одном пространстве. Они почти не разговаривали. Он, чувствуя себя виноватым, но не зная, как это исправить, не нарушив хрупкого союза с матерью, пытался заводить ничего не значащие беседы о погоде или коллегах. Света отвечала односложно, не поднимая глаз. Она не злилась, не дулась, как обиженная девочка. Она работала. Внутри неё, в холодной и тихой операционной её души, шёл процесс ампутации. Она отсекала ожидания, надежды, привязанности. Это была скрупулёзная и безболезненная работа, потому что оперируемый орган — её любовь и уважение к мужу — уже давно был мёртв и не кровоточил.
В следующую среду Денис вернулся домой с тяжёлым предчувствием. Он надеялся, что Света, остыв, приготовит что-то простое, что-то, к чему невозможно будет придраться. Жареную картошку или макароны. Что угодно, лишь бы избежать повторения. Он вошёл в прихожую и замер. На кухонном столе, словно памятник его рухнувшим надеждам, стояла большая, плоская картонная коробка с ярким логотипом пиццерии. Его взгляд зацепился за неё мгновенно, как за что-то инородное, неправильное, как за оставленный на месте преступления вещдок.
Света вышла из комнаты. Она была уже переодета в домашнюю одежду, спокойная и собранная. Она не оправдывалась. Не суетилась. Она просто взяла из шкафа две большие тарелки и две салфетки, положила их на стол рядом с коробкой и посмотрела на Дениса.
— Будешь с грибами и ветчиной? Или тебе другой кусок?
Он не ответил. Он просто смотрел на неё, и в его взгляде была смесь растерянности, злости и страха перед тем, что должно было произойти через полчаса. В это время раздался уже знакомый, методичный звонок в дверь.
Спектакль был коротким и выразительным. Анна Петровна, проделав свой обычный инспекционный маршрут, вошла на кухню и остановилась как вкопанная. Её лицо не исказилось от гнева, как ожидал Денис. Нет, на нём отразилось холодное, почти брезгливое недоумение, с каким смотрят на нечто отвратительное и непонятное. Она обвела взглядом стол: две тарелки, два стакана с соком и эта вульгарная коробка в центре. Она не сказала ни слова. Она просто подошла к столу, отодвинула стул, села и сложила руки на коленях, всем своим видом показывая, что она выше этого.
— Мам, может, чаю? — пискнул Денис, чувствуя, как горит его лицо.
— Спасибо, Денис, я не пью чай с такой… едой, — отчеканила Анна Петровна, глядя куда-то сквозь стену. Света с невозмутимым видом открыла коробку, положила себе на тарелку большой треугольный кусок пиццы и начала есть. С аппетитом, немного оттопырив мизинец, будто находилась в дорогом ресторане. Денис, после мучительного колебания, тоже взял кусок. Звук, с которым его нож прорезал хрустящий бортик, показался оглушительным. Так, в полном молчании, они и сидели. Двое ели, одна исполняла роль оскорблённой добродетели. Через пятнадцать минут Анна Петровна поднялась. — Мне пора, Денис. Что-то голова разболелась от этих запахов. Проводи меня.
Когда за ней закрылась входная дверь, Денис вернулся на кухню. Он был бледен. Он больше не пытался быть вкрадчивым.
— Что это было, Света? — прошипел он, указывая на коробку. — Ты решила её унизить? Специально?
Света аккуратно промокнула губы салфеткой. Она посмотрела ему прямо в глаза, и её взгляд был ясным и твёрдым.
— Унизить? Нет. Я просто хотела поесть.
— Поесть?! Ты не могла приготовить ужин, как нормальная жена? Ты знала, что она придёт! Это было сделано специально, это же очевидно! Это просто неуважение!
И тут она рассмеялась. Тихо, почти беззвучно, но этот смех был страшнее крика.
— Неуважение? — переспросила она, поднимаясь из-за стола. Она подошла к нему вплотную, и теперь между ними было всего полшага. — Дорогой, я проявила высшую степень уважения к кулинарным талантам твоей мамы. Я просто не посмела конкурировать с ней. Я признала её полное и безоговорочное превосходство на кухне.
Он ошеломлённо смотрел на неё, не понимая, к чему она ведёт. А она сделала шаг назад, обвела взглядом кухню, словно прощаясь с ней, и вынесла свой вердикт. Голос её звучал ровно, без единой дрогнувшей нотки, как будто она зачитывала биржевую сводку.
— Да, я заказала пиццу! Потому что я пришла с работы и хочу есть, а не слушать от твоей мамы, что я неправильно варю картошку! Раз она у тебя такой кулинарный гений, то пусть и кормит тебя! Я для тебя больше не готовлю!
— Света…
— Поэтому с завтрашнего дня ужинаешь ты у неё! Каждый день! А я буду есть то, что хочу, и там, где хочу! И без критических замечаний на гарнир!
Денис проснулся от тишины. Не от той умиротворяющей тишины, когда весь мир ещё спит, а от звенящей пустоты, какая бывает в покинутом доме. Он ожидал услышать на кухне привычное утреннее шуршание, тихое позвякивание чашек, запах закипающего чайника. Ничего. Света уже ушла на работу. Он нашёл на столе свою кружку и банку с растворимым кофе. Рядом — записка. «У меня сегодня раннее совещание». Ни «доброго утра», ни поцелуя в виде крестика. Просто констатация факта. Он воспринял это с облегчением. Ему казалось, что за день она остынет. Что к вечеру буря уляжется, и всё вернётся на круги своя, пусть и с небольшим горьким осадком.
Вечером он возвращался домой, прокручивая в голове варианты примирения. Может, купить её любимые пирожные? Или просто обнять и сказать, что она была неправа, но он её прощает. Да, так и надо. Он, как мужчина, должен быть мудрее. Он открыл дверь своим ключом и сразу понял — он ошибся. В квартире не пахло едой. Вообще. Пахло пылью, остывшим металлом и слабым, почти неуловимым ароматом женских духов, который остался в прихожей с утра.
Он прошёл на кухню. Стол был девственно чист. Плита — холодной и тёмной. Сердце ухнуло куда-то вниз. Он дёрнул на себя дверцу холодильника, надеясь увидеть там хотя бы кастрюлю со вчерашним супом. Супа не было. Но холодильник не был пуст. На средней полке, аккуратно расставленные, стояли два маленьких стаканчика с йогуртом, упаковка творога, герметичный контейнер с нарезанными овощами и небольшой кусок дорогого сыра в вощёной бумаге. Это был набор для ужина. На одного. На неё. На нижней полке одиноко лежали его вчерашние сосиски в целлофане. Это было красноречивее любой ссоры, любого крика. Это был манифест.
В этот момент из комнаты вышла Света. Она была в мягком домашнем костюме, с мокрыми после душа волосами, собранными в пучок. В руках у неё был поднос, на котором стояла тарелка с тем самым овощным салатом и творогом. Она прошла мимо него к журнальному столику в гостиной, поставила поднос, открыла ноутбук. Она не поздоровалась. Она не спросила, как прошёл его день. Она просто продолжила жить свою жизнь, в которой для него, кажется, больше не было предусмотрено места за обеденным столом.
— А мне что есть? — голос Дениса был хриплым. Он хотел, чтобы это прозвучало грозно, но получилось жалко.
Света не повернулась. Она кликнула мышкой, запуская какой-то сериал.
— В холодильнике сосиски, — бросила она через плечо, не отрывая взгляда от экрана. — Можешь сварить.
Он стоял посреди кухни, глядя на её спину, на светящийся экран ноутбука, слушая доносящиеся оттуда чужие голоса, и чувствовал, как внутри закипает глухая, бессильная ярость. Его не просто лишили ужина. Его вычеркнули. Унизили этой методичной, холодной заботой о себе. Он вытащил телефон, нашёл в контактах «Мама» и нажал на вызов, чувствуя себя школьником, который жалуется на обидчика.
— Мам, привет. У тебя есть что-нибудь поесть? Я сейчас приду.
Он одевался молча. Света никак не отреагировала на его слова, будто их и не было. Когда он уже стоял в прихожей, зашнуровывая ботинки, она всё так же ровно спросила, глядя в экран:
— Ты поздно? Мне свет выключать?
Так началась их новая жизнь. Каждый вечер Денис, как по расписанию, отправлялся в родительский дом. Он возвращался поздно, пропитанный запахами маминой кухни — наваристого борща, жареного лука, котлет. Эти запахи врывались в их стерильную квартиру, как напоминание о другой, правильной жизни, от которой его отлучили. Света встречала эти запахи лёгкой морщинкой у носа. Она открывала окно, проветривала. Они жили как соседи, случайно снимающие одну квартиру. Она покупала продукты для себя. Он — для себя. По утрам они молча сталкивались у кофеварки. По вечерам он смотрел телевизор в гостиной, а она сидела с ноутбуком в спальне. Холодная война была изматывающей, и проигрывал в ней Денис. Он лишился комфорта, уюта, ощущения дома. А она, казалось, наоборот, расцвела. Стала спокойнее, больше читала, начала ходить на йогу по субботам. Его это бесило до скрежета зубов. Однажды, вернувшись от матери, он не выдержал.
— Ну что, нравится тебе твоя свобода? — с едкой усмешкой спросил он, останавливаясь в дверях спальни.
Света оторвалась от книги и посмотрела на него долгим, спокойным взглядом, в котором не было ни капли злости. Только усталость.
— Да, Денис, — просто ответила она. — Нравится.
Этот хрупкий, враждебный мир, построенный на молчании и раздельных полках в холодильнике, не мог существовать долго. Он был слишком неестественным, слишком напряжённым. И он рухнул в среду, как и следовало ожидать. Денис в тот вечер вернулся с работы не один. Он вошёл в квартиру с видом триумфатора, с выражением человека, несущего не просто ужин, а окончательное решение, ультиматум, завёрнутый в махровое полотенце. В руках он бережно, словно святыню, нёс большую эмалированную кастрюлю, укутанную в два слоя ткани, чтобы не остыла. От неё исходил густой, всепроникающий дух — аромат наваристого борща, запах дома его матери, запах «нормальной жизни».
Он прошёл прямо на кухню, с грохотом поставил свою ношу на холодную конфорку и с вызовом посмотрел на Свету, которая как раз доставала из холодильника свой контейнер с салатом. В его глазах не было просьбы или предложения мира. В них была плохо скрытая радость от предвкушения её капитуляции.
— Мама передала тебе свой фирменный борщ, — произнёс он нарочито громко, чтобы его слова заполнили всё пространство кухни. — Сказала, чтобы ты поела нормальной еды.
«Нормальной еды». Эта фраза ударила Свету, как пощёчина. Это был не просто борщ. Это был флаг, водружённый на завоёванной территории. Это была декларация того, что её образ жизни — её салаты, йогурты, её выстраданная свобода от чужих оценок — всё это было «ненормальным». Она медленно закрыла дверцу холодильника. Посмотрела на кастрюлю, укутанную, как младенец, в эти нелепые полотенца. Потом перевела взгляд на сияющее лицо мужа. Он ждал. Ждал, что она сломается, что возьмёт тарелку, что с благодарностью примет этот дар с барского плеча.
Она молчала. Несколько секунд, которые показались Денису вечностью, она просто стояла и смотрела на него. В её взгляде не было ни гнева, ни обиды. Было что-то другое, что-то страшное в своём спокойствии — холодное любопытство хирурга, рассматривающего безнадёжную опухоль перед тем, как вынести окончательный вердикт.
Затем она шагнула к плите. Её движения были плавными и точными. Она взяла кастрюлю обеими руками, ощутив её солидный вес и тепло, пробивающееся сквозь ткань. Денис расплылся в довольной улыбке, думая, что она несёт её к столу. Но Света, не взглянув на него, развернулась и молча направилась прочь из кухни. Не в гостиную. Она прошла по коридору и толкнула дверь в ванную комнату. Денис, не понимая, что происходит, последовал за ней.
На его глазах, в звенящей тишине маленького, выложенного белой плиткой помещения, она подошла к унитазу и подняла крышку. Затем, с коротким, выверенным движением, она наклонила кастрюлю. Густая, тёмно-красная река борща с кусками нежного мяса, картофеля и яркими пятнами свёклы рухнула в белый фаянсовый зев. Ароматная, дымящаяся еда, символ материнской заботы и его, Дениса, победы, с отвратительным чавканьем исчезла в клокочущей воде. Он оцепенело смотрел, как Света нажала на кнопку слива, и мощный поток воды унёс последние остатки его «нормальной еды».
Она не бросила кастрюлю. Она аккуратно поставила её на кафельный пол у его ног. Пустую, гулкую, ещё тёплую. Капля борща стекла по её белому эмалированному боку, как кровавая слеза.
— Ты… что ты наделала? — только и смог выдохнуть он, глядя то на унитаз, то на пустую посудину. В его голосе было не возмущение, а подлинный, детский ужас от разрушения чего-то святого. — Это же мамин…
Света подняла на него глаза. Её голос был тихим, ровным и абсолютно безжизненным.
— Отнеси ей кастрюлю, Денис. Скажи, что её мальчик снова голоден. И что он всегда будет голоден, пока не отрежет пуповину…
