— Ну что, Коль, порадовал начальник? — Екатерина оторвалась от штопки Максимовых штанишек, уже в который раз латанных на коленках, и с надеждой посмотрела на мужа, вошедшего в кухню.
Семилетний Максим тут же подбежал к отцу, демонстрируя ботинок с почти отваливающейся подошвой: «Пап, смотри, каши просит!» Пятилетняя Алиса, худенькая, в стареньком, явно с чужого плеча, свитерке, прижалась к матери, зябко поведя плечами, хотя в небольшой кухне было довольно тепло от готовящегося ужина.
— Мы же договаривались, Максиму ботинки зимние нужны позарез, эти совсем разваливаются. Да и Алиске комбинезон бы новый, из прошлогоднего выросла, рукава короткие уже. Холода-то вон уже на носу.
Николай, не глядя на жену, прошёл к столу, бросил на него ключи и устало опустился на табурет. Он потёр лицо ладонями, словно пытаясь стереть с него дневную усталость или, может, что-то ещё. В воздухе, пахнущем жареной картошкой и детским мылом, повисла едва уловимая нотка напряжения. Екатерина это почувствовала сразу, её материнское чутьё, обострённое постоянной нехваткой денег и заботой о детях, редко обманывало.
— Да, премия… была, — он наконец выдавил из себя, всё так же избегая её взгляда и ковыряя ногтем старую клеёнку на столе. Голос его был глухим, лишённым обычной басовитой уверенности.
— Была? — Екатерина отложила шитьё, её сердце неприятно ёкнуло. — То есть? Коль, ты что-то темнишь? Не дали, что ли? Или урезали? Ну, говори уже, не тяни. Нам ведь каждую копейку сейчас считать приходится, сам знаешь. Зима длинная.
Максим, почувствовав неладное в голосах родителей, перестал теребить отцовского внимания и настороженно уставился то на мать, то на отца. Алиса ещё крепче прижалась к Екатерине.
— Дали. Всё дали, как обещали, — Николай наконец поднял голову, но посмотрел куда-то мимо жены, на выцветший календарь с котятами на стене. — Только я её… маме отправил. Всю.
Екатерина замерла. На мгновение ей показалось, что она ослышалась. Слова мужа, произнесённые так буднично, словно речь шла о какой-то мелочи, о покупке хлеба или сигарет, никак не укладывались в её голове. Вся премия. Та самая премия, на которую они возлагали столько надежд, которую распланировали до последней копейки – на тёплую обувь Максиму, чтобы он не простудился, бегая по сугробам, на новый комбинезон Алисе, чтобы ей было тепло и уютно гулять, на хотя бы небольшие подарки детям к Новому году.
— К-как… маме? — её голос сел, слова выходили с трудом, будто продираясь сквозь вату. — Всю? Коля, ты… ты в своём уме? А дети? А то, что мы с тобой обсуждали сто раз? Ты же видел, в чём они ходят!
— Ну, Кать, ну что ты сразу начинаешь? — Николай поморщился, словно от зубной боли, и в его голосе появились раздражённые нотки. — Мама позвонила, сказала, срочно деньги нужны. Очень срочно. Она же просто так не попросит, ты же знаешь. Значит, действительно что-то важное.
— Важное? — Екатерина медленно поднялась, чувствуя, как внутри неё начинает закипать глухая, холодная ярость. Она подошла к столу, встала напротив мужа. — А то, что твои дети скоро босиком по снегу будут ходить, это неважно? То, что у нас в холодильнике мышь повесилась, а до твоей зарплаты ещё две недели тянуть, это неважно? Что именно у неё такое «важное» случилось, что ты даже не подумал посоветоваться со мной, с матерью твоих детей? Что, Коля? Пожар? Потоп? Ограбление?
Её голос крепчал с каждым словом, изгоняя из себя первоначальную растерянность. Она смотрела прямо в глаза мужу, пытаясь пробить стену его показного спокойствия, его сыновней преданности, которая в данный момент казалась ей предательством по отношению к их собственной семье.
— Я не знаю, на что именно, — буркнул Николай, отводя взгляд. Он явно чувствовал себя неуютно под её пристальным взглядом, но уступать не собирался. — Она не сказала. Просто сказала, что очень надо. И я… я не стал расспрашивать. Это же мама. Если просит, значит, надо помочь. Разве не так? Это же моя мама, Кать!
— Твоя мать, — повторила Екатерина, и в её голосе зазвучал металл. — А это, Коля, твои дети! Которые хотят есть, которым нужна тёплая одежда и обувь не когда-нибудь потом, а сейчас! Твоя мать живёт одна в трёхкомнатной квартире, у неё пенсия хорошая, да ещё и подработка, о которой ты сам мне рассказывал! Что у неё могло случиться такого неотложного, что она не могла подождать? Или что ты, её сын, не счёл нужным даже поинтересоваться, прежде чем отдать ей последние деньги, предназначенные для твоих детей? Ты хоть представляешь, как я теперь им в глаза смотреть буду? Что я им скажу, когда они спросят про новые сапоги? Что папа решил, что бабушке нужнее?
Николай виновато опустил голову вниз.
— Твоя мать, Коля, не в землянке живёт и не голодает! — Голос Екатерины налился звенящей силой, и она сделала шаг вперёд, почти вплотную приблизившись к мужу.
Дети, Максим и Алиса, испуганно жались друг к другу у двери, их широко раскрытые глаза перебегали с матери на отца. Они уже поняли, что назревает что-то страшное, не просто очередная бытовая перепалка.
— У неё трёхкомнатная квартира, которую она сдавать могла бы, если бы прижало! Пенсия у неё такая, что нам с тобой и не снилась, плюс она ещё со своими учениками этими копеечку имеет, и немалую! А ты помнишь, как она в прошлом году себе шубу норковую купила? «А то старая уже не по статусу», — так она сказала! А мы тогда Максиму на куртку зимнюю три месяца собирали, во всём себе отказывая!
Николай вскочил, опрокинув табурет, который с глухим стуком ударился об пол. Его лицо побагровело, ноздри раздувались.
— Ты что себе позволяешь, а? Мать мою обсуждать! Её деньги считать! Да кто ты такая вообще, чтобы её судить? Она меня вырастила, на ноги поставила! Я ей обязан всем! И если ей понадобились деньги, значит, на то были веские причины! Она не транжира какая-нибудь!
— Не транжира? — Екатерина горько усмехнулась, и в этой усмешке было столько боли и разочарования, что Николаю на мгновение стало не по себе, но он тут же отогнал это непрошеное чувство. — А поездка в санаторий «для поправки здоровья» после совершенно здорового лета на даче – это не транжирство? А новый телефон за бешеные деньги, потому что «старый уже не такой модный», когда у твоей дочери сапоги на два размера меньше, чем нужно, и она пальцы поджимает, чтобы влезть? Это, по-твоему, не транжирство, Коля? Или это просто «маме так захотелось»? Она ведь никогда не спрашивает, есть ли у нас деньги, можем ли мы себе это позволить. Она просто ставит перед фактом: «Коленька, мне нужно». И Коленька, как верный пёс, тут же бежит исполнять, забыв, что у него есть своя семья, свои дети, которые тоже хотят есть и быть одетыми!
Её слова хлестали его по лицу, каждое обвинение было подкреплено фактом, который он не мог отрицать. Он помнил и шубу, и санаторий, и телефон. И каждый раз он находил для матери оправдание, а для себя – утешение в мысли, что он хороший, заботливый сын. Сейчас же, под безжалостным напором Екатерины, вся эта конструкция рушилась, обнажая неприглядную правду его слепого угождения материнским прихотям.
— Перестань! Не смей так говорить о моей матери! — закричал он, пытаясь перекрыть её голос. — Она нам всегда помогала! Когда Максим родился, она… она нам коляску отдала! Старую, ещё мою, но отдала же! И денег тогда подкинула немного!
— Коляску, которой тридцать лет в обед было и которая развалилась через месяц? И «подкинула» три копейки, на которые и памперсов-то толком не купишь? Это ты называешь помощью? — Екатерина не отступала. Она видела, что её слова достигают цели, что его показная уверенность трещит по швам. — А то, что она из нас тянет постоянно, прикрываясь своей «срочной нуждой», это как называется? Ты хоть раз спросил её, куда уходят её «хорошая пенсия» и доходы от подработки, что ей вечно не хватает? Нет, ты не спросил! Тебе проще отмахнуться от собственных детей, чем задать неудобный вопрос своей драгоценной мамочке! Проще лишить Максима нормальных ботинок, а Алиску – тёплого комбинезона, чем отказать ей в очередном капризе!
Напряжение в кухне достигло такой степени, что, казалось, воздух можно было резать ножом. Максим тихо всхлипнул, Алиса уткнулась лицом ему в грудь. Екатерина на мгновение перевела на них взгляд, и её лицо исказилось от боли. Но она тут же снова повернулась к Николаю, её глаза метали молнии. Она слишком долго молчала, слишком долго копила обиды, слишком долго пыталась быть «понимающей» и «терпеливой». Предел был достигнут.
— Да запихай эти деньги своей матери, знаешь, куда? Раз уж она тебе дороже твоих же детей, который надо обувать и одевать!
Пока она выплёвывала в все эти слова прямо ему в лицо, отчётливо и с ледяной яростью, Николай застыл, словно поражённый громом. Эта фраза, такая грубая, такая оскорбительная по отношению к его матери, его святыне, выбила его из колеи. Он смотрел на жену так, будто видел её впервые – чужую, злую, безжалостную. Он привык к её недовольству, к её упрёкам, но чтобы так… так открыто, так цинично… Его лицо медленно наливалось тёмной краской, желваки заходили на скулах. Он сжал кулаки с такой силой, что костяшки пальцев побелели. В этот момент для него не существовало ни детей, ни их нужд, ни многолетней совместной жизни. Была только она, Екатерина, посмевшая оскорбить самое святое – его мать. И это оскорбление требовало немедленного ответа.
— Ах ты, дрянь! — рёв вырвался из груди Николая, перекрывая испуганный писк Алисы. Его лицо, до этого багровое, стало пунцовым, глаза налились кровью. Он, как разъярённый бык, рванулся к Екатерине. Огромная, привыкшая к тяжелой работе на заводе рука взметнулась для удара – не пощёчины, а полноценного, мужского удара, способного свалить с ног. В этот миг он не видел перед собой жену, мать своих детей, а лишь врага, посмевшего посягнуть на святое, на его мать, на его представление о сыновнем долге. Ярость застила ему глаза, разум отключился, оставив лишь первобытное желание заставить её замолчать, стереть с её лица это выражение холодной, убийственной правоты.
Но Екатерина не отшатнулась, не закричала, не закрыла лицо руками. Она ждала. И когда его кулак был уже в нескольких сантиметрах от её лица, она сделала резкое, почти неуловимое движение. Её левая рука молниеносно взлетела вверх и вцепилась в его запястье мёртвой хваткой, чуть выше кисти. Одновременно она сделала короткий шаг в сторону, выводя себя из-под прямой траектории удара. Николай, не ожидавший такого отпора, такого точного и сильного перехвата, на мгновение замер, его рука бессильно повисла в её железном захвате. Он почувствовал, как её пальцы, тонкие, но на удивление сильные, впились в его кожу, словно стальные тиски.
— Только попробуй, — произнесла она тихо, но её голос, лишённый всяких эмоций, прозвучал в напряжённой тишине кухни громче любого крика. Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни страха, ни мольбы – только холодная, несгибаемая решимость и какое-то новое, незнакомое ему презрение. — Ещё одно такое движение, Коля, и клянусь, ты запомнишь этот день надолго. Очень надолго. И не как день, когда ты «защитил честь матери», а как день, когда ты перестал быть для меня мужем. И отцом для них, — она едва заметно кивнула в сторону замерших от ужаса детей.
Его ярость наткнулась на эту неожиданную стену спокойствия и скрытой угрозы. Он дёрнул рукой, пытаясь освободиться, но её хватка не ослабевала. Он смотрел на неё, на эту вдруг ставшую чужой женщину, и не узнавал. Где та Катя, которая плакала от обиды, которая жаловалась на нехватку денег, которая иногда срывалась на крик, но всегда потом отходила, всегда искала примирения? Перед ним стояла другая Екатерина – жёсткая, сильная, готовая драться за себя и своих детей до последнего. И он вдруг понял, с пугающей ясностью, что она не блефует.
Медленно, очень медленно, он опустил руку. Ярость начала отступать, оставляя после себя опустошение и неприятный привкус во рту. Он почувствовал, как по спине пробежал холодок. Екатерина разжала пальцы, и его рука безвольно упала вдоль тела. Они стояли друг против друга, тяжело дыша, посреди разгромленной кухни – опрокинутый табурет, рассыпанные по полу детские игрушки, которые они не заметили в пылу ссоры. Максим и Алиса, бледные, как полотно, не сводили с них испуганных глаз.
И в этот момент, когда напряжение, казалось, вот-вот разорвёт стены маленькой кухни, пронзительно зазвонил старенький мобильный телефон Николая, лежавший на подоконнике. Рингтон прозвучал оглушительно и совершенно неуместно. Николай вздрогнул, как от удара. Он медленно повернул голову к телефону, потом снова на Екатерину, словно спрашивая разрешения. Она молча смотрела на него, её лицо было непроницаемо. Он подошёл к подоконнику, взял телефон. На экране высветилось: «Мама».
— Да, мам, — ответил он, и голос его был хриплым и каким-то надтреснутым. Екатерина видела, как дёрнулся его кадык. Он нажал кнопку громкой связи, то ли по привычке, то ли желая продемонстрировать жене, что ему нечего скрывать, то ли подсознательно ища у матери поддержки.
— Коленька, сыночек, здравствуй, дорогой! — раздался из динамика бодрый, совершенно безмятежный голос Валентины Петровны, его матери. Голос человека, у которого всё прекрасно и никаких проблем в жизни нет и быть не может. — Ты не представляешь, как ты меня выручил, золотко моё! Прямо спас! Я тут же побежала и… представляешь, успела! Последний взяла! Такой шикарный, Коленька, ты бы видел! Цвет – морской волны, с перламутром! И скидочка была, небольшая, но всё равно приятно! Теперь на юбилей к Семёновне пойду как королева! Спасибо тебе, мой хороший, спасибо! А то со старым-то уже как-то и неудобно было…
Бодрый, самодовольный голос Валентины Петровны, текущий из динамика телефона, заполнил кухню, диссонируя с только что отгремевшей бурей и застывшим в воздухе напряжением. Несколько секунд все молчали. Николай тупо смотрел на телефон, его лицо было бледным и осунувшимся. Максим и Алиса, казалось, перестали дышать.
Первой очнулась Екатерина. Она сделала шаг к телефону, её глаза сузились. Голос её, когда она заговорила, был обманчиво спокоен, но в нём звенела сталь, от которой у Николая по спине пробежал холодок, куда более сильный, чем от недавнего материнского чириканья.
— Валентина Петровна, здравствуйте, — произнесла она отчётливо, глядя не на мужа, а прямо в маленький динамик, словно свекровь стояла перед ней. — Рада слышать, что у вас всё так замечательно. Что вы успели купить себе что-то «шикарное», цвета морской волны с перламутром. Надеюсь, эта вещь такая же тёплая и непромокаемая, как зимние ботинки для вашего внука Максима, который скоро будет ходить с отваливающейся подошвой по снегу? Или, может быть, она так же хорошо согреет вашу внучку Алису, как новый комбинезон, на который у её родителей теперь просто нет денег, потому что её отец, ваш сын, отдал всю премию вам на эту… «королевскую» обновку?
В телефоне на мгновение воцарилась тишина, такая плотная, что было слышно, как тяжело дышит Николай. Затем раздался возмущённый вздох Валентины Петровны.
— Это кто там говорит? Катя? Девочка моя, ты что такое несёшь? Какие ботинки? Какой комбинезон? Коленька мне помог, потому что мне было очень нужно! Я же не знала… Ты что, упрекаешь меня теперь… то есть, помощью сына? Коленька, ты слышишь, что она говорит? Эта… эта женщина обвиняет меня в том, что я…
— Да, Валентина Петровна, это я, ваша невестка, мать ваших внуков! — Голос Екатерины начал набирать силу, но это была не истерика, а холодная, выверенная ярость. — И я не «что-то такое несу», а говорю вам правду! Правду о том, что пока вы наряжаетесь, как королева, на юбилеи, ваши внуки ходят в обносках! Правду о том, что вы тянете из сына деньги на свои прихоти, прекрасно зная, что мы считаем каждую копейку! Вам никогда не было интересно, как мы живём? На что мы одеваем и кормим ваших же внуков? Или для вас главное – это цвет «морской волны с перламутром»?
— Да как ты смеешь! — взвизгнула Валентина Петровна из телефона, её голос моментально утратил всю свою безмятежность, превратившись в неприятный, скрипучий фальцет. — Ты неблагодарная! Злая! Ты всегда меня не любила, всегда настраивала Коленьку против меня! Это ты во всём виновата! Коленька, сынок, ты же видишь, какая она! Она просто завидует! Завидует, что у меня есть такой заботливый сын!
Николай, до этого стоявший как парализованный, встрепенулся. Слова матери, её привычные манипуляции, её образ «оскорблённой невинности» подействовали на него, как команда. Он бросился к телефону, выхватил его.
— Мама, не слушай её! Не слушай! — закричал он в трубку, его голос срывался. — Она… она просто с ума сошла! Не обращай внимания! Я… я потом тебе всё объясню!
Он быстро сбросил звонок и с перекошенным от злобы лицом повернулся к Екатерине.
— Ты довольна? Довольна, что довела мать? Что вылила на неё всю свою желчь? Ты просто ненавидишь её! Ненавидишь за то, что она моя мать, за то, что я её люблю и забочусь о ней! Тебе лишь бы деньги, деньги, деньги! Тебе наплевать на её чувства, на её здоровье!
— На её здоровье? — Екатерина посмотрела на него взглядом, полным такого ледяного презрения, что он невольно отступил на шаг. — Это ты о той, которая только что хвасталась обновкой для юбилея, потратив на неё деньги, предназначенные для её больных, раздетых внуков? Это о её здоровье ты так печёшься, Коля? А на здоровье своих детей тебе наплевать? На то, что они будут мёрзнуть зимой, тебе наплевать? Ты выбрал, Коля. Ты сделал свой выбор. И это не я. И не твои дети.
Она больше не кричала. Говорила тихо, почти шёпотом, но каждое её слово било наотмашь.
— Убирайся, — сказала она так же тихо. — Или я уйду. Прямо сейчас. С детьми. И ты их больше не увидишь. Можешь жить со своей мамочкой, покупать ей наряды цвета морской волны. Только нас в этой вашей идиллии больше не будет.
Николай смотрел на неё, и в его взгляде боролись ярость, обида и какой-то запоздалый страх. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, возможно, снова обвинить, снова защитить мать, но слова застряли у него в горле. Он увидел в её глазах нечто окончательное, нечто, что уже нельзя было изменить или исправить. Екатерина молча повернулась, взяла за руки оцепеневших Максима и Алису и повела их из кухни. Она не хлопнула дверью, не крикнула ничего на прощание. Она просто ушла в детскую комнату, и через два часа оттуда донёсся сухой щелчок замка. Николай остался один посреди кухни. Запах жареной картошки смешивался с обстановкой скандала. Он сел на уцелевший табурет, обхватил голову руками. В квартире воцарилась тяжёлая, давящая пустота, заполненная невысказанными обидами и рухнувшими надеждами. Это был не конец ссоры. Это было начало чего-то гораздо худшего. Холодного, безмолвного отчуждения под одной крышей, где некогда была семья…
