Звонок телефона прозвучал резко, звук был требовательным и неприятным. Я вздрогнула от неожиданности, чуть не выронив тяжелую сумку с инвентарем. Плечо ныло немилосердно после шести часов работы.
Сегодня пришлось отмывать панорамные окна в новом деловом центре, и руки гудели так, будто я держала на них небосвод.
На экране высветилось имя: Кристина. Я тяжело вздохнула, прислонившись спиной к холодной кафельной стене подземного перехода.
— Да, — ответила я, не тратя сил на приветствия.
— Мама, это катастрофа! — голос дочери звенел, как натянутая струна. — Ты где сейчас?
— Дома почти, только из метро вышла.
— Срочно ко мне, прямо сейчас. Моя домработница, эта бестолочь, перепутала дни и не вышла. А у меня сегодня ужин.
Я закрыла глаза, слушая шум толпы. Мимо спешили люди, пахло сыростью и жареными пирожками.
— Кристина, я еле стою на ногах. Спина не гнется, дай мне отдохнуть.
— Тот самый ужин, мама! С Дмитрием Игнатовичем. Если я не подпишу эти бумаги, меня сожрут конкуренты. Мне нужна идеальная чистота, а лучше тебя никто не уберет.
Она знала, куда бить — по лести и по жалости одновременно. Для неё этот контракт был билетом в другую жизнь, подальше от наших серых будней.
— Пять тысяч, — выпалила она, не дождавшись ответа. — И такси оплачу, комфорт-класс. Мам, ну пожалуйста!
Я посмотрела на свои руки: короткие ногти, кожа, пересушенная профессиональной химией.
Я умела делать идеально, это была моя суперсила и мое проклятие. Валеры, моего мужа, не стало пять лет назад, и с тех пор я жила в вакууме, заполняя пустоту работой.
— Хорошо, — сказала я тихо. — Диктуй адрес, если переехала.
— Там же живу. Жду! И, мам, оденься прилично. Не в то пальто, которое пахнет нафталином.
Она отключилась, не дав мне вставить и слова. Я не стала переодеваться, потому что другого пальто у меня просто не было. А запах нафталина ей просто померещился от брезгливости — от меня пахло чистотой, хлоркой и лимоном.
Дверь она открыла рывком, едва я успела нажать на кнопку звонка. Кристина была красива той хищной, глянцевой красотой, которую сейчас штампуют в дорогих салонах. Идеальная укладка, шелковое платье, холодные оценивающие глаза.
— Опоздала на три минуты, — бросила она вместо «здравствуйте». — Проходи скорее. Тапки свои взяла? Не царапай мне паркет уличной обувью.
Квартира сияла, но это был обманчивый блеск, видимый только дилетанту. Я профессиональным взглядом сразу заметила пыль на плинтусах и мутные разводы на огромном зеркале в прихожей.
— Фронт работ такой, — командовала дочь, идя впереди и цокая каблуками. — Ванная должна блестеть, хром чтобы горел. Кухня — перемыть все бокалы так, чтобы стекло растворилось в воздухе.
Она остановилась посреди огромной гостиной и повернулась ко мне.
— Дмитрий Игнатович — человек старой закалки, перфекционист. Он замечает любую мелочь, любую соринку. Если ему не понравится атмосфера, он денег не даст.
— Кто он такой, этот твой Дмитрий? — спросила я, доставая из сумки свои проверенные средства.
— Владелец заводов, человек-легенда. Он поднялся в девяностые, но сохранил лицо и репутацию. И он сейчас свободен, кстати.
Она подмигнула своему отражению в зеркале, поправляя локон.
— Метишь в невесты? — усмехнулась я, надевая резиновые перчатки.
— А почему нет? Я молодая, красивая, успешная. Ему пятьдесят с хвостиком, мне двадцать пять — идеальная разница.
Я промолчала, но внутри кольнуло странное чувство. Тягучее, неприятное предчувствие беды заворочалось в груди.
— И вот еще что, — тон Кристины стал ледяным и металлическим. — Когда он придет, ты исчезнешь. Спрячься на кухне. Если нужно будет что-то подать — подашь и сразу уйдешь, не отсвечивай.
— В каком смысле?
— В прямом. Потому что ты… не вписываешься.
Она обвела меня рукой, указывая на мои простые брюки и седые волосы.
— Ты выглядишь как укор совести. Ты разрушишь мне весь антураж легкости и богатства. Скажу, что у меня есть помощница по хозяйству, безликая тень.
Я кивнула, проглотив обиду. Мне не привыкать быть тенью. Я всю жизнь была тенью для неё, чтобы она могла сиять на свету.
Я драила ванную с остервенением, вымещая злость на кафеле. Запах лимона и щелочи успокаивал, он был честным и понятным. Грязь — это враг, которого можно победить, а с людьми все сложнее, их не отмоешь бытовой химией.
Я вспоминала Валеру. Он был хорошим отцом Кристине, любил её до безумия и баловал. Он отдавал ей последнее и никогда не знал правды.
Никто не знал. Двадцать шесть лет назад, санаторий под Ялтой. Короткий, как вспышка молнии, роман с парнем, у которого были самые синие глаза на свете.
Дима, студент, подрабатывающий разгрузкой арбузов на рынке. Мы расстались на вокзале, он обещал писать и пропал. Я вернулась домой, а через месяц поняла, что ношу под сердцем ребенка.
Валера, который ухаживал за мной год, сделал предложение, и я согласилась. Я не жалела, Валера был надежным, как скала. Но глаза Кристины… У неё были не мои карие и не Валерины серые, а те самые — синие глаза парня с ялтинского пляжа.
Звонок домофона прозвучал как набат, прервав мои воспоминания.
— На кухню! — зашипела Кристина, поправляя платье. — Быстро! И дверь плотно прикрой!
Я ушла в свое убежище. Кухня была просторной, но неуютной: холодный камень столешницы, пустой холодильник. Я приоткрыла дверь на крошечную щелочку.
В прихожей послышались шаги. Уверенные, тяжелые, хозяйские шаги.
— Добрый вечер, Кристина Валерьевна.
Голос. У меня перехватило дыхание, ноги подкосились. Этот баритон с легкой хрипотцой я не слышала четверть века, но узнала бы из тысячи.
— Добрый вечер, Дмитрий Игнатович! Проходите. У вас роскошный букет!
— Это вам. Белые лилии. Надеюсь, вы их любите?
— Обожаю!
Лжет. Она терпеть не может лилии, у неё от них голова болит, но ради контракта она готова терпеть что угодно. Я стояла, прижавшись спиной к холодной стене, сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать.
Дмитрий Игнатович. Дима. Не может быть, мир слишком огромен, чтобы так глупо замкнуться в одной точке.
Они прошли в гостиную.
— Присаживайтесь. Вино?
— Немного. Я за рулем, хоть и с водителем. Люблю ясность ума, особенно когда речь идет о делах.
Звон бокалов и легкий смех Кристины — тот самый, отрепетированный, «светский» смех.
— Итак, Дмитрий Игнатович, мой проект. Вы ознакомились с документами?
— Ознакомился, планы амбициозные. Но меня интересуют не только цифры, меня интересуют люди. Кому я доверяю свои деньги и с кем буду работать.
— Мне можно доверять! Я живу этим делом, я всего добилась сама.
— Сама? — в его голосе прозвучала неприкрытая ирония. — Похвально. Редкость в наше время. Обычно за такими красивыми девушками стоят папы, мужья или… покровители.
— Никого. Я одна. Мой отец умер, он был простым инженером. А мама…
Она запнулась. Пауза затянулась, становясь вязкой.
— Что мама?
— Мамы тоже нет. Я сирота, по сути.
Меня словно ударили под дых. Я стояла за дверью живая, теплая, с кухонным полотенцем в руке. А моя дочь только что похоронила меня заживо ради красивого словца, ради того, чтобы казаться беззащитной и сильной одновременно.
Я хотела выйти. Хотела швырнуть ей в лицо это полотенце и сказать: «Я здесь, я жива!». Но я не сдвинулась с места, словно приросла к полу.
В гостиной что-то звякнуло.
— Ой! — вскрикнула Кристина. — Боже мой!
Звук падающего бокала и глухой удар о ковер.
— Ваш костюм! Дмитрий Игнатович, простите! Я такая неловкая, рука дрогнула! Это вино… оно же не отстирается!
Я услышала, как отодвигается стул, скрежет ножек по паркету.
— Ничего страшного, — голос Дмитрия стал холоднее. — Это просто вещь.
— Нет-нет! Я сейчас! У меня есть средство! Я мигом!
Дверь кухни распахнулась, и влетела Кристина. Глаза бешеные, лицо перекошено от ужаса.
— Ты слышала?! — зашептала она яростно. — Я опрокинула бокал прямо на него! На светлые брюки! Это катастрофа, иди туда!
— Я же умерла, — сказала я тихо, глядя ей прямо в глаза.
— Что? — она опешила. — Мама, не тупи! Иди и убери это! Скажи, что ты… не знаю… прислуга из агентства! Быстро!
Она схватила меня за плечи и грубо вытолкала в коридор.
Я вошла в гостиную, стараясь дышать ровно. Мужчина стоял у окна спиной ко мне: высокий, широкоплечий, седые волосы. Но осанка была та же — прямая, несгибаемая спина.
На светло-серой брючине расплывалось темное, зловещее бордовое пятно.
— Разрешите? — сказала я громко.
Он начал оборачиваться очень медленно. Я подошла ближе, сжимая в руке салфетку.
— Не двигайтесь, пожалуйста. Если начать тереть, вино впитается в волокна. Нужно аккуратно промокнуть.
Я опустилась перед ним на колени. Не потому что унижалась, а потому что так было удобнее работать с пятном. Я прижала салфетку к ткани, и она мгновенно окрасилась в багровый цвет.
— Хороший костюм, — пробормотала я, не поднимая глаз. — Кашемир с шелком?
— Оля? — прозвучало сверху.
Тихо, едва слышно. Как выдох.
Я замерла. Рука с салфеткой дрогнула и застыла в воздухе. Я медленно подняла голову.
Он смотрел на меня сверху вниз теми самыми синими глазами. Только теперь вокруг них залегли глубокие лучики морщин. Он смотрел не на пятно, он смотрел на мое лицо, на мои седые волосы, выбившиеся из строгого пучка.
— Оля… — повторил он. — Оленька?
Кристина стояла в дверях, открыв рот от изумления.
— Дмитрий Игнатович, вы… вы знаете мою уборщицу?
Он не ответил ей. Он сделал то, что заставило мир перевернуться и замереть.
Прямо на ковер, напротив меня. Мы оказались лицом к лицу — две фигурки на огромном бежевом поле ковра. Он взял мои руки — грязные, влажные, шершавые от работы руки.
— Я искал тебя, — сказал он, и голос его дрожал. — Пять лет искал. Потом сказали, что ты вышла замуж и уехала на Дальний Восток.
— Я никуда не уезжала, Дима. Я здесь, всю жизнь здесь.
— Почему ты не писала? Я же оставил адрес общежития.
— Я писала. Три письма отправила, но они вернулись назад.
Он закрыл глаза и больно сжал мои пальцы, словно боялся, что я исчезну.
— Меня забрали прямо с учебы. Срочный призыв, решил идти до конца со своими, горячая точка… Я вернулся другим человеком, а общежития того уже не было, расселили.
— Мама? — голос Кристины звучал как писк комара. — Мама?!
Дмитрий медленно, очень медленно повернул голову к ней. Он всё еще держал меня за руки, стоя на коленях.
— Так это твоя дочь? — спросил он Кристину. — Та самая, которой «нет»? Которая умерла?
Кристина побледнела так, что стала сливаться с белой стеной.
— Я… я образно выразилась… Дмитрий Игнатович, это… это сложно объяснить…
— Сложно? — он усмехнулся, но глаза остались ледяными. — Стыдиться матери, которая вырастила тебя? Которая сейчас ползает у моих ног, спасая мои брюки? Это не сложно, Кристина. Это подло.
Он помог мне подняться, а потом встал сам, не отпуская моей руки.
— Оля, собирайся. Мы уходим.
— Куда? — растерялась я. — У меня там сумка… я работу не закончила.
— К черту инвентарь. Я куплю тебе новый завод, если захочешь. Поехали, нам надо поговорить.
— А контракт? — пискнула Кристина. — Дмитрий Игнатович, а как же инвестиции?
Он посмотрел на неё внимательно и долго. Как смотрят на красивое, но червивое яблоко.
— Инвестиции отменяются. Я не работаю с людьми, которые предают своих близких ради выгоды. Это мой главный принцип в бизнесе и в жизни.
Мы вышли из квартиры. Я была в старом пальто, пахнущем улицей, он — в испачканном вином костюме, который стоил как моя квартира. Но он держал меня под руку так бережно, словно я была хрустальной вазой.
Мы сидели в ресторане, в тихом, уютном местечке с настоящим камином. Огонь потрескивал, успокаивая расшатанные нервы. Он смотрел на меня и не мог насмотреться.
— Ты не изменилась, Оля. Глаза те же, грустные только.
— Жизнь не была праздником, Дима. Валера… муж мой… он умер пять лет назад. Я работала на трех работах, тянула всё на себе.
— Прости меня.
— За что?
— За то, что меня не было рядом. За то, что ты тащила этот воз одна.
Я мешала ложечкой сахар в чашке, глядя, как кружатся чаинки. Настало время правды. Самой главной правды, которую я хранила четверть века.
— Дима, — сказала я тихо. — Посчитай.
— Что посчитать?
— Кристине двадцать пять лет.
Он нахмурился, не понимая.
— И что? Красивая девка, хоть и… с гнильцой внутри.
— Вспомни, когда мы были в Ялте.
Он замер. В его глазах начался мыслительный процесс, я видела, как шестеренки памяти встают на свои места. Девяносто восьмой год, август. Сейчас на дворе двадцать четвертый. Двадцать пять лет и девять месяцев.
Он побледнел. Чашка в его руке звякнула о блюдце.
— Оля… — прошептал он. — Оля, ты хочешь сказать…
— Она не Валерина дочь. Она твоя, Дима.
Тишина. Глухая, ватная тишина. Только треск поленьев в камине.
— Валера знал? — спросил он хрипло.
— Нет. Он считал её своей, любил безумно. Поэтому она и выросла такой… эгоисткой. Он ей ни в чем не отказывал.
Дмитрий закрыл лицо руками. Плечи его дрогнули.
— Господи… У меня есть дочь. И я только что лишил её контракта и назвал подлой.
— Ты назвал вещи своими именами. Ей это полезно, она привыкла, что мир крутится вокруг неё.
Он поднял голову, в его глазах стояли слезы.
— Какая же я сволочь, Оля. Я жил, строил империю, менял женщин… А ты растила мою дочь. Мыла полы, чтобы она носила шелка.
Он потянулся через стол и взял мою руку. На безымянном пальце у меня не было кольца, только белый след от него, оставшийся навсегда.
— Я всё исправлю, — сказал он твердо. — Я не могу вернуть годы, но я могу дать будущее. Тебе и ей.
— Ей не нужны деньги, Дима. Ей нужны мозги.
— Я дам ей отца. Жесткого, но настоящего.
Он полез в карман пиджака и достал простую бархатную коробочку.
— Я носил это кольцо в кармане неделю. Хотел сделать предложение одной… бизнес-леди. Рациональный брак, ничего личного.
Он открыл коробочку, там сверкал бриллиант.
— Но я не поеду. Оля, я знаю, это безумие. Прошло четверть века, мы другие люди. Но… ты выйдешь за меня?
Я смотрела на него. На мужчину, которого любила всю жизнь, которого искала в толпе.
— Я уборщица, Дима. Простая женщина. А ты олигарх.
— Ты мать моей дочери. И ты единственная женщина, которая видела во мне не кошелек, а человека. Тогда, в Ялте, у меня не было ни гроша, а ты была со мной.
Он встал. Опять. На глазах у всего ресторана опустился на колено.
— Ольга Петровна, станьте моей женой. Обещаю, вам больше никогда не придется мыть чужие полы. Только если… наши собственные. Вместе.
Я улыбнулась. Впервые за много лет по-настоящему.
— Наши собственные я никому не доверю, Дима. Там же разводы будут.
Эпилог
Прошел месяц. Кристина сидела в моем саду, на скамейке под старой яблоней. Она перебирала траву руками — маникюра не было, ногти коротко острижены.
Она узнала правду в тот же вечер. Был шок, был крик. «Как ты могла скрывать?! Мой отец — миллионер, а я жила в хрущевке?!»
Дима тогда сказал ей одну фразу: «Ты жила в любви, девочка. А сейчас ты будешь учиться эту любовь заслуживать». Он не дал ей денег просто так, он дал ей должность младшего ассистента в отделе благотворительности.
— Мам, — она подняла голову. — Папа звонил. Сказал, что если я сегодня не подготовлю отчет, он лишит меня премии.
Она впервые назвала его папой. Неуверенно, с опаской.
— Значит, иди и готовь, — сказала я, подрезая кусты роз. — Сроки есть сроки.
— Он жесткий.
— Он справедливый.
Кристина помолчала.
— Прости меня, мам. За «прислугу». За то, что стыдилась. Я была дурой.
— Я простила. Давно простила.
— Знаешь… — она усмехнулась. — Я вчера парню одному отказала. Мажор, на дорогой машине. Он сказал, что у меня руки грубые стали. А я подумала: зато это мои руки. И работа моя. И совесть моя.
Я посмотрела на неё. В её синих, Диминых глазах, впервые за долгое время появилась глубина.
Из дома вышел Дмитрий. В простом домашнем свитере, с двумя чашками чая. Он подошел ко мне, обнял за плечи.
— О чем секретничаете, девочки?
— О чистоте, — сказала я, принимая чашку. — О том, что её нужно наводить не только в доме, но и в душе.
Дима поцеловал меня в макушку. Солнце садилось, заливая сад теплым золотым светом, и пятен на этом солнце не было.
