— Я тебе говорю — не та девочка вернулась! Совсем другая! — прошептала Лидия Петровна, нервно поправляя очки.
— Что значит не та? — Анна попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой и неестественной.
Яблочный пирог остывал на подоконнике, наполняя кухню уютным ароматом корицы и ванили. Анна в третий раз протёрла и без того сияющую столешницу, поглядывая на часы. До приезда автобуса из лагеря оставалось меньше часа.
Три недели без Кати показались вечностью, хотя изначально эта разлука виделась спасительной передышкой после изматывающего развода.
— Может, ещё пирог испечь? — пробормотала Анна себе под нос, хотя прекрасно понимала, что это лишнее.
— Ань, ты уже третий печёшь, — хмыкнула Лидия Петровна, присаживаясь за стол. — Твоя Катюша и одного-то не осилит.
Анна механически кивнула, расправляя складки на новой скатерти. На диване ждал любимый Катин плед с единорогами — потрёпанный, но такой родной. Рядом примостился потёртый плюшевый заяц Стёпка — неизменный участник всех чаепитий.
— Поеду встречать, — решительно сказала Анна, глянув на часы.
— Я с тобой! — встрепенулась соседка. — Только кофту накину.
Автобус опоздал на сорок минут. Анна успела искусать все губы, пока в сумерках не показались знакомые жёлтые фары. Детей высыпало много — загорелых, шумных, с огромными сумками. Катя вышла последней.
— Катюша! — Анна бросилась к дочери, но та словно не заметила протянутых рук.
— Привет, — тихо сказала девочка, глядя куда-то сквозь мать.
Анна застыла. Катя осунулась, побледнела, а главное — будто погасла изнутри. Куда делась её смешливая, яркая девочка?
— Солнышко, ты устала? Пойдём домой, я пирог испекла…
— Я спать хочу, — всё тем же безжизненным голосом ответила Катя.
Лидия Петровна дёрнула Анну за рукав:
— Голос… совсем другой голос…
По спине Анны пробежал холодок. Она попыталась взять дочь за руку, но Катя отстранилась.
— Может, чаю? — предложила Анна уже дома, наблюдая, как дочь механически раздевается в прихожей.
— Нет. Спать.
Любимый плед так и остался лежать на диване. Стёпка одиноко свесил уши.
— Странная она какая-то… — протянула Лидия Петровна, когда Катя ушла в свою комнату. — Совсем не та девочка. Будто подменили…
Анна хотела возразить, но слова застряли в горле. В коридоре тихо мяукнула Муська — любимица Кати. Обычно девочка не могла пройти мимо кошки, не затискав её. Сегодня даже не взглянула.
— Устала просто, — пробормотала Анна. — Завтра отоспится…
Но червячок сомнения уже грыз её изнутри. Что-то случилось там, в лагере. Что-то, превратившее её солнечного ребёнка в молчаливую бледную тень.
— Она опять всю ночь не спала, — прошептала Анна в телефонную трубку. — Сидит в углу и смотрит в одну точку. Я не знаю, что делать, мам…
— Может, к врачу? — голос на другом конце провода звучал встревоженно.
— К какому врачу? Что я им скажу? «Здравствуйте, моя дочь вернулась из лагеря другим человеком»?
Прошла неделя. Катя почти не выходила из комнаты. Нетронутые пироги отправлялись в мусорное ведро, Муська перестала даже заглядывать в детскую — там её никто не ждал.
Анна начала обзванивать родителей других детей. Большинство отделывалось дежурными фразами: «Всё хорошо», «Отличный лагерь», «Дети довольны». Пока не наткнулась на Светлану — мать мальчика из соседнего отряда.
— Послушайте, — голос Светланы дрожал. — Мой Димка тоже какой-то странный вернулся. Но он хотя бы рассказал…
— Что рассказал? — Анна вцепилась в телефон.
— Про вожатую их. Ольгу Сергеевну. Она… она их наказывала. За любую мелочь.
— Как наказывала?
— По-разному. Могла без ужина оставить. В комнате запереть. Димка говорит, однажды продержала их там шесть часов — за то, что в тихий час громко смеялись.
Анна почувствовала, как к горлу подступает тошнота.
— А ещё?
— Кричала постоянно. Обзывала. «Тупицы», «бестолочи» — это самое мягкое. А один раз…
В этот момент на кухне что-то грохнуло. Анна вбежала и застыла: Катя стояла посреди осколков любимой чашки, и впервые за неделю в её глазах читались эмоции. Страх.
— Прости, мама, я не хотела, — голос дрожал. — Я… я всё уберу! Только не надо… не надо в кладовку…
— Господи, Катенька, — Анна бросилась к дочери, осторожно отводя её от осколков. — Какая кладовка? Что ты говоришь?
Катя разрыдалась — впервые с возвращения. Слёзы катились по бледным щекам, плечи тряслись.
— Она… она всегда так делала. Если мы что-то роняли или разбивали. Запирала в кладовке. Там темно… и крысы… — девочка захлебнулась рыданиями.
— Кто? Кто запирал?
— Ольга Сергеевна… Она говорила — мы все плохие. Непослушные. Что мы заслуживаем наказания…
Анна прижала к себе дрожащую дочь, чувствуя, как внутри закипает ярость.
— Это элементы дисциплины, — директор лагеря постукивал ручкой по столу. — Вы не понимаете…
— Нет, это вы не понимаете! — Анна повысила голос. — Моего ребёнка запирали в кладовке! С крысами!
— Ну что вы, какие крысы… Небольшое помещение для размышлений…
— Для размышлений?! — Анна вскочила. — Вы хоть представляете, что такое для девятилетнего ребёнка несколько часов в темноте? В одиночестве?
Директор поморщился:
— Послушайте, дети часто преувеличивают…
— Да? А это тоже преувеличение? — Анна достала телефон, показывая фотографии. — Вот, смотрите — список родителей, чьи дети пострадали от вашей «дисциплины». Пятнадцать человек, и это только те, кто согласился говорить!
Директор побледнел:
— Вы же понимаете… репутация лагеря…
— Плевать я хотела на вашу репутацию! — Анна наклонилась к столу. — У меня есть два варианта: либо вы сейчас же увольняете эту садистку и компенсируете моральный ущерб всем пострадавшим детям, либо завтра эти фотографии и показания будут в прокуратуре. Выбирайте.
Вечером Анна сидела на кухне, бессмысленно глядя в остывший чай. В дверь тихонько поскреблись.
— Мам… — Катя неуверенно переминалась с ноги на ногу. — А можно… можно мне чаю? И пирога?
Анна улыбнулась сквозь слёзы:
— Конечно, солнышко. Садись. Только он уже остыл…
— Ничего. Я люблю и остывший, — Катя забралась на стул. — А Муська где?
Словно услышав своё имя, кошка тут же материализовалась на кухне. Запрыгнула Кате на колени, замурчала.
— Я скучала по ней, — тихо сказала девочка, почёсывая Муську за ухом. — Там… там было нельзя скучать. Она говорила — это для слабаков.
— Кто говорил?
— Ольга Сергеевна. Она… она всегда говорила, что мы должны быть сильными. Что чувства — это слабость…
Анна осторожно погладила дочь по спутанным волосам:
— А ты знаешь, что самые сильные люди — те, кто не боится своих чувств?
— Правда?
— Правда. И знаешь что? Завтра мы с тобой запишемся на рисование. Помнишь, как ты любила рисовать?
Катя слабо улыбнулась:
— А можно… можно я нарисую Муську?
— Конечно. И Стёпку тоже. Он скучает по тебе.
— И я по нему, — прошептала Катя. — Мам… а ты больше не отправишь меня в лагерь?
— Никогда. Обещаю.
За окном накрапывал дождь. Муська мурчала на коленях у Кати. На столе остывал чай и недоеденный кусок пирога.
Но впервые за долгое время Анна чувствовала — её девочка начинает возвращаться. Медленно, по кусочкам, как разбитая чашка, которую можно склеить. Да, останутся трещинки. Но главное — она снова будет целой.
— Мам… а завтра можно будет испечь ещё пирог? — вдруг спросила Катя. — Я помогу.
— Конечно, солнышко. Любой, какой захочешь.
— Тогда с яблоками. И корицей. Как ты всегда делаешь.
Анна улыбнулась. Её дочка действительно возвращалась домой. Не та запуганная тень, что вышла из автобуса неделю назад, а её настоящая Катя. И пусть на это уйдёт время — они справятся. Вместе.
— Все кошмары когда-нибудь заканчиваются, — говорила психолог, поправляя очки. — Главное — не торопить процесс.
— А если они не закончатся? — Анна нервно мяла в руках салфетку. — Если моя дочь так и останется… другой?
Осень пришла неожиданно, раскрасив деревья в золото и багрянец. Три месяца прошло с того злополучного возвращения из лагеря. Ольгу Сергеевну уволили — Анна лично проследила за этим. Но главная битва всё ещё продолжалась — битва за душу собственного ребёнка.
— Мам, смотри! — Катя ворвалась в комнату, размахивая альбомным листом. — Я нарисовала нас!
На рисунке две фигурки — большая и маленькая — держались за руки. Рядом сидела пятнистая кошка, подозрительно похожая на Муську. А над ними сияло огромное жёлтое солнце.
— Красиво, солнышко! — Анна обняла дочь. — А что это за дверь вдалеке?
Катя помрачнела:
— Это… это та кладовка. Но она закрыта. Навсегда.
Анна прижала дочь крепче. Каждый день приносил маленькие победы: вот Катя снова начала смеяться, вот впервые после лагеря попросила почитать сказку, вот сама предложила испечь печенье. Но были и отступления: ночные кошмары, внезапные приступы страха, моменты, когда девочка снова уходила в себя.
— Знаешь, что мне сказала София Михайловна? — спросила Катя, теребя край футболки. София Михайловна была их психологом, к которой они ходили дважды в неделю.
— Что же?
— Что страх — это как старый чемодан. Его можно долго носить с собой, а можно просто поставить в угол и забыть.
— Умная женщина, — улыбнулась Анна.
— Ага! А ещё она сказала, что я очень храбрая.
Вечером они сидели на балконе, закутавшись в тот самый плед с единорогами. Муська дремала между ними, изредка подёргивая ухом.
— Мам… а помнишь, как я боялась темноты в детстве?
— Конечно. Мы даже ночник специальный купили — с бабочками.
— А сейчас я не боюсь. Совсем. Знаешь почему?
Анна покачала головой.
— Потому что там, в кладовке, было темнее. И страшнее. И я поняла — обычная темнота совсем не страшная. В ней даже звёзды видно, — Катя показала на небо.
Анна почувствовала, как к горлу подступает комок. Её маленькая девочка говорила как взрослая. Слишком взрослая для своих девяти лет.
— Катюш, а хочешь, на выходных поедем к бабушке? Она давно зовёт.
— А можно взять Муську?
— Конечно! И Стёпку тоже.
— И все мои краски? Я хочу нарисовать бабушкин сад.
— Всё, что захочешь, солнышко.
***
Ночью Анна проснулась от крика. Привычно бросилась в детскую — Катя сидела на кровати, тяжело дыша.
— Тот же сон? — тихо спросила Анна, присаживаясь рядом.
— Нет… другой. Мне снилось, что я потерялась. Но потом увидела свет. И пошла на него. А там была ты.
— Я всегда буду рядом, слышишь? Всегда.
— Знаю, — Катя прижалась к матери. — Мам… а можно я сегодня с тобой посплю?
— Конечно.
Они лежали в темноте, слушая мерное тиканье часов и мурчание Муськи, которая, конечно же, пришла следом.
— Мам… а я ведь правда была другой, да? Когда вернулась.
— Да, солнышко. Но знаешь что? Ты справилась. Ты вернулась.
— Потому что ты помогла, — сонно пробормотала Катя. — Ты и Муська. И Стёпка. И София Михайловна…
Анна гладила засыпающую дочь по волосам и думала о том, как хрупка детская душа. И как важно беречь её, защищать. Но ещё важнее — научить её защищаться самой. Потому что мы не можем вечно оберегать наших детей от всех бед.
Но можем научить их быть сильными. Не той показной силой, о которой говорила Ольга Сергеевна, а настоящей — умением падать и подниматься, плакать и смеяться, бояться и преодолевать страх.
— Я люблю тебя, мам, — пробормотала Катя сквозь сон.
— И я тебя люблю, солнышко. Спи.
За окном медленно занимался рассвет. Где-то вдалеке прокричала первая птица. Начинался новый день — ещё один день их общей победы над страхом, ещё один шаг к исцелению.
А на столе в детской лежал новый рисунок — яркое солнце над закрытой дверью. И две фигурки, держащиеся за руки, уходящие прочь. К свету. К жизни. К надежде.
