— Кирочка, а рубашечки Игорёчку ты потом погладишь? И постельное тоже, всё должно быть идеально выглажено, мужчина любит комфорт, сама понимаешь, — голос Тамары Павловны, свекрови, прозвучал за спиной Киры неожиданно, хотя и привычно. Он был той самой вкрадчивой тональности, от которой у Киры уже который месяц сводило скулы.
Кира как раз развешивала очередную партию выстиранного белья на сушилке, установленной посреди их не слишком просторной кухни. Влажная, пахнущая ополаскивателем простыня в её руках на мгновение замерла. Она чувствовала, как по спине пробегает знакомая волна раздражения, горячая и колкая, как крапива. Каждую неделю. Каждую чёртову неделю, после каждой стирки, Тамара Павловна заводила эту пластинку. Словно Кира была не невесткой, не женой её сына, а нанятой прачкой с дополнительной функцией гладильщицы.
Она медленно повернулась, всё ещё держа в руках простыню. Свекровь стояла в дверном проёме, сложив руки на своей внушительной груди, и смотрела на Киру с тем выражением лица, которое обычно предшествовало очередному «дружескому совету» или «материнскому наставлению». Взгляд её маленьких, цепких глаз уже скользил по развешанным вещам, оценивая, выискивая потенциальные «недочёты».
— Тамара Павловна, — процедила Кира, стараясь, чтобы голос не слишком выдавал её внутреннее состояние, хотя это было почти невозможно. Каждое слово свекрови ложилось новым слоем на уже и так плотно утрамбованную обиду. — Игорь – взрослый мальчик. Если ему так нужен «комфорт» в виде идеально выглаженных рубашек, он вполне в состоянии погладить их себе сам. У него есть руки. И утюг, кстати, тоже есть.
Свекровь поджала губы так, что они превратились в тонкую, недовольную ниточку. Её брови поползли вверх, изображая крайнее удивление, смешанное с плохо скрываемым осуждением.
— Ну что ты такое говоришь, Кира? Как это – сам? Жена должна этим всем заниматься, заботиться о муже. Это же элементарные вещи, этому ещё наших бабушек учили. Мужчина приходит с работы уставший, он должен отдыхать, а не стоять у гладильной доски. А уж постельное бельё… спать на мятом – это же просто неуважение!
«Неуважение…» Кира едва не рассмеялась вслух. Вот уж кто действительно не проявлял ни капли уважения, так это Тамара Павловна, бесцеремонно лезущая в их с Игорем жизнь, в их быт, в их постель, чёрт возьми, со своими бесконечными требованиями и представлениями о «правильном».
— А я считаю, Тамара Павловна, что тратить два часа своей жизни на переглаживание простыней, которые всё равно через пять минут сомнутся, – это пустая трата времени, — отрезала Кира, чувствуя, как последние капли её терпения испаряются. Она бросила влажную простыню на свободную секцию сушилки чуть резче, чем следовало.
— Пустая трата времени? Забота о собственном муже – это пустая трата времени? — в голосе свекрови зазвенели обличительные нотки. Она сделала шаг вперёд, вторгаясь в личное пространство Киры, которое и без того на этой кухне было минимальным. — Да что же это за порядки такие? Я своего Виктора Семёновича, царствие ему небесное, всю жизнь обстирывала, обглаживала, и ни разу не пожаловалась! Потому что это – долг жены! А ты…
Вот это «долг жены» стало последней каплей. Кира почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Словно натянутая до предела струна наконец лопнула, издав резкий, дребезжащий звук. Она резко развернулась к гладильной доске, сиротливо стоявшей у стены. Холодный, тяжёлый утюг, ещё не подключенный к сети, словно сам прыгнул ей в руку. Она ощутила его металлическую прохладу, его вес, и в этот момент слова, которые так долго копились внутри, вырвались наружу.
— Ещё раз вы будете мне тут рассказывать что-то про глажку белья, и клянусь, я пройдусь этим утюгом по вашей же физиомордии!
Лицо Тамары Павловны преобразилось. Сначала на нём отразилось крайнее изумление, затем оно побагровело от негодования, а глаза округлились так, словно она увидела перед собой не невестку с утюгом, а исчадие ада. Она отшатнулась, инстинктивно прикрыв лицо руками, хотя Кира и не думала приводить свою угрозу в исполнение. Сам факт этих слов, произнесённых с такой ледяной яростью, был для свекрови чем-то немыслимым.
— Да ты… ты… хамка! — наконец выдохнула она, её голос сорвался на визг. — Невоспитанная, наглая девка! Да как ты смеешь мне, матери твоего мужа, такое говорить?! Угрожать?!
Кира с силой поставила утюг обратно на доску. Грохот металла по металлу гулко разнёсся по маленькой кухне.
— Возможно, — спокойно, почти равнодушно ответила она, глядя прямо в искажённое злобой лицо свекрови. — Зато доходчиво. В моём доме, Тамара Павловна, я решаю, что и когда гладить. И гладить ли вообще. А ваш Игорь, если у него есть какие-то претензии по поводу «комфорта» или «уважения», пусть высказывает их мне лично. А не жалуется мамочке, чтобы мамочка потом ходила и капала мне на мозги. Понятно объясняю?
Тамара Павловна, тяжело дыша и продолжая бормотать что-то про «неблагодарную», «змею, которую пригрели», пятясь, выскочила из кухни. Её шаги быстро застучали по коридору в сторону её комнаты.
Кира осталась одна. Она прислонилась спиной к кухонному шкафу, чувствуя, как её колотит внутренняя дрожь. Не от страха, нет. От выплеснувшейся наконец ярости и от понимания, что это только начало. Она перешла черту, сожгла все мосты. Мира в этом доме, где и так его было немного, теперь точно не предвиделось. Но, странное дело, вместе с этим осознанием она почувствовала и какое-то злое, горькое удовлетворение. Словно сбросила с плеч непосильную ношу. Пусть даже ценой тотальной войны.
Вечер опустился на город тягучим, промозглым сумраком, когда в замке входной двери наконец провернулся ключ. Игорь вернулся. Кира, сидевшая на кухне с остывшей чашкой чая и тяжелыми мыслями, услышала его шаги в прихожей, потом приглушенный, но настойчивый шепот Тамары Павловны. Словно змея, шипящая из своего укрытия. Кира не сомневалась, что свекровь уже вылила на сына ушат «правды» о «неблагодарной» и «агрессивной» невестке. Она даже представила себе эту картину: скорбное лицо Тамары Павловны, дрожащие губы, всхлипывания о «материнском сердце, которое чуть не разорвалось от обиды».
Игорь вошел на кухню спустя несколько минут, уже без верхней одежды, но с заметным напряжением на лице. Он избегал смотреть Кире в глаза, его взгляд скользил по кухонным шкафчикам, по сушилке с бельём, которое так и осталось нетронутым после утреннего инцидента.
— Привет, — буркнул он, проходя к холодильнику.
— Привет, — ровно ответила Кира, наблюдая за ним. Она видела, как он нервно постукивает пальцами по дверце, прежде чем открыть её и бесцельно уставиться внутрь.
— Мама… расстроена, — наконец выдавил он, не поворачиваясь. Голос его был глухим, с нотками упрёка. — Сильно расстроена. Говорит, ты… ну, наговорила ей всякого. Даже… угрожала.
Кира усмехнулась, но усмешка вышла кривой и безрадостной.
— А что, собственно, она тебе рассказала, Игорь? Что я посмела возразить на её очередные указания, как мне вести заниматься домом и обслуживать её великовозрастного сына? Или ту часть, где я популярно объяснила, что не собираюсь быть бесплатной прачкой и гладильщицей для всей вашей семьи?
Игорь наконец захлопнул холодильник, так ничего и не взяв, и повернулся к ней. На его лице было написано явное недовольство, смешанное с растерянностью. Он явно не хотел ввязываться в этот конфликт, но материнское влияние было слишком сильным.
— Кир, ну зачем так? Можно же было… по-другому. Спокойнее. Мама же пожилой человек, она… ну, у неё свои представления. Ты же знаешь. Зачем было доводить до такого? Утюгом там… ну, это же перебор.
— Перебор, Игорь? — Кира медленно поднялась со стула. Она подошла к нему ближе, заглядывая прямо в глаза, и он невольно отступил на полшага. — А не перебор – это когда твою жену еженедельно, как по расписанию доводят нравоучениями? Когда ей указывают, как дышать и что делать в её собственном, между прочим, доме? Когда её рассматривают не как члена семьи, а как обслуживающий персонал? Вот это, по-твоему, не перебор?
— Ну, не преувеличивай, — поморщился Игорь, отводя взгляд. — Мама просто… хочет, чтобы всё было хорошо. Для нас же старается. Она привыкла так, её так воспитали.
— «Для нас старается»? — Кира почувствовала, как внутри снова закипает гнев. Этот его лепет, это его вечное желание спрятаться за «мама так привыкла» выводило её из себя. — Игорь, твоя мама старается исключительно для себя и для своего комфорта! А ты ей в этом потакаешь! Ты хоть раз попытался её остановить? Сказать ей, что мы взрослые люди и сами разберёмся, как нам жить и что нам гладить? Нет! Тебе проще, чтобы я молча терпела, а ты оставался «хорошим сыном»!
— Да при чём тут это! — Игорь начал раздражаться. Его миротворческая миссия явно проваливалась. — Ты просто не хочешь идти на компромисс! Ну, извинилась бы перед ней, сказала бы, что погорячилась. И всё, конфликт был бы исчерпан!
— Извинилась бы? — Кира смотрела на него, как на чужого. В этот момент он действительно казался ей абсолютно чужим человеком, неспособным понять элементарных вещей. — За что, Игорь? За то, что я не позволила вытирать об себя ноги? За то, что я сказала правду? Да никогда! И знаешь что? Если тебя так волнует состояние твоей мамы, можешь сам взять утюг и перегладить ей всё её бельё, а заодно и свои рубашки. Покажи ей, какой ты заботливый сын.
— Ты сейчас серьёзно? — в голосе Игоря послышалось откровенное возмущение. — То есть, ты предлагаешь мне…
— Именно это я и предлагаю, — перебила его Кира. — Раз уж ты считаешь, что это так важно, а я – такая неблагодарная и ленивая, – вперёд. Покажи пример.
В этот момент из коридора донёсся преувеличенно громкий, страдальческий вздох Тамары Павловны, а затем её голос, достаточно громкий, чтобы его было отчётливо слышно на кухне:
— Игорёчек, сынок, ты бы хоть чаю мне заварил… А то ведь совсем извелась я… Давление, наверное, подскочило…
Игорь дёрнулся, посмотрел на Киру с укором, мол, «вот, до чего ты довела», и быстро вышел из кухни. Кира слышала, как он успокаивающим тоном заговорил с матерью, как зашуршала упаковка с таблетками.
Он вернулся через несколько минут, ещё более мрачный и раздражённый.
— Вот видишь? Маме плохо из-за тебя! Ты довольна?
— Довольна ли я, Игорь? — Кира устало опустилась на стул. — Нет, я не довольна. Я в ярости от того, что мой муж не видит или не хочет видеть очевидных вещей. От того, что он позволяет своей матери манипулировать им и разрушать нашу семью. От того, что он требует от меня извинений за то, что я посмела иметь собственное мнение.
— Это не мнение, Кира, это хамство! — вспылил Игорь, его лицо покраснело. — Хамство по отношению к моей матери! И я не позволю тебе так с ней разговаривать!
— А я не позволю ни ей, ни тебе указывать мне, как жить! — не осталась в долгу Кира. Её голос тоже повысился. — Если тебя что-то не устраивает в моей «неидеальности» – дверь всегда открыта! Можешь переехать к мамочке, она тебе и рубашечки погладит, и завтрак в постель принесёт, и пылинки будет сдувать!
Игорь смотрел на неё с нескрываемой злостью. Маска «миротворца» слетела, обнажив растерянного, обиженного маменькиного сынка, который не привык, чтобы ему перечили, особенно когда дело касалось его матери. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но потом резко развернулся и вышел из кухни, громко хлопнув за собой дверью в комнату.
Кира осталась одна. Тишина, нарушаемая лишь тихим гулом холодильника, давила на уши. Она поняла, что сегодня вечером скандал не просто не утих, а перешёл на новый уровень. Теперь в нём участвовал и Игорь, причём явно не на её стороне. И это делало ситуацию ещё более безнадёжной. Она потёрла виски. Голова начинала болеть от напряжения и сдерживаемых эмоций. Впереди её ждала не просто война со свекровью, а война на два фронта. И она не была уверена, что у неё хватит сил её выдержать.
Следующие несколько дней превратились в тягучий, наполненный невысказанным напряжением кошмар. Атмосфера в квартире загустела до такой степени, что, казалось, её можно было резать ножом. Тамара Павловна избрала тактику молчаливого, но демонстративного страдания. Она передвигалась по квартире с видом мученицы, взошедшей на Голгофу, тяжело вздыхая при каждом столкновении с Кирой в коридоре или на кухне. При этом она умудрялась не произносить в адрес невестки ни слова, но её взгляды, полные вселенской скорби и немого укора, были красноречивее любых обвинений. С Игорем же она общалась преувеличенно ласково, понижая голос до заговорщицкого шепота, когда Кира была поблизости, и то и дело жалуясь ему на «нервы», «сердце» и «невыносимую обстановку в доме, который она когда-то считала своим».
Игорь, в свою очередь, всё больше отдалялся от Киры. Он старался приходить с работы позже, утыкался в телефон или компьютер, избегая любых разговоров, которые могли бы снова разжечь конфликт. На все попытки Киры обсудить сложившуюся ситуацию он отвечал односложно, с плохо скрываемым раздражением, мол, «сама всё заварила, сама и расхлёбывай» или «просто будь умнее и не обращай внимания». Эта его позиция страуса, прячущего голову в песок, бесила Киру едва ли не больше, чем открытая враждебность свекрови. Он не просто не поддерживал её, он фактически встал на сторону матери, оставив жену один на один с этой бытовой войной.
Разрядка, если это можно было так назвать, наступила в субботу утром. Кира вошла на кухню, собираясь приготовить завтрак, и замерла на пороге. Посреди кухни, перегораживая проход к плите, стояла гладильная доска. А за ней, с выражением праведного усердия на лице, водрузив на нос очки, Тамара Павловна любовно наглаживала Игореву рубашку. Рядом на стуле уже высилась аккуратная стопка других, ещё не глаженных, рубашек и футболок.
— Доброе утро, — процедила Кира, с трудом проталкиваясь мимо доски к холодильнику.
Тамара Павловна не удостоила её ответом, лишь громко хмыкнула и с особым остервенением принялась проходиться утюгом по воротничку. От утюга валил пар, в воздухе витал специфический запах горячей ткани.
— Ах, бедненький мой мальчик, — начала она свой монолог, обращаясь, очевидно, к рубашке или к воображаемому собеседнику. — Совсем заброшенный, некому о нём позаботиться. Рубашечки мятые, как из одного места… Ну ничего, мамочка всё сделает. Мамочка не даст сыночку в неопрятном виде ходить. Не то что некоторые… которым лишь бы свои амбиции тешить, а на мужа и дела нет.
Кира поставила чайник на плиту с такой силой, что он звякнул. Её руки дрожали. Это было уже не просто пассивно-агрессивное поведение, это была открытая провокация, издевательство.
— Тамара Павловна, если вы не заметили, я собираюсь готовить завтрак, — стараясь сохранять внешнее спокойствие, произнесла Кира. — Не могли бы вы переместить свой гладильный пост в другое, менее стратегически важное место? Например, в свою комнату?
Свекровь медленно опустила утюг и, сняв очки, уставилась на Киру.
— А где же мне ещё гладить, милочка? Здесь светлее. Да и привыкла я, чтобы всё под рукой было. Некоторым, может, и всё равно, в чём их мужья ходят, а я так не могу. У меня сердце кровью обливается, когда вижу, что мой Игорёчек…
— Ваш Игорёчек, между прочим, мой муж! — не выдержала Кира. — И я сама в состоянии решить, когда и что ему гладить! А если вас что-то не устраивает, то это ваши проблемы, а не мои!
В этот момент на кухню, привлечённый повышенными голосами, вошёл сонный Игорь. Он был в домашней футболке и шортах, волосы растрёпаны. Увидев мать за гладильной доской и разъярённую Киру, он недовольно поморщился.
— Ну что опять у вас тут с утра пораньше? Нельзя хоть один день спокойно прожить?
— А ты спроси у своей жены, сынок! — тут же взвилась Тамара Павловна, переключая своё внимание на сына и мгновенно принимая вид оскорблённой невинности. — Я всего лишь хотела о тебе позаботиться, рубашечки твои в порядок привести, а она на меня опять накинулась! Хамка неблагодарная!
— Кира, ну правда, что такого? — повернулся Игорь к жене с укором. — Мама просто гладит мои вещи. Тебе жалко, что ли? Или что?
Вот это «тебе жалко, что ли?» окончательно взорвало Киру. Ярость, которую она сдерживала все эти дни, выплеснулась наружу, обрушиваясь теперь не только на свекровь, но и на мужа.
— Мне жалко, Игорь?! — её голос сорвался. — Мне жалко своего времени, своих нервов, которые тратятся на эту бесконечную войну! Мне жалко, что мой муж превратился в бесхребетное существо, которое не может защитить свою жену от нападок собственной матери! Мне жалко, что ты позволяешь ей устраивать эти цирки и выставлять меня виноватой во всём!
— Не смей так говорить о моей матери! — рявкнул Игорь, его лицо исказилось от злости. — Она для меня всё делает, а ты только и умеешь, что скандалить! Вечно всем недовольна!
— Да, я недовольна! — кричала Кира, чувствуя, как к горлу подступают горькие слёзы, которые она изо всех сил старалась сдержать. — Я недовольна тем, что живу не с мужем, а с маменькиным сынком, который боится слово поперёк ей сказать! Недовольна тем, что в этом доме я как на вражеской территории! Ты хоть понимаешь, что она делает? Она специально провоцирует меня! Она наслаждается этим! А ты ей подыгрываешь!
— Это ты всё провоцируешь своей невоспитанностью и неуважением! — подхватила Тамара Павловна, активно жестикулируя утюгом, словно это было её оружие. — Никакой благодарности! Я его растила, ночей не спала, а пришла какая-то… и теперь я плохая! Ты просто хочешь настроить его против меня!
— Да мне не нужно его против вас настраивать! — выкрикнула Кира, переводя взгляд с одного на другого. Они стояли перед ней, как два обвинителя, сплочённые и уверенные в своей правоте. — Вы сами прекрасно с этим справляетесь! Только учтите, Тамара Павловна, что ваш Игорь – не ваша собственность! И я не позволю вам превращать нашу жизнь в ад! А ты, — она повернулась к Игорю, её голос дрожал от переполнявших её эмоций, — ты просто трус! Ты боишься её больше, чем любишь меня! Если это вообще можно назвать любовью!
Игорь отшатнулся, словно его ударили. Слова Киры, полные боли и обвинения, достигли цели. Но вместо раскаяния на его лице появилось упрямое, озлобленное выражение.
— Если я трус, то ты… ты просто истеричка! И я устал от твоих вечных претензий!
Он резко развернулся и вышел из кухни, оставив Киру наедине с торжествующей Тамарой Павловной, которая с победным видом вернулась к глажке, демонстративно громко шипя утюгом. Война на два фронта была в самом разгаре, и Кира чувствовала, что проигрывает её по всем статьям. Но сдаваться она не собиралась.
Вечер того же субботнего дня не принёс облегчения. Наоборот, напряжение, скопившееся за утро, казалось, сгустилось до состояния вязкой, удушливой субстанции. Игорь вернулся домой позже обычного, и Кира сразу поняла – он не просто «остывал» где-то, он «заряжался». Вероятно, Тамара Павловна провела с ним обстоятельную «воспитательную» беседу, вооружив его новой порцией материнских обид и сыновьих «должен». Он вошел в гостиную, где Кира сидела с книгой, которую даже не пыталась читать, и остановился посреди комнаты, скрестив руки на груди. Его поза была воинственной, взгляд – жёстким и холодным.
— Значит так, Кира, — начал он без предисловий, голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Этот цирк пора заканчивать. Я больше не намерен терпеть твои выходки по отношению к моей матери.
Кира медленно отложила книгу. — Мои выходки, Игорь? Ты это серьёзно? А поведение твоей матери ты как-то по-другому классифицируешь? Как милые шалости?
— Моя мать – пожилой человек, и она заслуживает уважения! — отчеканил он, явно повторяя заученную фразу. — Она живёт в этом доме не так давно, и она имеет право на спокойную старость, а не на твои постоянные нападки и оскорбления. С этого дня ты будешь относиться к ней с должным почтением. И никаких больше скандалов по поводу быта. Она хочет помочь – пусть помогает. Тебе это ничего не стоит.
Кира смотрела на него, и волна ледяного отчаяния смешивалась с обжигающей яростью. Он не просто не понял. Он не захотел понять. Он сделал свой выбор.
— Мне это ничего не стоит? — переспросила она тихо, но в её голосе звенела сталь. — Мне это стоит моего душевного спокойствия, Игорь. Моего самоуважения. Я не позволю, чтобы кто-то, даже твоя мать, указывал мне, как дышать и что делать в моём собственном доме. И если ты не способен это обеспечить, то о каком «должном почтении» может идти речь?
— Вот! Вот опять ты за своё! — в голосе Игоря появились истеричные нотки, которые он так не любил в ней. — Ты просто невыносима! Никакого желания идти навстречу! Только свои амбиции!
В этот момент в дверном проёме гостиной, словно по команде, материализовалась Тамара Павловна. Лицо её было скорбно, но в глазах плясали торжествующие огоньки. Она прижимала к груди платочек, готовая в любой момент изобразить сердечный приступ или глубокий обморок.
— Игорёчек, сыночек, не волнуйся ты так, не трать на неё нервы, — проворковала она, делая шаг в комнату. — Она никогда не изменится. Я же тебе говорила. Она не создана для семьи, для уважения к старшим. Ей бы только командовать, разрушать всё…
— Тамара Павловна, — повернулась к ней Кира, её лицо было бледным, но решительным. — Не вам судить, для чего я создана. И уж тем более не вам решать, как мне жить с вашим сыном. Вы свою жизнь прожили, дайте и нам прожить свою. Без ваших советов и вашего неусыпного контроля.
— Да как ты смеешь так со мной разговаривать, девчонка?! — Тамара Павловна мгновенно сбросила маску страдалицы, её голос окреп и зазвенел металлом. — Я мать твоего мужа! Я жизнь ему дала! А ты кто такая? Пришла на всё готовенькое и ещё свои порядки устанавливаешь! Да ты его недостойна! Он такой хороший, такой заботливый, а ты… ты просто язва, которая отравляет ему жизнь!
— Мама права! — неожиданно громко и твёрдо заявил Игорь, делая шаг к матери, словно защищая её. Он посмотрел на Киру с откровенной враждебностью. — Ты действительно отравляешь нам жизнь! Постоянные придирки, недовольство, скандалы! Я устал от этого! Я хочу приходить домой и отдыхать, а не выслушивать твои истерики и претензии к моей матери! Она для нас старается, а ты этого не ценишь!
Кира обвела взглядом эту сплочённую пару – мать и сына, стоящих плечом к плечу против неё. И в этот момент что-то окончательно умерло в её душе. Последние остатки надежды, последние иллюзии о том, что их брак можно спасти, что Игорь когда-нибудь повзрослеет и увидит ситуацию её глазами.
— Старается? — она усмехнулась, но усмешка получилась страшной, лишённой всякого веселья. — Твоя матушка, Игорь, старается только для одного – чтобы полностью контролировать твою жизнь и выжить из этого дома меня. И у неё это почти получилось, поздравляю. С твоей неоценимой помощью.
Она встала, чувствуя странную пустоту внутри. Словно из неё вынули что-то важное, оставив лишь холодную, звенящую оболочку.
— Знаете что… — она обвела их тяжёлым взглядом. — Я больше не буду бороться. Ни с вами, Тамара Павловна, ни с тобой, Игорь. Это бессмысленно. Вы – идеальная пара. Мама и её послушный сын. Живите, как хотите. Гладьте друг другу рубашки, варите борщи по «правильным» рецептам, упивайтесь своей правотой. Только без меня.
— Что это значит? — настороженно спросил Игорь, хотя в глубине его глаз мелькнуло что-то похожее на испуг, быстро, впрочем, подавленное.
— Это значит, Игорь, что между нами всё кончено, — спокойно, почти безэмоционально произнесла Кира. — Как между мужем и женой. Мы можем продолжать жить под одной крышей, пока будет делиться наше имущество, если тебе так удобно перед соседями или кем-то ещё. Но семьи у нас больше нет. Ты выбрал свою мать. Я выбираю себя и своё душевное здоровье. И поверь, ни одна мятая простыня не стоит того ада, в который вы превратили мою жизнь.
Она говорила это, глядя прямо Игорю в глаза, и видела, как в них гаснет злость, сменяясь растерянностью, а может, даже проблеском запоздалого понимания. Но это уже не имело значения. Тамара Павловна открыла рот, чтобы что-то возразить, но Кира подняла руку.
— А вам, Тамара Павловна, я могу сказать только одно: наслаждайтесь своей победой. Вы её заслужили. Только боюсь, что ваш сын, оставшись с вами наедине, очень скоро поймёт, какую цену он заплатил за ваш «комфорт» и «заботу».
С этими словами она развернулась и вышла из комнаты, оставив их стоять посреди гостиной в оглушающей тишине, которая была хуже любого крика. Она не хлопнула дверью. Она просто ушла в свою комнату, закрыв за собой не только дверь, но и целую главу своей жизни.
Мира в этом доме больше не просто не предвиделось. Его не стало окончательно и бесповоротно. Они все трое остались под одной крышей, связанные общим прошлым и общей жилплощадью, но разделённые пропастью взаимной ненависти, обид и невысказанных упрёков. Каждый из них заперся в своей правоте, в своей боли, в своём одиночестве. И это был самый жёсткий и жестокий финал из всех возможных – финал без слёз, без разбитых ваз, но с полностью разрушенными душами…
