— Ты соли добавила? Мама говорит, что детям до года вообще солить нельзя, это на почки влияет.
Ирина даже не повернула головы. Её рука с маленькой ложечкой замерла на полпути ко рту сына, сидящего в детском стульчике. Она молча вернула ложку в тарелку, зачерпнула кашу снова и поднесла к губам Артёма. Слава, стоявший за её спиной, недовольно хмыкнул, но промолчал. Утро было пропитано этим молчанием, густым и липким, как вчерашний пролитый ликёр на паркете. Оно началось не сегодня. Оно началось вчера вечером, когда в присутствии их друзей, захмелевший от двух бокалов вина Слава, похлопав её по плечу, весело изрёк на всю кухню: «Ира у нас мать так себе, приходится маме моей подсказывать ей многое».
Смех за столом тогда застрял у всех в горле. А он даже не понял. Он смотрел на неё сияющими, глупыми глазами, ожидая, что она подыграет этой неуклюжей шутке. Она тогда промолчала. Просто встала и начала молча убирать со стола, давая понять, что вечер окончен. И вот теперь это молчание перетекло в утро, превратившись из обиды в нечто твёрдое и холодное, как кусок льда в груди.
Каждое её движение было точным, выверенным, как у сапёра. Ни одного лишнего звука, ни одного случайного жеста. Она была полностью сосредоточена на ребёнке, который с аппетитом уплетал кашу, не замечая грозового фронта, нависшего над квартирой. Для него мир состоял из мамы, вкусной еды и яркой погремушки, которую он сжимал в кулачке. Ирина была его миром. И кто-то постоянно пытался этот мир подвергнуть сомнению, раскритиковать, переделать по чужим лекалам.
— Ир, я с тобой разговариваю. Ты опять игнорируешь? Мама же не просто так говорит, она двоих вырастила. Она знает, — Слава не выдержал. Ему было необходимо заполнить эту пустоту звуком своего голоса, своей правотой, авторитетом своей матери. Его раздражало это её спокойствие, эта отстранённость, будто он был не мужем, а предметом мебели, который можно просто обойти.
Ложка с тихим стуком опустилась на дно тарелки. Ирина медленно поднялась, обошла детский стульчик и встала прямо перед ним. Она была ниже его на голову, но в этот момент смотрела на него сверху вниз. Её глаза, обычно тёплые, карие, сейчас были похожи на два тёмных, гладких камня.
Её голос не сорвался на крик, он стал ниже, плотнее, словно из него убрали весь воздух, оставив только металл.
— Ещё раз я услышу от тебя, что я плохая мать, и я соберу тебе сумку с вещами и отправлю к твоей мамочке! Посмотрим, как быстро ты от неё сбежишь, когда она начнёт учить тебя жизни двадцать четыре на семь!
Она произнесла это негромко, но каждое слово ударило его, как брошенный в лицо камень. Это была не истерика. Это был ультиматум. Холодный, взвешенный и окончательный. Слава опешил. Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы сказать, что она с ума сошла, что он просто заботится о сыне, но не нашёл слов. Он привык к её обидам, к коротким вспышкам гнева, которые гасли так же быстро, как и загорались. Но это было что-то другое. Это была декларация войны.
Ирина не стала ждать его ответа. Она развернулась, взяла влажную салфетку и начала аккуратно вытирать Артёму рот и щёки, измазанные кашей. Словно ничего не произошло. Словно она не только что провела черту, переступать которую было нельзя. Слава остался стоять посреди кухни, оглушённый не криком, а этой ледяной, убийственной фразой. Он обиженно смотрел в её спину, а она, закончив с сыном, вытащила его из стульчика, подхватила на руки и, прижав к себе, унесла в комнату. Перед тем как скрыться в дверном проёме, она бросила через плечо, уже обычным, ровным голосом:
— Помой за собой чашку. И его тарелку тоже.
День медленно тонул в серой ноябрьской дымке, но лёд между ними так и не растаял. После утреннего ультиматума Слава обиженно забаррикадировался на диване. Он не разговаривал с ней. Он демонстративно громко переключал каналы, вздыхал, как человек, несущий на плечах всю тяжесть мировых проблем, и время от времени укоризненно поглядывал в её сторону. Он ждал. Ждал, что она остынет, поймёт свою неправоту, может быть, даже извинится за свою «истерику». В его мире это был единственно возможный сценарий. Жёны обижаются, мужья терпеливо ждут. Потом всё возвращается на круги своя.
Но Ирина не остывала. В ней не было огня, который мог бы погаснуть. Утренняя ярость перегорела без остатка, оставив после себя лишь холодную, ясную пустоту и кристальную чёткость цели. Она двигалась по квартире тихо, но уверенно, как хирург в операционной. Покормила сына, уложила его спать на первый дневной сон, загрузила стиральную машину, разобрала посудомойку. Каждое её действие было механическим и точным, и это автоматическое спокойствие пугало Славу гораздо больше, чем любой крик. Он чувствовал, что стал для неё посторонним, прозрачным. Она смотрела сквозь него, думая о чём-то своём, и он инстинктивно понимал, что эти мысли ему бы не понравились.
Ближе к обеду, когда Артём проснулся, она это услышала. Едва заметный, сухой кашель. Один раз, потом ещё. Это был не тот звук, что заставляет паникующую мать хвататься за телефон и вызывать скорую. Это был пустяк, предвестник лёгкой простуды, который у другого ребёнка мог пройти незамеченным. Но Ирина замерла. Она посмотрела на сына, потом её взгляд медленно переместился на Славу, который с энтузиазмом листал ленту новостей в телефоне. В её глазах не было тревоги за ребёнка. Был лишь холодный блеск охотника, заметившего дичь.
Она ничего не сказала ему. Весь день она наблюдала. За сыном — давая ему больше пить, проветривая комнату. И за мужем. Она видела, как он несколько раз уходил с телефоном в ванную, запирая за собой дверь. Слышала приглушённый бубнёж его голоса. Он не разговаривал с друзьями. Она знала, с кем он говорит. Он докладывал. Он жаловался. Он получал инструкции. Ловушка была готова, оставалось только захлопнуть её.
Вечером, когда они вместе готовили Артёма ко сну, она выбрала момент. Сын, уже в пижаме, сидел на полу и возился с пирамидкой. Слава стоял рядом, с видом строгого инспектора наблюдая за процессом.
— Артём сегодня несколько раз кашлял, — сказала Ирина ровным, почти безразличным тоном, словно сообщала прогноз погоды. — Думаю, воздух суховат из-за отопления. Включу на ночь увлажнитель в его комнате. И заварю ему ромашку, пусть попьёт тёплого перед сном.
Она сделала это намеренно. Предложила самое простое, логичное и безопасное решение. Любой адекватный родитель согласился бы с ним или предложил что-то похожее. Но она делала ставку не на адекватность. Она делала ставку на его рефлекс.
Слава выпрямился. На его лице появилось то самое выражение всезнающего превосходства, которое она так ненавидела. Он посмотрел на неё как на нерадивую студентку.
— Увлажнитель? Ир, ты серьёзно? Это же просто сырость разводить, рассадник для микробов. Мама говорит, что при первых признаках кашля нет ничего лучше, чем старый проверенный способ. Нужно сделать ему лёгкий горчичный компресс на спину. Буквально на пять минут. Он прогреет как следует, и к утру всё как рукой снимет.
Он сказал это. Он попался. Он произнёс эти слова с такой уверенностью, с таким апломбом, будто вещал не мнение своей мамы, а неоспоримую медицинскую аксиому, высеченную в граните. Он не предложил, не посоветовал. Он вынес вердикт, в очередной раз аннулируя её материнское чутьё, её решение, её право голоса в вопросах, касающихся их общего ребёнка. Он снова поднял над ней флаг с надписью: «Мама знает лучше».
Ирина молча смотрела на него несколько секунд. Она не стала спорить. Не стала объяснять опасность горчичников для годовалого ребёнка. Она не сказала ни слова. Она просто медленно кивнула, словно принимая его слова к сведению. Затем, не глядя на него, она подняла с пола сына, прижала к себе и молча вышла из детской. Слава остался стоять посреди комнаты, абсолютно довольный собой. Он в очередной раз отстоял «правильную» точку зрения и предотвратил очередную ошибку своей неопытной жены. Он не понял, что это был не спор. Это было его последнее слово. И оно было засчитано.
Слава не услышал, как она вошла в спальню. Он остался в детской, упиваясь своей правотой. Он чувствовал себя ответственным, взрослым мужчиной, который в очередной раз уберёг семью от необдуманного поступка жены. Он поправил одеяльце на спящем сыне, полюбовался им пару мгновений, а потом вышел, ожидая застать Ирину на кухне, обиженно гремящую кастрюлями. Это был привычный ритуал их ссор: он побеждал в споре, она дулась, потом он великодушно её прощал.
Но на кухне было пусто. В гостиной тоже. Свет горел только в их спальне. Он направился туда, уже готовя примирительную, снисходительную фразу. Он думал увидеть её сидящей на кровати, отвернувшейся к стене. Но то, что он увидел, заставило его замереть в дверном проёме.
Ирина стояла на стремянке. С холодной, отстранённой сосредоточенностью она тянулась к антресолям, к тому пыльному закутку, где хранились вещи не первой необходимости. Она достала оттуда большую чёрную спортивную сумку. Его сумку. Ту, с которой он когда-то ездил в командировки и ходил в спортзал. Она спустилась, поставила стремянку на место, бросила сумку на кровать и с оглушительным звуком расстегнула молнию.
— Ты что делаешь? — его голос прозвучал неуверенно, глупо. Вопрос был бессмысленным, но его мозг отказывался обрабатывать происходящее, цепляясь за единственную доступную реакцию.
Ирина не ответила. Она молча подошла к шкафу, открыла его дверцу. Его половину. Она не рылась в вещах. Её движения были точными и экономичными, как у складского работника, собирающего заказ. Она взяла стопку его футболок, аккуратно сложенных на полке, — не старых, а почти новых, которые он берёг для «выхода». Небрежно бросила их в сумку. Затем её рука потянулась к ящику с бельём. Она достала несколько пар носков, скрученных в аккуратные шарики, и отправила их вслед за футболками.
Слава смотрел на это, и его первоначальное недоумение начало сменяться раздражением. Это было похоже на какой-то абсурдный, неумелый спектакль.
— Ир, прекрати этот цирк. Что это за представление? Ты решила меня так напугать?
Она снова проигнорировала его. Её спокойствие было абсолютным. Она прошла мимо него в коридор, так близко, что он почувствовал едва уловимый запах детского крема, исходящий от её волос. Он услышал, как в ванной открылся шкафчик. Через минуту она вернулась, держа в руках его зубную щётку, тюбик пасты и зарядное устройство для телефона. Всё это с глухим стуком упало поверх футболок.
Вот тогда до него начало доходить. Это было не представление. Это была процедура. Методичная, холодная, лишённая всяких эмоций. И от этого становилось по-настояшему страшно.
— Я не понял, ты что творишь? — он шагнул к ней, преграждая путь к шкафу. — Я с тобой разговариваю!
Только тогда она подняла на него глаза. Её взгляд был пустым. Не злым, не обиженным — просто пустым, как у человека, смотрящего на неодушевлённый предмет.
— Я собираю тебе сумку, — тихо сказала она. — Ты не расслышал меня утром? Я предупреждала.
— Ты с ума сошла? Из-за чего? Из-за дурацкого горчичника? Ты готова разрушить семью из-за того, что я забочусь о нашем сыне?
Он почти кричал, пытаясь пробить эту ледяную стену, вызвать в ней хоть какую-то ответную эмоцию. Гнев, слёзы, что угодно. Но её лицо не дрогнуло.
— Поезжай к идеальной женщине, — произнесла она всё тем же ровным голосом, глядя ему прямо в глаза. — Живи с ней. Ты ведь этого хочешь. Она научит тебя всему. И научит меня через тебя. Будет идеальная семья под её чутким руководством.
Она обошла его, как обходят столб, взяла с полки его свитер и тоже бросила в сумку. Потом застегнула молнию. Звук снова прорезал тишину комнаты, как финальный аккорд. Она взяла сумку за ручки и поставила её на пол, ровно посередине комнаты, между ним и дверью.
— Вот. Поезжай. А когда она начнёт проверять, помыл ли ты за собой чашку, и отчитывать за поздно выключенный свет, вспомнишь обо мне. Но будет поздно.
Слава смотрел на сумку, потом на неё. В его голове не укладывалось. Он был уверен, что это блеф, самая идиотская манипуляция, которую он когда-либо видел. Он рассмеялся. Нервно, отрывисто.
— Ты действительно думаешь, что я сейчас возьму эту сумку и куда-то пойду? Ты не в себе, Ирина. Я никуда не поеду. Это мой дом.
Он с вызовом скрестил руки на груди, уверенный в своей непоколебимой позиции. Он отстоял свою территорию. Он не поддался на провокацию. Он ждал, что она сейчас сдастся, заплачет, начнёт вытаскивать вещи обратно. Но Ирина лишь молча смотрела на него. Её работа была сделана. Чёрная сумка стояла между ними, как надгробный камень на их браке. И она ждала.
Тишина, последовавшая за его самоуверенной фразой, была не такой, как раньше. Это была не тишина обиды или неловкости. Это была тишина вакуума, из которого откачали весь воздух. Слава стоял, скрестив руки, чувствуя себя победителем. Он выдержал её напор, не поддался на глупую провокацию. Теперь, по его расчётам, она должна была сломаться, разрыдаться и признать, что погорячилась. Он ждал. Минуту, две.
Ирина не плакала. Она просто смотрела на него, и в её взгляде не было ничего, кроме усталости. Не физической, а какой-то глубинной, экзистенциальной. Усталости от бесконечной борьбы за право быть услышанной в собственном доме. Затем, с едва заметным вздохом, она сделала шаг в сторону, освобождая ему проход.
— Как хочешь, — сказала она так тихо, что он едва расслышал.
Это было не поражение. Это была констатация факта. Слава почувствовал прилив сил. Он победил. Он обошёл сумку, демонстративно не задев её, и с видом хозяина положения прошёл в гостиную. Плюхнулся на диван, взял пульт и включил телевизор, прибавив громкость чуть больше, чем обычно. Это был его жест, его заявление: «Игра окончена, я остаюсь, всё по-прежнему». Он развалился на диване, закинув ногу на ногу, и впился взглядом в экран, где мелькали какие-то безликие лица в вечернем ток-шоу. Он не смотрел передачу, он слушал тишину за своей спиной.
Ирина осталась в спальне. Он не слышал её шагов, но чувствовал её присутствие. Она не уходила, но и не приближалась. Этот подвешенный, неопределённый статус-кво начал его нервировать. Спустя десять минут, которые показались ему вечностью, она вышла из спальни. Она прошла мимо него, не взглянув, и направилась на кухню. Слава напрягся. Вот оно, сейчас начнётся. Греметь посудой, хлопать дверцами — классический репертуар. Но с кухни не донеслось ни звука.
Она вернулась через минуту, держа в руке свой телефон. Она не села. Она остановилась посреди комнаты, между ним и выходом из квартиры. Он следил за ней краем глаза, делая вид, что поглощён происходящим на экране. Он увидел, как она разблокировала экран и набрала номер. Он не знал, кому она звонит — своей матери, чтобы пожаловаться? Подруге?
И тут он услышал её голос. Спокойный, ровный, даже вежливый.
— Светлана Анатольевна, добрый вечер. Извините за поздний звонок.
У Славы внутри всё похолодело. Он медленно повернул голову. Ирина не смотрела на него. Она смотрела в окно, на тёмные силуэты домов напротив.
— Да, всё в порядке, не волнуйтесь. У меня к вам небольшая просьба. Вы не могли бы сейчас приехать и забрать Славу? Я ему собрала сумку, всё самое необходимое на первое время. Он, кажется, немного растерян и сам не может решиться уехать.
Каждое её слово было идеально выверенным ударом. Она не жаловалась. Не обвиняла. Она говорила с его матерью так, будто просила забрать из детского сада загулявшегося ребёнка, который не хочет идти домой. Вся его напускная бравада, его поза хозяина дома, его победа — всё это рассыпалось в прах за несколько секунд. Он представил, как сейчас его мать, взвинченная и встревоженная, ворвётся сюда. Как он будет объяснять ей, что произошло? Как он будет выглядеть в её глазах, стоя посреди гостиной рядом с собранной женой сумкой? Мальчик, которого приехали забирать, потому что он сам не справился. Унижение было настолько концентрированным, что у него перехватило дыхание.
— Нет-нет, ничего страшного не случилось, — продолжала Ирина в трубку, не обращая внимания на то, как он вскочил с дивана. — Просто мы решили, что ему будет лучше пожить с вами. Вы ведь лучше знаете, как правильно. Будете ему горчичники ставить. Да, конечно. Ждём вас.
Она нажала отбой. Положила телефон на комод. И посмотрела на него. В её глазах больше не было пустоты. Там был лёд и сталь.
Слава стоял посреди комнаты, и его лицо горело так, словно ему дали пощёчину. Он был в ловушке. Остаться — означало через полчаса предстать перед матерью в самом жалком и унизительном виде. Уйти сейчас — означало признать своё полное поражение. Но из двух зол он инстинктивно выбрал то, где свидетелем его позора будет только один человек.
Он, не говоря ни слова, метнулся в спальню. Схватил чёрную сумку, которая всё ещё стояла на полу, как зловещий монумент. Рванул в коридор, на ходу натягивая кроссовки. Его руки дрожали, он не мог попасть шнурком в петлю. Бросив эту затею, он просто сунул ноги в незашнурованную обувь, схватил с вешалки куртку и дёрнул на себя входную дверь.
Уже стоя на пороге, он обернулся. Ирина стояла в дверях гостиной, не сдвинувшись с места. Она просто смотрела, как он уходит. В её взгляде не было ни злорадства, ни сожаления. Только тишина.
— Ты пожалеешь, — выдавил он из себя, но слова прозвучали жалко и неубедительно.
Он не стал ждать ответа. Он выскочил на лестничную клетку и захлопнул за собой дверь. В квартире воцарилась абсолютная тишина. Ирина постояла ещё несколько мгновений, прислушиваясь к удаляющимся шагам мужа. Затем она подошла к двери и медленно, с отчётливым щелчком, повернула ключ в замке. Один раз. Потом второй. Этот звук, окончательный и бесповоротный, был единственным звуком в её новом, пустом и абсолютно тихом мире. Она прислонилась лбом к холодному дереву двери и впервые за весь день позволила себе закрыть глаза. Она не плакала. Она просто дышала…
