— А борщ у тебя опять пустой, как голова у твоей подружки Ленки. Водичка свекольная, а не борщ.
Вероника не вздрогнула. Она продолжала ритмично рубить зелень на деревянной доске, и только то, как сильно она сжимала рукоять ножа, выдавало её состояние. Костяшки пальцев побелели, а лезвие входило в доску с глухим, злым стуком. Тамара Павловна стояла за её спиной, дышала ей в затылок, и её скрипучий, как несмазанная телега, голос проникал под кожу, как заноза. Ключ от их квартиры, который Вероника много раз просила мужа забрать у матери, снова сработал без предупреждения.
— Я же для Андрюшеньки стараюсь, для сыночка моего, — не унималась свекровь, начиная свой привычный инспекционный обход. Она вышла из кухни и направилась в гостиную. Вероника слышала её шаркающие шаги по ламинату. Она чувствовала себя экспонатом в музее плохих хозяек, который сейчас будет оценивать самый строгий критик. — Пыль — это же первый враг здоровья. Андрюшенька мой с детства к ней чувствителен.
Вероника услышала характерный звук — Тамара Павловна провела пальцем по тёмной полировке комода, который им на свадьбу подарили её же, Вероникины, родители. Сейчас она, конечно же, вынесет свой вердикт. И он не заставил себя ждать.
— Ну вот, я же говорила. Слой, как на просёлочной дороге. А ведь дышит этим мой мальчик, дышит!
Следующей точкой маршрута была ванная. Вероника замерла, перестав нарезать укроп. Она ждала. Звук открывающейся двери, короткое цоканье языком.
— Разводы на зеркале… Говорят, зеркало — душа дома. Какая душа, такое и зеркало. И полотенце это серое, застиранное… Неужели новое купить нельзя? Я же вам деньги давала на прошлой неделе. Или они тоже на твои помады ушли?
Вернувшись на кухню, Тамара Павловна остановилась посреди комнаты, сложив руки на своей необъятной груди. Она оглядела кухонный гарнитур, плиту, раковину, где в ожидании своего часа лежала замоченная сковорода, и её тонкие губы скривились в брезгливой усмешке. Вероника чувствовала этот взгляд спиной, он был тяжёлым, как мокрая шинель. Последние остатки самообладания истончались с каждой секундой.
— И в кого ты такая непутёвая? Видимо, мать твоя тебя только сплетничать научила, а не дом в порядке держать.
Нож со стуком упал на доску. Звук получился резким, окончательным. Он перечеркнул и жужжание холодильника, и бубнёж телевизора в соседней комнате, и даже скрипучий голос самой Тамары Павловны. Вероника медленно развернулась. Лицо её было пугающе спокойным, на нём не дрогнул ни один мускул. Но глаза, обычно тёплые, карие, сейчас горели холодным, белым огнём. Она сделала один тихий шаг к свекрови.
— Рот свой закройте, — произнесла она тихо, но каждое слово прозвучало отчётливо и весомо, как удар молотка по наковальне.
Тамара Павловна опешила от такой наглости. Её лицо вытянулось, брови поползли на лоб. Она открыла рот, чтобы выдать новую, ещё более ядовитую тираду, чтобы поставить на место зарвавшуюся девчонку, но не успела.
Вероника шагнула ещё ближе, вторгаясь в её личное пространство, глядя ей прямо в переносицу немигающим, тяжёлым взглядом.
— Я сказала, закрой рот. И слушай меня. Ещё одно слово про меня или мою мать, и я вышвырну тебя из этой квартиры так, что ты забудешь, как тебя зовут. Я не твой бесхребетный сынок. Я терпеть не буду. Поняла?
Тамара Павловна молча смотрела на неё. Впервые за все годы она
Тамара Павловна не увидела перед собой вспылившую невестку. Она увидела хищника. Что-то древнее, первобытное, проснувшееся в этой тихой домашней женщине, заставило её отступить. Она попятилась назад, наткнулась спиной на дверной косяк, и это прикосновение дерева к лопаткам вернуло её в реальность. Она не сказала больше ни слова. Её лицо превратилось в застывшую маску обиды и праведного гнева. Не поворачиваясь к Веронике спиной, она боком протиснулась в прихожую, нащупала ручку входной двери, дёрнула её на себя и исчезла в проёме. Щелчок замка прозвучал в квартире почти вежливо.
Вероника осталась стоять посреди кухни. Адреналин, который секунду назад бил в виски, медленно отступал, оставляя после себя холодную, гулкую пустоту. Она посмотрела на свои руки. Они не дрожали. Она подошла к раковине, открыла кран и долго мыла руки, смывая невидимую грязь этого разговора. Она не чувствовала ни раскаяния, ни страха. Только тяжёлую, свинцовую уверенность в том, что мосты сожжены. Обратной дороги не будет. Она вернулась к плите, выключила борщ и начала молча накрывать на стол. Для одного. Есть ей совсем не хотелось.
Андрей пришёл через час, уставший после работы. Он вошёл, бросил ключи на тумбочку и по привычке крикнул: «Я дома!». Но ответа не последовало. Он прошёл на кухню и увидел Веронику, сидящую за столом перед нетронутой тарелкой супа. Она просто смотрела в одну точку.
— Привет. А что так тихо? — он подошёл и попытался обнять её за плечи, но она не отреагировала, оставшись сидеть прямо, как статуя. Он почувствовал холод, исходящий от неё. — Что-то случилось? Мама заходила? Я её машину во дворе видел.
Не успела Вероника ответить, как в кармане его пиджака зазвонил телефон. На экране высветилось «Мама». Андрей виновато улыбнулся и ответил.
— Да, мам, привет. Только вошёл… Что? Спокойно, я не понимаю. Что случилось?
Он слушал, и его лицо менялось. Усталость сменилась недоумением, потом — тревогой. Он бросал короткие, растерянные взгляды на жену, которая даже не повернула головы. Она продолжала смотреть в стену, словно его и не было в комнате.
— Мам, подожди, давай по порядку… Какие угрозы? Вероника? Не может быть… Она тебе угрожала? Мам, успокойся, я уверен, это какое-то недоразумение. Я с ней поговорю. Конечно, поговорю. Всё, давай, отдыхай.
Он сбросил вызов и положил телефон на стол. Посмотрел на Веронику. Она медленно подняла на него глаза. В её взгляде не было ничего, кроме льда.
— Вероник, что тут произошло? Мама в каком-то невменяемом состоянии. Говорит, ты её чуть ли не ножом из дома выгоняла, кричала на неё…
Он ждал, что она начнёт оправдываться, объяснять, может быть, плакать. Но она молчала. Её молчание было плотнее и тяжелее любых слов.
— Ну скажи хоть что-нибудь! — его голос начал срываться на умоляющие нотки. — Она моя мать, я не могу просто пропустить это мимо ушей. Что я ей должен был сказать?
— Ты уже всё ей сказал, — ровно ответила Вероника. — Ты сказал, что поговоришь со мной. Ну так давай, говори. Воспитывай меня.
— Да я не хочу тебя воспитывать! Я просто хочу понять, что случилось! Почему вы не можете просто… просто не ругаться? Я же разрываюсь между вами!
Вероника медленно поднялась из-за стола. Она подошла к нему вплотную и заглянула прямо в глаза.
— Тебе не нужно разрываться, Андрей. Тебе просто нужно выбрать. Но ты уже выбрал. Ты всегда выбираешь её. А теперь иди ужинать. Твоя мама сказала, что борщ пустой. Но тебе, наверное, понравится. Он такой же, как ты.
Два дня в квартире царила ледяная война. Андрей ночевал на диване в гостиной, делая вид, что ему так удобнее смотреть ночные новости. Вероника спала одна на их огромной кровати, чувствуя себя хозяйкой пустого, холодного замка. Они почти не разговаривали, обмениваясь лишь короткими, функциональными фразами: «Хлеб закончился», «Твоя рубашка поглажена». Андрей ждал извинений. Вероника ждала, что он наконец-то вырастет. Никто не дождался.
На третий день, поняв, что её безвольный сын не способен решить проблему, Тамара Павловна сменила тактику. Она нанесла удар с фланга, куда Вероника совсем не ожидала. Утром у неё зазвонил телефон. Это была её мать, Людмила Ивановна.
— Ника, здравствуй. Мне тут твоя свекровь звонила, Тамара Павловна. Таким голосом убитым… Пригласила на чай, говорит, надо нам, как матерям, поговорить. Что у вас там стряслось? Я волнуюсь.
Вероника почувствовала, как по спине пробежал холодок. Это было хуже, чем открытое нападение. Это была подлость, исполненная с иезуитской точностью.
— Мам, никуда не ходи, пожалуйста. Это ловушка.
— Да что ты такое говоришь? Человек переживает, хочет по-хорошему всё уладить. Сказала, Андрюша вас вечером завезёт. Просто посидим, поговорим. Не делай из мухи слона, дочка.
Вечером Андрей вёз их в своей машине в гнетущей тишине. Людмила Ивановна сидела на переднем сиденье и нервно теребила ручку сумки, бросая на дочь встревоженные взгляды в зеркало заднего вида. Вероника смотрела в окно на проплывающие мимо огни города и чувствовала себя осуждённой, которую везут на оглашение приговора.
Квартира Тамары Павловны встретила их запахом валокордина и застарелой обиды. На столе уже стоял лучший сервиз, нарезанный лимон источал кислый аромат, а сама хозяйка, одетая во всё тёмное, изображала на лице вселенскую скорбь.
— Проходите, проходите, Людочка, Ника. Андрюшенька, садись рядом с мамой.
Разговор начался с лицемерных вздохов и жалоб на давление. Тамара Павловна ходила вокруг да около, рисуя образ себя как мученицы, которая всю душу вкладывает в семью сына, а в ответ получает лишь чёрную неблагодарность.
— Я же ей как родной матери… Всегда советом помочь хотела, подсказать. А она… Я же вижу, Людочка, что с ней что-то не так. Нервная стала, дёрганая. Может, к врачу её сводить надо? Я за Андрюшеньку боюсь, он ведь у меня один…
Людмила Ивановна начала заметно нервничать. Она пыталась защитить дочь, но её мягкие, интеллигентные фразы тонули в вязком потоке причитаний свекрови.
— Тамара Павловна, я уверена, это просто усталость. Работа, дом… Вероника очень старается.
— Старается? — Тамара Павловна театрально всплеснула руками, и её голос обрёл металлические нотки. — Она на меня с ножом бросилась! У себя на кухне! Я слово ей по-доброму сказала, а она в меня этим ножом чуть не ткнула! Кричала, что вышвырнет меня! Меня! Мать её мужа!
— Это неправда! — не выдержала Вероника. — Я не бросалась на вас с ножом!
— Молчи! — рявкнула на неё свекровь, и её лицо исказилось от ярости. Она повернулась к оцепеневшей Людмиле Ивановне. — Вот, видишь? Видишь, что она делает? И ты её ещё защищаешь? Яблоко от яблони… Какая мать, такая и дочь. Ты, видимо, тоже своему мужу в своё время рот затыкала, вот и вырастила такую же хамку, которая теперь моего сына жизни лишает!
В комнате стало абсолютно тихо. Андрей сидел, вжав голову в плечи, и смотрел в пол. Людмила Ивановна побледнела как полотно, её губы задрожали. А Вероника… Вероника медленно поднялась. Она посмотрела на мужа, съёжившегося в кресле, на свою униженную мать, на торжествующее, перекошенное злобой лицо Тамары Павловны. И вся та ярость, которую она сдерживала эти дни, весь тот лёд, который сковывал её душу, превратился в раскалённую лаву. Она сделала глубокий вдох. Представление подходило к концу. Начинался финал.
Воздух в комнате сгустился, стал плотным, как вата. Андрей съёжился ещё сильнее, словно хотел врасти в обивку кресла и исчезнуть. Людмила Ивановна прижала ладонь ко рту, её глаза наполнились ужасом от грубости, направленной в её адрес. А Тамара Павловна, выплеснув свой яд, смотрела на Веронику с победоносной ухмылкой. Она победила. Она унизила их обеих на своей территории, при своём слабом сыне. Она ждала слёз, истерики, мольбы о прощении. Но Вероника не плакала.
Она сделала шаг вперёд, и её движение было плавным, почти медленным, как у пантеры, вышедшей на охоту. Её лицо превратилось в неподвижную маску, и только в глубине глаз полыхал тёмный, пожирающий всё на своем пути огонь. Она остановилась прямо перед свекровью, которая всё ещё сидела на диване, и посмотрела на неё сверху вниз.
— Ещё хоть раз рот свой на меня откроешь, и я не посмотрю, что ты моя свекровь! Я тебе все космы твои повыдёргиваю! Поняла меня?
Голос Вероники был низким и ровным, без единой дрожащей ноты. Это не была угроза, произнесённая в пылу ссоры. Это был приговор.
Тамара Павловна инстинктивно вскинулась, её лицо побагровело от возмущения. Она открыла рот, чтобы извергнуть новый поток оскорблений, чтобы окончательно раздавить эту нахалку. Но она не успела произнести и звука.
Вероника не ударила её. Она сделала то, что было страшнее и унизительнее любого удара. Она наклонилась, и её рука молниеносно вцепилась в редкие, крашеные в ядовито-рыжий цвет волосы свекрови. Она сжала их в кулак у самого корня, с такой силой, что на глазах Тамары Павловны выступили слёзы боли. Она дёрнула её вверх, ставя на ноги так же легко, как поднимают тряпичную куклу.
— А-а-а! Пусти! — взвизгнула Тамара Павловна, её победоносное выражение сменилось маской животного страха и боли. — Андрюша! Смотри, что она делает!
Андрей вскочил, его лицо было белым, как бумага. Он сделал шаг вперёд, протягивая руки.
— Вероника, прекрати! Мама, успокойся! Не надо!
— Не лезь, — бросила Вероника, не поворачивая головы. И в этом слове было столько холодной стали, что Андрей замер на месте, как вкопанный. Он смотрел широко раскрытыми глазами, как его жена, не отпуская волос его матери, тащит её из комнаты в прихожую.
Тамара Павловна не шла, она семенила, спотыкалась, пыталась упираться, но хватка Вероники была железной. Она не кричала, она скулила от боли и унижения. Людмила Ивановна стояла в дверях гостиной, беззвучно шевеля губами, её лицо было искажено от ужаса. Это был не семейный скандал. Это была публичная казнь.
Вероника дотащила свою ношу до входной двери. Одной рукой она продолжала держать свекровь за волосы, другой нащупала и повернула замок. Она распахнула дверь на лестничную площадку. Затем, с той же ледяной решимостью, она с силой вытолкнула Тамару Павловну за порог. Та не удержалась на ногах и, вскрикнув, рухнула на коврик перед дверью.
Вероника посмотрела на неё, лежащую на полу в жалкой, растрёпанной позе. Потом её взгляд переместился на застывшего в прихожей мужа, потом на окаменевшую от шока мать. Она ничего им не сказала. Она просто захлопнула дверь и с оглушительным щелчком повернула ключ в замке два раза.
Она прислонилась спиной к двери, тяжело дыша. Война была окончена. Андрей наконец обрёл дар речи.
— Что… что ты наделала? — прошептал он, глядя на неё как на чудовище.
Вероника медленно подняла на него глаза. В них больше не было ни огня, ни ярости. Только выжженная дотла пустыня.
— Я сделала то, что ты должен был сделать много лет назад. А теперь можешь идти к своей маме. Утешь её. Ключи только на тумбочке оставь…
