— Ты вообще слышала, что тебе мать сказала? Это не работа, это баловство!
Слова упали в сырой ноябрьский воздух и повисли между ними, как выхлопные газы. Они только что вышли из подъезда его матери, и улица после душной, натопленной квартиры, пропитанной запахом валокордина и жареного лука, показалась враждебной и неуютной. Стас шёл чуть впереди, его широкая спина в тёмной куртке почти полностью заслоняла свет от редких фонарей. Он не оборачивался, но Анна чувствовала его гнев в напряжённых плечах, в тяжёлой, вбивающей асфальт походке.
Она молчала. Её пальцы до боли впивались в ремень сумки, висевшей на плече. Там, в тёплом кофре, лежала её камера, её объективы — весь её мир, который только что, на протяжении двух часов, методично и планомерно распинали на семейном ужине. Она смотрела на мокрый асфальт, на отражающиеся в лужах неоновые вывески аптек и продуктовых магазинов. Они казались размытыми и чужими, будто из другой жизни.
— Я не для того на двух работах вкалываю, чтобы моя жена занималась какой-то ерундой! — продолжал он, повышая голос. Его слова были не его. Чужие, заученные, как плохая роль. Анна слышала в них интонации свекрови, её назидательный, не терпящий возражений тон. — Люди делом заняты, карьеру строят, о будущем думают. А ты? Фоточки! Сегодня есть заказ, завтра нет. Это что, серьёзно?
Он резко остановился и обернулся. Его лицо в жёлтом свете фонаря было искажено гримасой праведного негодования. Он действительно верил в то, что говорил. Верил, что спасает её, их семью, от чего-то постыдного и неправильного.
— Мне за тебя краснеть приходится, понимаешь? Когда меня спрашивают, кем жена работает, я что должен говорить? Щёлкает затвором? Это смешно! А ведь у тебя диплом есть! Нормальный, человеческий диплом учителя. Ты могла бы работать с детьми, получать зарплату, иметь отпуск, стаж бы шёл, пенсия была бы!
Анна продолжала молчать, глядя куда-то ему за плечо. Там, в темноте парка, качались голые ветки деревьев. Ей вдруг отчаянно захотелось оказаться там, в этой холодной, безмолвной темноте, подальше от этого голоса, который сверлил её мозг. Каждое его слово было гвоздём, который он пытался забить в крышку её мира. Весь вечер она сидела за столом, улыбалась, кивала, а внутри неё медленно замерзало что-то важное. Теперь, здесь, на улице, этот лёд начал расползаться по всему телу.
Видя, что его тирада не производит должного эффекта, Стас сделал шаг к ней и жёстко схватил её за локоть. Он не дёрнул, не причинил боли — он остановил, как останавливают механизм, вышедший из-под контроля. Развернул её к себе, заставляя посмотреть ему в глаза.
— Я сказал, ты меня слышишь? Завтра же садишься за телефон, обзваниваешь школы. Или я сам этим займусь. Хватит этого баловства. Пора взрослеть, Анна. Пора становиться нормальной женщиной, а не девочкой с фотоаппаратом.
Он смотрел на неё сверху вниз. В его взгляде не было любви, не было даже простого тепла. Там была смесь раздражения, стыда и твёрдой уверенности в своей правоте, которую в него вложила мать. Он ждал от неё чего угодно: слёз, крика, возражений. Он был готов к этому, у него был заготовлен целый арсенал «убойных» аргументов.
Дверь квартиры закрылась, отсекая шум подъезда. Стас, не раздеваясь, прошёл в комнату, бросив свою куртку на кресло — жест, который всегда раздражал Анну своей небрежностью, но сейчас она не обратила на него никакого внимания. Она медленно, почти ритуально, сняла ботинки, поставила их ровно на коврик у входа и повесила свою сумку на крючок вешалки. Каждое её движение было выверенным и спокойным, что резко контрастировало с его нервной, дёрганой энергией. Этот её внутренний штиль бесил его ещё больше, чем открытый протест.
— Ты собираешься мне что-то ответить или так и будешь в молчанку играть? — его голос в замкнутом пространстве квартиры обрёл новую, гулкую силу. — Я с тобой разговариваю!
Он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги, словно закрепляясь на этой территории, утверждая своё право. Анна прошла мимо него к своему рабочему уголку, который они когда-то обустраивали вместе. Небольшой стол, компьютер, полки с книгами по искусству фотографии и, конечно, её оборудование. Это было её святилище, её личная территория внутри их общей жизни. И именно туда он нанёс следующий удар.
Он подошёл к столу и взял в руки её камеру. Он не поднял её с интересом или аккуратностью, как делала она. Он взял её двумя пальцами, брезгливо, словно это была какая-то уличная грязь, случайно занесённая в дом. Повертел в руках, взвесил.
— Вот в этой чёрной коробке вся твоя жизнь, да? — он усмехнулся, но в усмешке не было юмора, только чистое презрение. — Сколько она стоит? Пятьдесят тысяч? Сто? И что дальше? Ты думаешь, этим можно кормить семью, платить за квартиру, растить детей? Это игрушка, Аня. Дорогая, бесполезная игрушка для инфантильной девочки.
Его пальцы скользнули по объективу, оставляя жирный отпечаток. Для неё это было сродни тому, как если бы он провёл грязным сапогом по лицу близкого человека. Но её лицо осталось непроницаемым. Она молча достала из ящика стола мягкую микрофибровую салфетку и специальный карандаш для чистки оптики.
Стас, не дождавшись ответа, бросил камеру обратно на стол. Звук удара пластика о дерево был сухим и неприятным. Затем его взгляд упал на стопку её работ, отпечатанных для портфолио. Он схватил верхний снимок. Это был портрет пожилой пары, их лица — карта прожитых лет, морщины вокруг глаз лучились от тихой, настоящей нежности. Анна потратила несколько часов, чтобы поймать этот миг.
— Что это? — он ткнул в фотографию пальцем. — Продалбливаешь людям мозги, заставляешь их улыбаться на камеру за их же деньги. Фальшивка! Всё это — фальшивка. Жизнь — это не красивые картинки, которые ты подкрашиваешь в своих программах. Жизнь — это работа с восьми до пяти. Это стабильность. Это то, что моя мать пыталась тебе сегодня втолковать, а ты сидела с каменным лицом, будто она говорит на китайском.
Он швырнул фотографию на пол. Затем вторую, третью. Смех ребёнка, задумчивый взгляд девушки у окна, сильные руки рабочего — её лучшие кадры, её гордость, летели на пол, как мусор. А она, игнорируя его, сосредоточенно и методично начала чистить объектив. Медленные, круговые движения салфеткой. Щелчок колпачка карандаша. Она полностью погрузилась в этот процесс, создавая вокруг себя невидимый кокон, сквозь который его слова не могли пробиться. Она чистила свой инструмент, свой мир от его грязи.
Это её спокойствие довело его до точки кипения. Он ожидал ссоры, криков, взаимных обвинений. Он был готов к этому бою, он знал, как в нём побеждать. Но он не знал, что делать с этим холодным, абсолютным игнорированием. Он ходил по комнате, разбрасывая её работы, его голос срывался, а она просто продолжала своё дело, будто его не существовало в этой комнате. Он был лишь громким, раздражающим фоном для её занятия.
— Хорошо, — выдохнул он, останавливаясь. — Ты не хочешь говорить со мной. Ты считаешь, что я ничего не понимаю. Может, ты послушаешь того, кто понимает в жизни больше нас обоих.
Он резко вытащил из кармана телефон. Его пальцы с силой застучали по экрану, находя в списке контактов один-единственный номер, который мог, по его мнению, пробить эту стену. Он поднёс телефон к уху, глядя на неё с вызовом победителя, который достаёт из рукава последний, неотразимый козырь.
— Мам, это я. Ты не спишь? — его голос был преувеличенно бодрым, фальшивым. — Да, всё в порядке. Просто тут у нас… недопонимание возникло. Я хотел, чтобы ты ей сама объяснила.
Анна замерла с салфеткой в руке, в миллиметре от объектива. Она поняла, что он собирается сделать, за секунду до того, как его большой палец с силой нажал на экран. Резкий щелчок, и комната наполнилась чужим, искажённым динамиком голосом, который казался ещё более неприятным и всепроникающим, чем вживую.
— Станислав, я же тебе говорила, с ней нужно было сразу жёстко. Я сразу видела, что она витает в облаках. Анечка, деточка, ты меня слышишь? — голос свекрови сочился из телефона, металлический и плоский. Он не спрашивал, он утверждал. — Я тебе не враг, я как лучше хочу. Ну что это за профессия такая? Бегать с аппаратом, как мальчишка-репортёр. Женщина должна быть опорой для мужа, создавать уют, думать о будущем, о детях. А ты всё в игрушки играешь. Учитель — вот это дело. Уважение, стабильная зарплата, благодарные родители. Ты же умная девочка, у тебя диплом есть. Зачем ты его в ящик засунула?
Голос лился и лился, заполняя собой всё пространство, оседая на мебели, на разбросанных фотографиях, на стенах. Стас стоял, держа телефон перед собой, как щит или икону. На его лице была написана уверенность — он привёл в этот бой свою главную силу, свой неоспоримый авторитет. Он смотрел на Анну, ожидая, что сейчас, под этим двойным напором, она сломается, прогнётся, признает их правоту.
Анна закончила чистить объектив. Медленно, с выверенной точностью, надела на него крышку. Щелчок пластика прозвучал в наступившей паузе оглушительно. Она положила камеру на стол и впервые за весь вечер по-настоящему посмотрела на мужа. Не на его искажённое гневом лицо, а в самые глаза. Затем она спокойно, ровным и очень тихим голосом, который заставил Стаса невольно напрячься, чтобы расслышать, произнесла:
— Стас, тебе самому не стыдно?
В телефоне на мгновение повисла тишина. Голос свекрови запнулся на полуслове. Стас моргнул, словно не понял вопроса. Он ожидал чего угодно, но не этого.
— Что? — переспросил он растерянно.
— Прятаться за мамину юбку в тридцать лет, — продолжила Анна тем же ледяным, бесцветным тоном. Каждое слово было идеально отточенным камнем, брошенным точно в цель. — Вызывать её на помощь, потому что сам не можешь справиться с женой. У тебя своего мнения нет? Своих слов не хватает? Нужно, чтобы мама по громкой связи подтвердила, что ты мужчина в этом доме?
Его лицо из растерянного стало сначала белым, а потом начало наливаться тёмной краской. Он понял. Она не просто не испугалась — она унизила его. Перед ним самим и, что было невыносимее всего, перед голосом в телефоне, который был для него высшей инстанцией. Он увидел в её глазах не страх, а то, что было страшнее — жалость и презрение.
В телефоне снова ожила свекровь, её голос взвился до визгливых нот, что-то про неблагодарность и хамство, но Стас её уже не слышал. Он сжал телефон в кулаке так, что пластик затрещал. Весь его мир, в котором он был правым, заботливым мужем, а его мать — мудрой советчицей, рушился под её спокойным, уничтожающим взглядом. Он задохнулся от ярости, от бессилия подобрать слова, которые могли бы ранить её так же сильно, как она ранила его. И тогда он просто закричал. Заорал во всю мощь своих лёгких, выплёвывая слова, как раскалённые угли.
— ЕСЛИ МОЯ МАТЬ СКАЗАЛА, ЧТО ЭТО НЕ РАБОТА, А ЧЁРТЕ ЧТО, ЗНАЧИТ, ТАК И ЕСТЬ!!! Ты сегодня же заканчиваешь заниматься своей фотографией и идёшь устраиваться в другое место, где у тебя будет хотя бы пенсия!!!
Крик сорвался, и он тяжело задышал, глядя на неё дикими, налитыми кровью глазами. В телефоне воцарилась тишина. Ультиматум был произнесён. Он поставил точку. Он победил. Он ждал.
Крик оборвался, оставив после себя гулкую, звенящую пустоту. Стас тяжело дышал, как бегун после финишного рывка. Он стоял посреди комнаты, всё ещё держа в руке телефон, в котором голос его матери наконец-то умолк — он сбросил вызов, инстинктивно отсекая свидетеля своего триумфа. Он победил. Он дожал её, пробил её ледяную броню этим первобытным криком, этим ультиматумом, в котором слились его воля и материнский наказ. Он смотрел на Анну, ожидая, что сейчас она наконец-то сломается: опустит плечи, заплачет, прошепчет слова о том, что он прав. Он ждал её капитуляции.
Но Анна не шелохнулась. Она просто смотрела на него. Её взгляд был спокойным и до ужаса ясным. Это был не взгляд жены, не взгляд обиженной женщины. Так учёный-энтомолог смотрит на редкое, но совершенно не интересующее его насекомое, зафиксировав его вид и определив место в классификации. В этом взгляде он, на мгновение, увидел себя со стороны: большого, красного от крика мужчину, размахивающего телефоном, как погремушкой. И от этого короткого, как вспышка, прозрения ему стало не по себе.
Тишину нарушил не её голос, а её движение. Медленно, с какой-то отстранённой грацией, она развернулась и подошла к своему рабочему столу. Стас напрягся, подумав, что она сейчас начнёт в ярости сбрасывать всё на пол. Но она лишь открыла ящик и достала оттуда небольшой пластиковый бокс, на котором было написано «Архив». Она открыла его. Внутри, в аккуратных ячейках, лежали карты памяти. Она взяла одну, самую старую, помеченную выцветшим маркером. На ней была вся их история: первые свидания, неловкие селфи, поездка на море, свадьба, глупые домашние видео. Всё то, что когда-то казалось важным.
Она подошла к нему вплотную. Так близко, что он мог чувствовать тонкий запах фиксажа для волос и холод, который, казалось, исходил от её кожи. Он хотел что-то сказать, повторить свою угрозу, но слова застряли в горле под её тяжёлым, изучающим взглядом.
— Ты прав, Стас, — произнесла она. Её голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты. — Ты абсолютно прав.
Он непонимающе моргнул. Это была победа, но она почему-то не приносила радости. Её согласие звучало как приговор.
— Моя работа — это чёрте что, — продолжила она, глядя ему прямо в глаза, и он невольно отступил на полшага. — Это баловство и пустая трата времени. Но знаешь, что самое забавное? Вся наша жизнь с тобой — точно такое же чёрте что. Фальшивка, которую мы оба пытались подкрасить, чтобы она выглядела как настоящая. Только я это делала в фотошопе, а ты — голосом своей матери.
И прежде чем он успел осознать смысл сказанного, она подняла руку, в которой была зажата та самая карта памяти. Он смотрел, как заворожённый, на этот маленький прямоугольник чёрного пластика. Она держала его двумя руками, большим и указательным пальцами каждой. А потом, с коротким, сухим треском, который прозвучал в оглушительной тишине громче выстрела, она сломала его пополам.
Она не бросила обломки ему в лицо. Она не швырнула их на пол. Она раскрыла ладонь и просто уронила две бесполезные половинки на разбросанную по полу фотографию пожилой пары. Сломанный архив их прошлого упал прямо на изображение настоящей, прожитой жизни.
После этого она развернулась. Молча подошла к столу, взяла свою камеру — ту самую, которую он назвал игрушкой, — перекинула ремень через плечо и, не взяв больше ничего, пошла к выходу. Ни куртки, ни сумки, ни телефона. Только камера.
Дверь за ней закрылась с тихим щелчком.
Стас остался один. Он стоял посреди комнаты, посреди разбросанных снимков чужих жизней. Его взгляд был прикован к двум кусочкам пластика на полу. В ушах всё ещё стоял его собственный победный крик и тихий треск сломанной карты. Он победил. Его мать будет им гордиться. Он отстоял их правоту. Он остался один в квартире, которая больше не была домом, наедине с эхом чужого голоса и обломками прошлого, которое только что перестало существовать…
