— Мама звонила, — Сергей бросил фразу как бы между делом, не отрываясь от экрана телефона, где мелькали какие-то спортивные новости. Он сидел в своем любимом кресле, том самом, что Ирина уже дважды безуспешно пыталась уговорить его вынести на помойку. — В воскресенье вечером ждут нас на ужин. Как обычно, к шести.
Ирина, стоявшая у кухонного стола и протирала его после ужина, замерла. Её рука с тряпкой остановилась на полпути. Она медленно выпрямилась, и на её лице, ещё секунду назад умиротворённом после тихого вечера, проступило выражение застарелой усталости, смешанной с плохо скрываемым раздражением. Это «как обычно» прозвучало для неё как приговор.
— Если тебе это так важно, то поезжай сам к своим родителям, а я не собираюсь больше ехать туда, чтобы меня опять оскорбляла твоя мать!
— Ты чего это? — Он недовольно нахмурился, откладывая телефон на подлокотник. — Что значит «не собираюсь»? Родители ждут нас обоих. Мы же всегда по воскресеньям ездим, если они приглашают.
Ирина невесело усмехнулась, бросив тряпку в раковину. Вода, включенная ею на мгновение, чтобы сполоснуть руки, зашумела слишком громко в наступающей напряжённой атмосфере.
— «Всегда» не значит, что это будет продолжаться вечно, Серёж. Особенно когда эти поездки превращаются для меня в планомерное издевательство. Или ты уже забыл, как в прошлый раз твоя Антонина Павловна при всех твоих родственниках заявила, что я не то что готовить не умею, а вообще непонятно, чем занимаюсь, раз «муж такой худой и неухоженный»? А до этого её перл про то, что «нормальные женщины в моём возрасте уже по трое детей имеют, а некоторые всё никак не разродятся»? Это ты называешь «ждут на ужин»? По-моему, это называется «ждут очередную жертву для публичной порки».
Сергей встал с кресла, его лицо начало выражать явное неудовольствие. Он подошел к кухонному гарнитуру, опёрся о столешницу рядом с Ириной, но не смотрел на неё. Его взгляд был устремлён куда-то в стену.
— Ир, ну ты опять начинаешь. Мама просто… она человек прямой, говорит, что думает. Она же не со зла. Просто беспокоится о нас, о тебе.
— Беспокоится? — Ирина повернулась к нему, в её глазах сверкнул опасный огонёк. — Серёжа, это не беспокойство, это целенаправленное унижение. И ты прекрасно это знаешь. Только делаешь вид, что ничего особенного не происходит. Тебе удобно так думать, потому что тогда не нужно ничего предпринимать, не нужно вступать в конфликт с мамочкой. Проще сделать вид, что я «всё преувеличиваю» или «слишком обидчивая».
— Да почему сразу «ничего не предпринимать»? — начал заводиться Сергей. Его голос повысился на полтона. — Что я должен сделать? Скандал ей устроить? Запретить ей говорить? Это моя мать, Ир! Я не могу ей указывать, как себя вести и что говорить!
— То есть ты считаешь нормальным, что твоя мать систематически оскорбляет твою жену, а ты стоишь рядом и молчишь, как будто так и должно быть? — Ирина скрестила руки на груди. Её спокойствие было обманчивым; под ним копилось раздражение, готовое вот-вот прорваться. — Ты не можешь ей указывать? А мне, значит, можно указывать, что я должна терпеть её выходки и мило улыбаться в ответ? Интересная у тебя логика, Серёж.
— Да никто тебе не указывает терпеть! — Он уже не скрывал своего гнева. — Я просто прошу проявить немного уважения к моим родителям! Они нас приглашают, они хотят нас видеть! А ты устраиваешь сцены на пустом месте! Это просто ужин, Ира! Один вечер! Неужели так сложно просто приехать и нормально посидеть?
— «Нормально посидеть» – это когда тебя не тычут носом в твои мнимые недостатки перед всей честной компанией? — в голосе Ирины прозвучал сарказм. — Серёжа, пойми, я не против твоих родителей. Я против того, во что превращаются эти визиты благодаря твоей матери и твоему полному попустительству. Моё терпение лопнуло. Я больше не поеду туда, где меня не уважают. И если для тебя это «сцена на пустом месте», то мне очень жаль. Значит, мы по-разному смотрим на элементарные вещи.
Сергей с силой провёл рукой по волосам, его лицо покраснело. Он явно не ожидал такого упорства и такой чёткой формулировки от жены. Он привык, что после недолгих препирательств Ирина всё же уступала, и они ехали, а там всё шло по накатанной: колкости Антонины Павловны, неловкое молчание Ирины и его собственное деланное безразличие. Но сегодня что-то пошло не так. Что-то в решимости Ирины говорило о том, что это не просто очередной каприз.
Сергей прошёлся по кухне, от одного конца к другому, словно запертый в клетке зверь. Его шаги были тяжёлыми, выдавая нарастающее раздражение. Он остановился у окна, глядя на вечерний город, но было очевидно, что его мысли далеки от созерцания огней.
— Ир, ну что за детский сад? — он повернулся, и в его голосе уже не было и следа недавней беззаботности. — «Не поеду, потому что меня там не уважают». Да кто тебя там не уважает? Мама? Она просто… Она такая. Она всех так «строит». И меня в детстве, и отца до сих пор. Это её манера общения. Она так свою заботу проявляет. Неужели ты за пять лет этого не поняла?
Ирина невесело усмехнулась, покачав головой. Его попытки представить поведение Антонины Павловны как некую эксцентричную форму материнской любви выглядели жалко и неубедительно.
— Заботу? Серёжа, ты серьёзно сейчас? Когда она при твоём дяде Коле и тёте Вере, только мы вошли, громко так, чтобы все слышали, заявила: «О, Ирочка пришла! Опять поправилась, не следишь за собой совсем, запустила себя. Серёженька-то вон какой видный, а ты рядом с ним… Ну, сама понимаешь». Это забота? Или когда я приготовила тот салат с морепродуктами, который ты так любишь, а она, даже не попробовав, скривила губы и сказала: «Ирочка, это, конечно, может, и съедобно для кого-то, но ты эти помои лучше на улице бомжикам раздавай. Это не еда, а какой-то выверт, перевод продуктов. Мужчину нужно кормить сытно, картошечкой там, котлетками, а не этими твоими… поросячими помоями». Это тоже забота, по-твоему? Научить меня, непутёвую, как правильно мужа кормить?
Сергей поморщился, словно от зубной боли. Он помнил эти эпизоды, и ему было неловко. Но признать правоту Ирины означало бы признать, что его мать ведёт себя неподобающе, а это, в его системе координат, было чем-то из ряда вон выходящим. Мать всегда права, даже если она не права.
— Ну, да, она бывает резковата, — неохотно пробормотал он, избегая её взгляда. — Но это же не со зла. Она просто человек такой. Они по-другому не умеет. Она прямолинейная, так воспитывалась сама.
— Прямолинейная? — Ирина сделала шаг к нему. Её голос стал ниже, но в нём появилось что-то такое, отчего Сергей инстинктивно напрягся. — А когда она, глядя мне в глаза с этой своей фальшивой улыбочкой, при тебе же, кстати, завела разговор о том, что «пять лет уже живёте, детонька, а аист всё мимо летит. Может, тебе провериться надо, Ирочка? У хорошего врача. А то время-то идёт, Серёженьке наследник нужен. Мало ли что… А то жену ему новую подбирать уже начну, вместо тебя». Это тоже сюда относится? Или это уже откровенное хамство и вмешательство не в своё дело? Ты тогда, помнится, только плечами пожал и тему сменил. А я должна была это проглотить и сделать вид, что ничего не произошло?
Сергей почувствовал, как у него начинают гореть уши. Обвинения Ирины были слишком конкретными, слишком болезненными. Он действительно помнил тот разговор, и ему тогда было не по себе, но он предпочёл отмолчаться, чтобы не раздувать конфликт с матерью.
— Она просто беспокоится, — упрямо повторил он, хотя сам уже не очень верил в эти слова. — Беспокоится, что у нас нет детей. Любая мать будет беспокоиться.
— Беспокоиться можно по-разному, Серёж! — Ирина повысила голос, её терпение явно подходило к концу. — Можно тактично спросить, нужна ли помощь, если это вообще её дело. А можно вот так, прилюдно, унижать, намекая на мою неполноценность! И ты ещё смеешь говорить, что я «устраиваю сцены на пустом месте»? Да это твоя мать устраивает мне эти сцены каждый раз, когда я переступаю порог её дома! А ты стоишь и молчишь! Или, ещё лучше, поддакиваешь ей, что «мама просто волнуется».
— Да что ты от меня хочешь?! — взорвался Сергей. — Чтобы я с матерью поругался из-за каждого её слова? Чтобы я ей рот затыкал? Она моя мать, Ир! Я не могу ей хамить! Ты должна понимать такие вещи! Это элементарное уважение к старшим!
— Уважение должно быть взаимным! — отрезала Ирина. — А твоя мать не проявляет ко мне ни капли уважения! И ты, своим молчанием и оправданиями её поведения, тоже меня не уважаешь! Ты ставишь её прихоти и её «старую закалку» выше моих чувств и моего достоинства! Так вот, с меня хватит! Я больше не намерена быть боксёрской грушей для твоей маменьки и объектом для её «прямолинейных» оскорблений. Хочешь ехать – поезжай. Один. И передай Антонине Павловне, что её «забота» мне больше не требуется. Ни в каком виде.
Она развернулась и вышла из кухни, оставив Сергея одного посреди комнаты. Воздух, казалось, потрескивал от напряжения. Он смотрел ей вслед, и в его глазах смешивались гнев, растерянность и какое-то смутное, неприятное чувство, похожее на осознание собственной неправоты, которое он, однако, тут же постарался задавить. Не может же быть, чтобы Ирина была права, а он и его мать – нет. Этого просто не могло быть.
Сергей не остался на кухне. Он почти сразу же последовал за Ириной в гостиную, его лицо было багровым, а кулаки то сжимались, то разжимались, выдавая бурю, кипевшую внутри. Он не мог, просто не мог позволить ей вот так закончить этот разговор, выставить его слабым, неправым, почти виноватым.
— Ты не можешь так просто взять и всё решить за нас двоих! — Он остановился посреди комнаты, в то время как Ирина подошла к окну, отвернувшись от него. Её спина была напряжённой, но не выражала страха, скорее – холодную решимость. — Это моя семья, Ира! Мои родители! И ты, как моя жена, должна проявлять к ним уважение! Должна!
Ирина медленно повернулась. На её лице не было и тени той усталости, которая была на нём в начале разговора. Теперь оно было жёстким, почти чужим.
— Уважение? Ты опять об уважении? А где твоё уважение ко мне? Где оно было все эти годы, когда твоя мать вытирала об меня ноги, а ты стоял рядом и делал вид, что это такая своеобразная форма любви и заботы? Где было твоё хвалёное мужское достоинство, когда она при тебе, при всех, поливала меня грязью, а ты не нашёл в себе смелости даже слова сказать в мою защиту?
Её слова били точно в цель, в самые уязвимые места его самолюбия. Он всегда гордился своей способностью «не идти на конфликт», «сглаживать углы», но сейчас, в интерпретации Ирины, это выглядело как банальная трусость.
— Я не хотел скандалов! — выкрикнул он, чувствуя, как краска ещё гуще заливает его лицо. — Я пытался сохранить мир! А ты только и делаешь, что провоцируешь всех! Тебе лишь бы поскандалить, испортить всем настроение!
— Сохранить мир? — Ирина горько усмехнулась. — Какой мир, Серёжа? Тот, в котором ты чувствуешь себя комфортно, потому что мамочка довольна, а жена молча терпит? Это не мир, это твоё эгоистичное желание избегать любых трудностей, даже если для этого нужно пожертвовать самоуважением близкого человека. Ты просто трус. Трус, который боится собственной матери больше, чем потерять уважение жены! Который не способен защитить ту, которую когда-то клялся любить и оберегать! Ты не мужчина, если позволяешь такое!
Последние слова, «ты не мужчина», прозвучали как пощёчина. Сергей дёрнулся, его глаза сузились, в них вспыхнула ярость, та слепая, неконтролируемая ярость, которая сметает на своём пути все остатки разума и самообладания. Он сделал резкий шаг к ней, его рука взметнулась для удара. Это было инстинктивное, животное движение, реакция на самое болезненное оскорбление, которое он мог себе представить.
Но Ирина не отшатнулась. В тот самый момент, когда его ладонь должна была обрушиться на её лицо, она сделала неуловимо быстрое движение вперёд и в сторону, её рука молниеносно перехватила его запястье, сжав его с неожиданной силой. Удар замер в воздухе, не достигнув цели.
Лицо Сергея исказилось от удивления и новой волны гнева, смешанного с чем-то вроде замешательства. Он не ожидал такого отпора. Он ожидал слёз, мольбы, страха – чего угодно, но не этой ледяной решимости в её глазах и стальной хватки на его руке.
— Даже не думай, — её голос был низким и ровным, но в нём звучала такая угроза, что у Сергея по спине пробежал холодок, несмотря на кипевшую в нём злость. — Ещё раз попробуешь поднять на меня руку, Сергей, и ты пожалеешь о том дне, когда родился. Это я тебе обещаю.
Они стояли так несколько секунд, которые показались вечностью. Его рука, пойманная в её захвате, его лицо, перекошенное от ярости и изумления, её лицо – спокойное, но непреклонное, с глазами, которые смотрели на него без страха, почти с презрением. Тишина в комнате давила, насыщенная невысказанными угрозами и окончательно рухнувшими иллюзиями. Физическая черта была почти перейдена, и это изменило всё.
Ирина с силой оттолкнула его руку, словно стряхивая с себя что-то грязное. Сергей отшатнулся на шаг назад, всё ещё тяжело дыша, его лицо было искажено гневом и унижением от того, что его остановили, да ещё и так решительно. Он смотрел на Ирину с недоверием, будто видел её впервые – не свою покладистую, пусть и временами ворчливую жену, а опасного, незнакомого противника.
— Ты… ты что себе позволяешь?! — прошипел он, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией, но голос его предательски дрогнул, не от страха, а от переполнявшей его ярости и растерянности.
— Я? Это ты себе что позволяешь, Сергей? — Ирина выпрямилась во весь рост, её взгляд был холоден и прям. Она больше не кричала, её голос звучал ровно, но от этого спокойствия веяло угрозой похлеще любого крика. — Думал, я так и буду всю жизнь молча сносить унижения от твоей матери и твоё трусливое бездействие? Ошибался. Этот цирк закончился. Прямо здесь и сейчас.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в напряжённый воздух комнаты. Сергей молчал, только желваки ходили на его скулах.
— Так вот, слушай сюда внимательно, — продолжила Ирина тем же ледяным тоном. — У тебя есть выбор. Либо ты раз и навсегда решаешь вопрос с визитами к твоим родителям. Это значит, что я больше никогда не услышу ни одного оскорбительного слова или намёка от Антонины Павловны. Либо я вообще больше никогда не переступаю порог их дома, и ты принимаешь это как данность, без всяких уговоров и претензий.
Либо, — она сделала ещё одну паузу, её взгляд стал ещё жёстче, — ты прямо сейчас идёшь, собираешь свои вещички и отправляешься жить к своей драгоценной мамочке, которая всегда знает, как лучше, и которая, без сомнения, найдёт тебе жену получше меня – покорную, молчаливую и готовую подтирать за вами обоими. Выбирай, Сергей. Прямо сейчас. Третьего не дано.
Ультиматум прозвучал абсолютно недвусмысленно. Сергей смотрел на неё, и в его глазах боролись гнев, уязвлённое самолюбие и какое-то запоздалое понимание того, что он действительно перешёл черту, и назад дороги нет. Но признать это было выше его сил.
— Ах ты… — он задохнулся от возмущения. — Ты мне ещё условия ставить будешь? В моём доме? После того, как ты оскорбила мою мать, меня?! Да ты… ты просто ищешь повод, чтобы всё разрушить! Тебе всегда всё было не так! Вечно недовольная, вечно пилишь! Думаешь, я не вижу? Тебе просто нужен был предлог!
— Предлог? — Ирина криво усмехнулась. — Пять лет унижений – это, по-твоему, предлог? Пять лет твоего безразличия к тому, что я чувствую, – это предлог? Нет, Серёжа. Это не предлог. Это последняя капля. Моё терпение кончилось. Абсолютно. И да, я ставлю тебе условия. Здесь. Потому что это и мой дом тоже, если ты забыл. И я не позволю превращать его в филиал ада из-за твоей неспособности повзрослеть и отлепиться от маминой юбки.
— Да пошла ты! — рявкнул Сергей, окончательно теряя остатки самоконтроля. Злость на мать, на Ирину, на собственное бессилие смешались в нём в один ядовитый коктейль. — Ты думаешь, ты мне нужна с таким характером? Да кому ты вообще нужна будешь, такая ненормальная?!
— Это уже не твоя забота, Сергей, — спокойно ответила Ирина, и это спокойствие разозлило его ещё больше. — Тебя сейчас должно волновать только одно: какой из двух предложенных вариантов ты выбираешь. Или мне помочь тебе начать собирать вещи?
Она сделала шаг в сторону спальни, демонстративно показывая свою готовность перейти от слов к делу. Сергей замер. Он понял, что она не шутит. Она действительно готова выставить его за дверь. Осознание этого, смешанное с яростью и обидой, парализовало его на мгновение.
Он смотрел на её решительную фигуру, на её холодное лицо, и понимал, что всё кончено. Мосты были сожжены не только ею, но и им самим – его молчанием, его бездействием, его замахом.
— Ненавижу… — выдавил он сквозь зубы, имея в виду то ли её, то ли всю эту ситуацию, то ли себя самого. Он резко развернулся и вышел из гостиной. Не в спальню за вещами, нет. Он просто ушёл в другую комнату, на кухню, сел за стол и уставился в одну точку.
Он не хлопнул дверью, не крикнул ничего вслед. Но между ними в квартире повисло нечто гораздо более тяжёлое и окончательное, чем любая звенящая тишина или грохот двери. Это был конец. Полный и бесповоротный разрыв, случившийся не в суде и не при свидетелях, а здесь, в стенах их общей квартиры, после слишком долгого молчания и одного неосторожного воскресного приглашения…
