— …и поэтому я решил, Кир. С этого месяца треть моей зарплаты будет уходить маме.
Слова упали в кухонное пространство, плотные и тяжёлые, как булыжники. Они легли между ними, прямо на дубовый стол, за которым они ужинали каждый вечер. Кира не остановилась. Нож в её руке продолжал методично стучать по разделочной доске, отсекая от моркови идеально ровные, оранжевые кружочки. Стук был единственным звуком в наступившей паузе, ритмичным и безэмоциональным. Дима воспринял её молчание как знак того, что она слушает, вникает, возможно, даже соглашается. Он немного расслабил плечи и продолжил, его голос обрёл убеждающие, почти отеческие нотки, будто он объяснял неразумному ребёнку прописную истину.
— Ты же сама понимаешь, ей тяжело. Пенсия крошечная, цены растут. Она же не жалуется никогда, ты знаешь мою маму, но я-то вижу. На самое необходимое не хватает. А так я буду спокоен, что у неё есть запас, что она может себе позволить хорошие продукты, лекарства, если понадобятся. Это мой долг, в конце концов.
Он говорил правильные, благородные слова. Слова, против которых сложно возразить, не показавшись при этом чудовищем. Он смотрел на её затылок, на то, как напряглась линия её плеч под тонкой тканью домашней футболки, и ждал. Ждал понимания, поддержки, может быть, даже восхищения его сыновним поступком.
Нож замер. Кира положила его на доску с тихим стуком, вытерла руки о полотенце и медленно повернулась. На её лице не было ни гнева, ни обиды. Только холодное, спокойное любопытство, от которого Диме вдруг стало неуютно.
— На самое необходимое? — переспросила она так тихо, что ему пришлось напрячь слух.
Она сделала шаг к нему, обошла стол и прислонилась бедром к столешнице напротив него. Её взгляд был прямым и очень внимательным, он будто сканировал его, оценивал.
— Я видела её «самое необходимое» на прошлой неделе в «Галерее». Новая сумка из итальянской кожи. Красивая, бежевая, с золотой пряжкой. Она стояла у витрины бутика, где шарфики по пятнадцать тысяч, и с таким знанием дела её разглядывала. Наверное, от голода купила. Или чтобы хлеб было в чём носить до дома.
Воздух в кухне загустел. Благородная картина, нарисованная Димой, пошла трещинами, как дешёвая штукатурка. Его лицо начало медленно наливаться краской.
— Что ты несёшь? Какая сумка? Ты всё выдумываешь! — он повысил голос, пытаясь звуковой волной снести её абсурдные обвинения. — Просто чтобы не давать денег! Я тебя знаю!
— Я ничего не выдумываю, — её голос оставался таким же ровным. Он не дрогнул ни на одной ноте. — Я была там с Леной с работы, мы ходили за подарком её сестре. И мы видели твою маму. Она была не одна, с подругой. Они так весело смеялись, обсуждая какую-то кофточку, что на умирающих от голода пенсионерок были совсем не похожи.
Это было хуже, чем крик. Эта спокойная, детализированная картина была убийственной в своей достоверности. Она не просто обвиняла, она предоставляла отчёт, сухой и фактический. Дима вскочил со стула, опрокинув его. Стул с грохотом ударился о пол.
— Ты просто её не любишь, вот и придумываешь всякую чушь! Тебе жалко для моей матери денег! Ты бессердечная, Кира! Это моя мать! Ей не хватает на самое необходимое!
Он кричал, размахивая руками, его лицо исказилось от обиды и гнева. Он пытался пробить её броню, вызвать в ней хоть какую-то ответную эмоцию — слёзы, ярость, что угодно. Но Кира лишь смотрела на него, и во взгляде её не было ничего, кроме усталости. Будто она уже много раз видела этот спектакль и знала наизусть каждую реплику.
Она молча подняла стул, поставила его на место. Затем вернулась к разделочной доске. Она снова взялась за нож. Стук по доске возобновился — ровный, безжалостный, как отсчёт метронома, отмеряющего время до чего-то неизбежного. Дима замолчал, тяжело дыша. Он ждал продолжения, но его не последовало. Она просто продолжала резать морковь.
— Думай, как хочешь, Дима, — наконец произнесла она, не оборачиваясь. — Но моих денег в этой сумке не будет. Ни одной копейки.
Это не было ультиматумом. Это было констатацией факта. Холодной и окончательной, как удар ножа по дереву. Он остался стоять посреди кухни, оскорблённый в своих лучших сыновних чувствах, а она продолжала готовить ужин, словно ничего не произошло. И в этом её спокойствии было больше угрозы, чем в самом громком скандале.
Следующие два дня квартира превратилась в театр одного актёра. Дима исполнял главную и единственную роль — роль оскорблённого в лучших чувствах мученика. Утром он не говорил «доброе утро». Он просто проходил на кухню, с преувеличенной громкостью ставил на плиту турку, дожидался, пока кофе начнёт подниматься, и с тяжёлым, полным вселенской скорби вздохом наливал его в свою чашку. Он садился за стол спиной к Кире и молча смотрел в окно, будто пейзаж из типовых многоэтажек был последним, что связывало его с этим несправедливым миром.
Кира наблюдала за этим представлением с отстранённым интересом энтомолога, изучающего повадки диковинного насекомого. Она не вступала в диалог, не пыталась его разговорить. Она пила свой чай, ела свой тост с джемом и собиралась на работу. Её молчание было иным. В нём не было обиды или злости. В нём была холодная, звенящая пустота, которая действовала на Диму гораздо сильнее, чем любой скандал. Он ждал реакции, а получал полное безразличие. Его страдания не находили зрителя.
Вечером второго дня он решил сменить тактику и подключить тяжёлую артиллерию. Усевшись в кресле в гостиной, он громко, чтобы Кира точно слышала из кухни, набрал номер матери. Его голос моментально преобразился. Из угрюмо-молчаливого он стал мягким, бархатным, полным сыновней заботы.
— Да, мам, привет. Да нет, всё нормально у нас, работаем потихоньку… Как ты себя чувствуешь? Лекарства все есть? Точно? Ты смотри мне, не экономь на себе… Я же переживаю. Ты для меня самое главное… Конечно, я всё помню, не волнуйся. Послезавтра зарплата, я сразу же тебе переведу, как обещал. Всё будет хорошо.
Он говорил медленно, делая многозначительные паузы, каждое слово было нацелено точно в Киру. Это была демонстрация. Демонстрация его любви, его долга, его непоколебимости. Он показывал ей, что её мнение ничего не значит, что его решение принято окончательно и обжалованию не подлежит. Он бросил ей вызов, уверенный, что она не посмеет его принять.
Закончив разговор, он с демонстративным стуком положил телефон на стол и откинулся в кресле, глядя в потолок. Победитель.
Из кухни не донеслось ни звука. Спустя пару минут в дверном проёме появилась Кира. В руках она держала ноутбук и блокнот. Она молча прошла к дивану, села и раскрыла ноутбук. Несколько минут в комнате раздавалось только тихое щёлканье клавиш. Дима наблюдал за ней искоса, его раздражение росло. Что за комедия?
— Так, давай посчитаем, — вдруг произнесла она деловым, абсолютно спокойным тоном, будто обсуждала с коллегой квартальный отчёт. Она даже не посмотрела на него, её взгляд был прикован к цифрам на экране. — Треть твоей зарплаты — это, грубо говоря, тридцать тысяч. Отлично. Значит, наш совместный бюджет на месяц уменьшается на эту сумму. Поездка в Италию весной, на которую мы откладывали, отменяется. Мы не успеем собрать нужную сумму. Я удаляю её из плана.
Она что-то нажала на клавиатуре с решительным «кликом».
— Дальше. Новая резина на машину. Ты говорил, эту нужно менять к зиме. Придётся отложить до следующего года. Поездишь на старой, аккуратнее только. И да, я хотела записаться на курсы по дизайну, но теперь это тоже не вариант. Деньги пойдут на более важные вещи. Например, на сумку для твоей мамы.
Последняя фраза прозвучала без капли яда. Она была сказана тем же монотонным, деловым тоном, что и всё остальное, и от этого становилась ещё более убийственной. Дима резко сел в кресле. Его лицо побагровело.
— Ты что делаешь? Ты уже всё делишь? Решила меня наказать, да?
Вот только тогда Кира оторвала взгляд от экрана и посмотрела прямо на него. В её глазах не было ни злости, ни обиды. Только лёд.
— Если твоей матери не хватает денег, то это только её проблемы, я ей не дам ни копейки, Дим! А если ты дашь, то и жить к ней пойдёшь тогда, всё понял?
Это был не вопрос. Это был ультиматум, произнесённый с ледяным спокойствием хирурга, который сообщает пациенту, что ногу придётся ампутировать. Она не повысила голоса, не сорвалась на крик. Она просто очертила границу. Невидимую линию на полу их квартиры, переступив через которую, он больше не сможет вернуться обратно.
День зарплаты упал на их квартиру невидимым пеплом. Воздух был наэлектризован, как перед грозой. Они не разговаривали с того самого вечера, когда Кира вынесла свой приговор их совместным планам. Но это было не просто молчание. Это было активное, воинственное не-говорение. Каждый шаг, каждый жест был частью безмолвного поединка. Дима демонстративно громко ставил чашку на стол. Кира в ответ с подчёркнутой аккуратностью закрывала дверцу шкафа. Они двигались по квартире, как два заряженных до предела полюса, избегая соприкосновения, но постоянно ощущая напряжение в пространстве между ними.
Он вернулся с работы раньше обычного. Не снял уличную обувь в прихожей, а прошёл прямо в гостиную, где Кира сидела с книгой. Он встал посреди комнаты, всё ещё в куртке, излучая ауру человека, совершившего Поступок. Он смотрел не на неё, а куда-то поверх её головы, в стену.
— Я сделал это, — произнёс он с вызовом, будто бросал на стол тяжёлую перчатку. — Только что перевёл маме деньги. И буду делать это каждый месяц. Потому что это правильно. Потому что я сын, а не бездушный калькулятор, как некоторые.
Он ждал взрыва. Ждал криков, упрёков, может быть, даже скандала, который позволил бы ему выпустить пар, почувствовать себя правым в своей борьбе. Но Кира не оправдала его ожиданий. Она медленно, очень медленно, вложила закладку в книгу, закрыла её и аккуратно положила на диван рядом с собой. Затем она подняла на него глаза. Её взгляд был спокойным и до ужаса ясным. Будто она не только ждала этих слов, но и уже давно продумала свой ответ на них.
Не говоря ни слова, она поднялась. Её движения были плавными и лишёнными всякой суеты. Она прошла мимо него, не удостоив даже мимолётным взглядом, и направилась к старому дубовому комоду у стены — их общему хранилищу мелочей, документов и прочих атрибутов семейной жизни. Дима напрягся, наблюдая за ней. Он не понимал, что она задумала, но инстинктивно чувствовал, что сейчас произойдёт нечто непоправимое.
Кира выдвинула верхний ящик, где в кожаном зажиме лежали его документы и бумажник. Она взяла его портмоне. Это простое действие было настолько интимным и в то же время настолько нарушающим его личное пространство, что Дима дёрнулся, готовый крикнуть. Но он промолчал, заворожённый её хладнокровием. Она открыла бумажник, нашла в нём их общую зарплатную карту — кусок пластика с логотипом банка, на который приходили деньги и ему, и ей, и который символизировал их общий бюджет, их общее «мы». Затем, всё так же молча, она взяла с полки комода большие канцелярские ножницы в чёрном пластиковом чехле.
— Что ты делаешь? — голос Димы прозвучал хрипло и неуверенно. В нём уже не было былой бравады.
Кира не ответила. Она повернулась к нему лицом, держа карту в одной руке, а ножницы в другой. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в этот момент он понял, что её ультиматум не был блефом. Это была заранее подготовленная операция. Она занесла ножницы над картой. Блестящие лезвия сомкнулись. Раздался сухой, резкий хруст ломающегося пластика. Она не приложила видимых усилий. Одним точным, выверенным движением она разрезала их финансовый союз пополам.
Два искалеченных куска синего пластика упали на лакированную поверхность комода. Один с чипом, другой с магнитной полосой. Оба бесполезны.
— Вот, — сказала она наконец. Её голос был ровным и твёрдым, как сталь. Она смахнула два куска пластика на кухонный стол, к которому они подошли. Они упали с тихим стуком. — Чтобы ты случайно не ошибся счётом. Заводи себе личную карту и переводи маме хоть всё. Мне всё равно. А на этот стол, — она постучала по дубовой столешнице указательным пальцем, — ты будешь класть свою долю за квартиру и еду. Наличными. Каждый месяц, первого числа.
Дима смотрел то на неё, то на останки их общей карты. Его лицо было бледным. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но не нашёл слов. Он думал, что победил, что продавил своё решение, но в один миг оказался в совершенно новой реальности, где он больше не был главой семьи, принимающим благородные решения, а просто квартирантом с чётко оговорёнными финансовыми обязательствами. Война, которую он вёл, закончилась. И он её проиграл, даже не поняв, в какой момент это произошло.
Осколки пластика на кухонном столе казались обломками какой-то другой, прошлой жизни. Дима смотрел на них, и его ступор медленно перерастал в глухую, бессильную ярость. Он был унижен. Не просто поставлен на место, а публично, на территории собственной квартиры, разжалован из мужа и главы семьи в провинившегося школьника. Его благородный порыв, его сыновний долг — всё это было растоптано и разрезано канцелярскими ножницами. Он схватил телефон, его пальцы неуклюже тыкали в экран. Он не мог оставить это так. Ему нужен был союзник, свидетель его унижения, тот, кто подтвердит его правоту и её чудовищную жестокость. Он нажал на вызов.
— Мам? Приезжай. Прямо сейчас. Она… она просто невыносима.
Кира слышала его сдавленный голос, но никак не отреагировала. Она взяла со стола два куска карты, словно это был обычный мусор, и подошла к мусорному ведру под раковиной. Нажала на педаль, крышка открылась. Она разжала пальцы. Синий пластик исчез в темноте пакета с кофейной гущей и овощными очистками. Затем она спокойно вернулась в гостиную и снова взяла в руки свою книгу. Она не читала. Она ждала.
Мать Димы, Светлана Анатольевна, материализовалась в квартире меньше чем через полчаса. Она не вошла — она влетела, как фурия, минуя прихожую и сразу оказываясь в центре гостиной. На её лице была написана трагедия мирового масштаба. Она увидела своего сына, растерянно стоящего посреди комнаты, и бросилась к нему.
— Димочка, сынок, что случилось? Что она тебе сделала? — её голос был полон драматического надрыва, рассчитанного на единственного зрителя — Киру, застывшую с книгой на диване. — Я так и знала, что она доведёт тебя! Я же говорила тебе!
Дима обрёл опору. Он тут же включился в спектакль, указывая рукой на Киру.
— Она… Мам, она разрезала нашу карту! Потому что я тебе денег перевёл! Сказала, чтобы я теперь ей за еду платил наличными! Представляешь? В нашем собственном доме!
Светлана Анатольевна картинно ахнула и прижала руку к сердцу. Она медленно повернулась к Кире. Её взгляд был полон праведного гнева и материнской скорби.
— Как же так, Кира? Разве так можно? Он же твой муж! Он обо мне заботится, потому что я всю жизнь на него положила, одна его тянула! А у меня что, разве много нужд? Мне же ничего не надо, кроме самого необходимого! Кусочек хлеба да лекарства. Неужели тебе для меня жалко копейки, которую мой же сын мне даёт?
Она говорила, наступая, сокращая дистанцию. Её слова были отточены годами практики. Это был мощный поток обвинений, завёрнутых в оболочку страдания и жертвенности. Дима стоял за её спиной, кивая каждому слову, его лицо снова обрело уверенность. Они были вдвоём против этого монстра в кресле.
Кира молча слушала, не перебивая. Она дала Светлане Анатольевне выговориться, дойти до пика своего выступления. Когда та, задохнувшись от собственного красноречия, сделала паузу, чтобы набрать воздуха для новой тирады, Кира положила книгу на диван. Затем она взяла свой телефон. Её движения были всё такими же пугающе спокойными.
Она разблокировала экран, открыла галерею и нашла нужную фотографию. Не говоря ни слова, она встала и подошла к Диме. Она протянула ему телефон. На экране, ярком и чётком, красовалась его мать. Она стояла у зеркала в примерочной дорогого бутика, счастливо улыбаясь своему отражению. В руках она держала ту самую бежевую сумку из итальянской кожи. На заднем плане виднелись другие товары с ценниками, на которых цифры имели по четыре нуля.
Дима уставился на экран. Его лицо вытянулось. Он смотрел на улыбающуюся, пышущую здоровьем и довольством мать на фото, а потом переводил взгляд на стоящую рядом с ним женщину с трагическим лицом. Пазл не сходился.
— Это… это что? — пробормотал он.
Кира забрала у него телефон и сделала шаг к свекрови. Она поднесла экран прямо к её лицу. Светлана Анатольевна вздрогнула, увидев себя. Улыбка на фото словно насмехалась над её скорбной маской.
— Это на самое необходимое, да, Светлана Анатольевна? — голос Киры был тихим, но в оглушительной тишине комнаты он прозвучал как выстрел.
Маска треснула. На долю секунды на лице свекрови промелькнуло чистое, животное бешенство. Она отшатнулась от телефона, как от змеи.
— Ты что, следила за мной? Фотографировала исподтишка? Да как ты посмела!
Но было поздно. Ложь, такая удобная и привычная, лопнула. Дима смотрел на мать, и в его глазах была пустота. Он всё понял. Понял про сумку, про кофточки, про вечное «не хватает на самое необходимое». Он понял, что Кира была права. Но признать это означало признать себя идиотом, марионеткой в руках двух женщин. И он сделал свой выбор. Он выбрал ту ложь, которая была ему привычнее и удобнее.
Он резко повернулся к Кире. Его лицо исказилось.
— Ты… Ты довольна? Унизила мою мать? Разрушила всё? Собирайся, мам. Мы уходим.
Он не стал ждать ответа. Схватил свою куртку, которую так и не снял, взял мать под руку и потащил её к выходу. Светлана Анатольевна, поняв, что битва проиграна, позволила себя увести, бросив на Киру взгляд, полный неприкрытой ненависти.
Дверь за ними закрылась без хлопка. Просто щелчок замка.
Кира осталась одна посреди гостиной. Она не чувствовала ни победы, ни облегчения. Она подошла к окну и посмотрела вниз. Увидела, как они вышли из подъезда. Дима что-то горячо говорил, жестикулируя, а мать покорно кивала. Они сели в его машину и уехали.
Она долго стояла у окна, глядя на опустевшее парковочное место. Потом медленно обошла квартиру. Она была одна. Впервые за много лет она была в этой квартире совершенно одна. Тишина больше не была тяжёлой или напряжённой. Она была просто тишиной. И в ней, наконец, можно было дышать…
