— А я своей-то говорю: «Валя, ты мужика своего кормить вообще собираешься? Он же у тебя скоро прозрачным станет». А она мне, представляешь, Захаровна, отвечает, мол, он на диете сидит, калории считает. Калории! У мужика работа и дети, вот его главные калории!
Громкий, раскатистый смех, похожий на гогот стаи чаек над пристанью, заполнил гостиную. Он принадлежал полной женщине в ярком цветастом платье, которая, откинувшись на спинку нового дивана Марины, с силой впечатала в его светлую обивку свою массивную спину. Раиса Захаровна, мать Геннадия, сидела напротив и одобрительно кивала, подливая подруге в чашку дешёвый чай из пакетика. Третья гостья, худая и вертлявая, как ящерица, в этот момент крошила печенье прямо на полированный журнальный столик, стряхивая излишки на ковёр.
Именно в эту какофонию запахов чужих духов и звуков бесцеремонного веселья вошла Марина. Она вернулась домой после одиннадцатичасового рабочего дня, мечтая лишь об одном — о тишине и горячей ванне. Ключ в замке провернулся на удивление легко, будто сама квартира торопила её войти и стать свидетелем этого балагана. Она замерла в прихожей, и её взгляд, уставший и тяжёлый, медленно обвёл эпицентр событий. На столе сиротливо стояла её любимая фарфоровая сахарница, в которую кто-то уже успел насыпать конфет с липкой начинкой. Рядом с ней виднелись жирные пятна от пирожков, которые уже успели впитаться в светлое дерево.
— О, Мариночка пришла! А мы тут плюшками балуемся! — пропела Раиса Захаровна, даже не сделав попытки подняться. — Проходи, дочка, не стесняйся, садись с нами чай пить!
Марина ничего не ответила. Она молча сняла туфли, поставила их ровно на коврик и повесила плащ в шкаф. Каждый её жест был выверенным, медленным и пугающе спокойным. Её муж, Геннадий, сидевший до этого на кресле и глупо хихикавший над шутками материнских подруг, тут же умолк. Он почувствовал, как изменилась атмосфера в комнате, как воздух стал плотным и холодным. Он вжался в кресло, ожидая бури, но бури не последовало.
Марина прошла через гостиную, не удостоив компанию даже беглым взглядом. Она словно смотрела сквозь них, как сквозь призраков, случайно забредших в её дом. Её лицо было непроницаемой маской, но в глубине глаз уже разгорался холодный, яростный огонь. Она скрылась в спальне, и только тогда подруги свекрови снова осмелились заговорить, правда, уже вполголоса.
— Устала, видать, девочка, — с фальшивым сочувствием протянула полная женщина. — Работают они сейчас, бедные, на износ. Не то что мы в своё время.
Геннадий нервно заёрзал. Он знал свою жену. Такое молчание было куда страшнее любого крика. Он дождался, пока подруги, наконец, засобираются, рассыпая по прихожей последние крошки и оставляя за собой шлейф приторных ароматов. Когда за ними захлопнулась входная дверь, Гена на цыпочках направился к спальне.
Он приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Марина сидела на краю кровати, спиной к нему, идеально прямая, и смотрела в одну точку на стене.
— Мариш, ну ты чего? — начал он виноватым тоном. — Мамке скучно одной, вот она и позвала подружек… Они же ненадолго.
Марина медленно повернула голову. Она не сказала ни слова, но её взгляд был таким, что Геннадий попятился и замолчал на полуслове. В этом взгляде читалось всё: и презрение к его слабости, и ярость от осквернения её личного пространства, и твёрдое, непоколебимое решение, которое уже созрело в её голове. Она дала ему понять, что жалкие оправдания сейчас неуместны. Основной разговор был ещё впереди. И он будет последним.
Геннадий постоял в дверях ещё несколько секунд, втягивая голову в плечи, словно ожидая, что в него сейчас что-то полетит. Но Марина продолжала сидеть неподвижно, её прямая спина казалась выточенной из камня. Собравшись с духом, он шагнул в спальню и осторожно прикрыл за собой дверь, отрезая себя от остальной квартиры, которая всё ещё пахла чужими людьми.
— Мариш, ну не молчи. Скажи хоть что-то, — его голос был просительным, заискивающим. Он подошёл ближе и остановился в паре шагов от неё, не решаясь сесть рядом.
Она медленно, с какой-то механической точностью, поднялась и повернулась к нему. На её лице не было ни одной эмоции — ни гнева, ни обиды, ни разочарования. Пустота. И от этой пустоты у Геннадия по спине пробежал холодок.
— Что ты хочешь услышать, Гена? — её голос был тихим, ровным, без малейшей дрожи. — Благодарность за то, что твоя мать и её подруги уничтожили мой выходной, потому что мне убирать завтра весь этот свинарник на ними? Или, может, мне стоит выразить восхищение тем, как ловко они втёрли крошки от своего печенья в ворс нового ковра? Ах да, я ещё не оценила художественную композицию из жирных пятен на журнальном столике. Очень авангардно.
Она говорила это, глядя не на него, а куда-то сквозь него. Геннадий сглотнул. Он открыл рот, чтобы вставить своё вечное «ну мама же не специально», но Марина подняла руку, останавливая его.
— Две недели, Гена. Ровно две недели, как моя квартира, место, где я восстанавливаю силы, превратилась в филиал районного клуба «Кому за шестьдесят». Я прихожу с работы, желая только одного — тишины. А что я получаю? Я получаю гогот чужих женщин, которые ведут себя так, будто это их собственность. Они роются в моих кухонных шкафчиках, они оставляют следы своей жизнедеятельности на моей мебели, они обсуждают мою жизнь, сидя на моём диване. Сегодня они добрались до моей фарфоровой сахарницы. Насыпали туда своих липких карамелек.
— Мариш, я поговорю с ней. Честно. Она больше так не будет, — залепетал он, понимая, что проигрывает по всем фронтам.
— Ты уже говорил с ней, Гена. Три дня назад. Когда её подруга решила, что мои комнатные цветы нужно срочно полить остатками сладкого чая. Что изменилось? Ничего. Стало только хуже. Сегодняшнее сборище — это апогей. Это демонстрация того, что ни ты, ни она не считаетесь со мной в этом доме.
Он совсем сник. Его плечи опустились, и он выглядел как нашкодивший подросток, а не как взрослый мужчина.
— Но что я могу сделать? Она же моя мать… Я не могу её просто…
И тут Марина сделала шаг к нему. Её глаза, до этого пустые, сфокусировались на его лице, и в них вспыхнуло что-то настолько ледяное и жёсткое, что Геннадий невольно отступил. Она произнесла фразу медленно, чеканя каждое слово, чтобы оно вонзилось в его сознание, как гвоздь.
— Если ты не вышвырнешь свою мамашу из моей квартиры, я сама это сделаю, но она окажется в больнице! Решай, Гена!
Его лицо вытянулось от изумления и ужаса. Он смотрел на жену так, словно видел её впервые.
— Ты… ты угрожаешь моей матери? Старой женщине?
— Я констатирую факт, — отчеканила Марина, и в её голосе не было ни капли сомнения. — Я не угрожаю. Я информирую тебя о последовательности своих действий. Твоя мать превратила мой дом в проходной двор. У тебя есть один час. Ровно шестьдесят минут, чтобы её ноги в этой квартире не было.
Она сделала паузу, давая ему осознать сказанное.
— Либо её здесь не будет, либо я вызываю такси и уезжаю в ближайший приличный отель. А счёт за проживание, можешь не сомневаться, я пришлю тебе. И заодно счёт за услуги клининговой компании, потому что отмывать эту грязь я не нанималась. Время пошло, Гена. Или же… Я её выставлю из моей квартиры по-своему!
С этими словами она отвернулась от него, подошла к шкафу и начала методично доставать свою дорожную сумку. Геннадий стоял посреди комнаты, парализованный её холодным ультиматумом, и слышал только два звука: тиканье часов на стене и стук собственного сердца.
Геннадий вышел из спальни, словно его вытолкнули невидимой силой. Он чувствовал себя пловцом, который слишком долго пробыл под водой и теперь судорожно хватает ртом воздух, но лёгкие наполняются не кислородом, а вязкой, удушливой тиной. Звук работающего телевизора из гостиной бил по ушам, казался оглушительным и вызывающим. Он перевёл взгляд на часы в коридоре. Стрелка неумолимо ползла вперёд, отсчитывая минуты его унижения.
Он вошёл в гостиную. Раиса Захаровна, как ни в чём не бывало, развалилась на диване, закинув ноги на журнальный столик, прямо рядом с теми самыми жирными пятнами. Она с упоением смотрела какое-то ток-шоу, где кричали и размахивали руками, и её лицо выражало полное удовлетворение. Она была в своей стихии. Заметив сына, она не изменила позы, лишь лениво повернула голову.
— Ну что там твоя царевна-несмеяна? Отошла? — спросила она с насмешливой ухмылкой, даже не понизив громкость телевизора.
Геннадий подошёл ближе, его руки были влажными, а во рту пересохло. Он не знал, с чего начать. Прямой приказ? Он не осмелится. Уговоры? Бесполезно. Он выбрал самый трусливый и жалкий путь.
— Мам… Тут такое дело… — начал он, и его голос предательски дрогнул. — Марина… она очень устала в последнее время. Работа тяжёлая, нервы…
Раиса Захаровна нажала на кнопку пульта, и крики из телевизора стихли. Она медленно опустила ноги со столика и села прямо, впиваясь в сына тяжёлым, изучающим взглядом. Она всё поняла в одно мгновение.
— Так-так-так, — протянула она, и в её голосе зазвенел металл. — Значит, это я её утомляю? Её величество изволит отдыхать, а я, значит, ей мешаю? Гости мои ей не понравились, я правильно понимаю, сынок?
— Ну что ты, мам, при чём тут гости… — заюлил он, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Просто она не в духе. Может, тебе и правда… лучше домой поехать? Отдохнуть от нас, от города…
Это была ошибка. Слово «домой» подействовало на Раису Захаровну как красная тряпка на быка. Она резко поднялась с дивана, и её массивное тело, казалось, заполнило всё пространство.
— Домой?! — рявкнула она так, что Гена отшатнулся. — Ты меня из своего дома выгоняешь? Из-за этой… вертихвостки? Я видела, как она вошла! С таким лицом, будто ей все должны! А ты, я смотрю, уже и забыл, кто тебе мать, а кто — временная постоялица в твоей жизни!
— Мама, перестань, она моя жена…
— Жена! — передразнила она его. — Сегодня жена, а завтра где она будет? А мать у тебя одна! И эта мать приехала к своему сыну! Я имею право здесь находиться! И подруг своих я буду звать, когда захочу! Если твоей фифе что-то не нравится, пусть сидит в своей спальне и не отсвечивает!
Она наступала, а он пятился, пока не упёрся спиной в стену. Он чувствовал себя маленьким, беспомощным мальчиком, которого отчитывают за разбитую чашку. Весь его страх перед Мариной улетучился, сменившись первобытным, парализующим ужасом перед матерью.
— А ты, Гена, меня разочаровал, — сбавив тон, но добавив в него ядовитого презрения, продолжила она. — Я-то думала, мужика вырастила, опору. А ты — тряпка. Она тебе слово сказала, а ты уже прибежал ко мне, поджав хвост. Совсем характера не осталось? Позволил бабе на шею себе сесть!
Геннадий молчал, не в силах выдавить ни слова. Он проиграл. Полностью и безоговорочно.
— Так вот, передай своей драгоценной, — отчеканила Раиса Захаровна, подойдя к нему вплотную и глядя прямо в глаза. — Никуда я не поеду. Это дом моего сына. И я буду здесь ровно столько, сколько посчитаю нужным. А если её что-то не устраивает — вон дверь. Скатертью дорога.
С этими словами она развернулась, с победоносным видом плюхнулась обратно на диван, схватила пульт и снова включила своё шоу, выкрутив громкость на максимум. Геннадий остался стоять у стены, раздавленный и опустошённый. Он посмотрел на закрытую дверь спальни и понял, что час почти истёк. И то, что произойдёт дальше, будет гораздо страшнее материнского гнева.
Дверь спальни открылась без единого скрипа. В открывшемся проёме появилась Марина. Она не несла в руках сумку, её лицо не было искажено гримасой гнева. Она была спокойна, и это её спокойствие, эта холодная, собранная решимость были страшнее любого крика. Геннадий, всё ещё пригвождённый к стене в гостиной, увидел её и инстинктивно вжал голову в плечи. Час истёк. Механизм был запущен.
Марина прошла мимо него, не удостоив даже взглядом. Он для неё в этот момент не существовал, был лишь предметом интерьера, неудачно стоящим на пути. Она подошла к оглушительно орущему телевизору и нажала кнопку выключения на панели. Гвалт ток-шоу оборвался на полуслове, и в квартире повис вакуум, который тут же начал заполняться густым, осязаемым напряжением. Раиса Захаровна, оторванная от своего зрелища, медленно повернула голову.
— Ты что себе позволяешь, девка? — прошипела она, её брови сошлись на переносице.
Марина посмотрела на свекровь так, как смотрят на неприятное насекомое, случайно заползшее в дом.
— Раиса Захаровна, ваше время пребывания в моём доме истекло, — произнесла она ровным, безжизненным голосом.
— Что?! — подскочила свекровь. — Да ты в своём уме? Это дом моего сына! Моего Гены!
— Ошибаетесь, — так же холодно парировала Марина. — Эта квартира куплена на мои деньги за два года до того, как я познакомилась с вашим сыном. Он живёт здесь с моего позволения. И это позволение не распространяется на его родственников.
Каждое слово было ударом. Геннадий дёрнулся, словно его ударили физически. Он хотел что-то сказать, вмешаться, но изо рта вырвался лишь жалкий, похожий на писк звук. Он посмотрел на мать и увидел, как её багровое от гнева лицо начинает покрываться некрасивыми пятнами.
— Гена! Ты слышишь, что она несёт?! Ты позволишь ей так со мной разговаривать? Скажи ей! — взвизгнула Раиса Захаровна, обращаясь к сыну как к последней инстанции.
Но Геннадий молчал, глядя то на ледяную статую своей жены, то на искажённое яростью лицо матери. Он был полностью парализован, раздавлен между двумя этими женщинами.
Поняв, что помощи от сына не будет, Раиса Захаровна снова развернулась к Марине.
— Да я с места не сдвинусь! Поняла? Никуда я отсюда не уеду! Посмотрим, что ты сделаешь!
Марина ничего не ответила. Она молча развернулась и прошла в прихожую. Геннадий с ужасом следил за ней. Она не пошла за телефоном, чтобы вызвать полицию. Она не начала кричать. Она сделала нечто гораздо более унизительное. Спокойно, без суеты, она взяла старенькое драповое пальто свекрови и её пузатую сумку из кожзаменителя. Потом открыла входную дверь и аккуратно, даже бережно, поставила эти вещи на коврик на лестничной клетке.
Затем она вернулась в гостиную и остановилась в дверном проёме.
— У вас есть пять минут, чтобы забрать своё имущество, — её голос был абсолютно бесстрастным. — После этого я вынесу его в мусоропровод.
Раиса Захаровна застыла. Она смотрела на Марину, потом на открытую дверь, за которой на площадке лежали её вещи, и до неё медленно доходил весь масштаб унижения. Не крик, не скандал, а это тихое, брезгливое изгнание было самым страшным оскорблением. Её лицо на мгновение утратило всякое выражение, а потом исказилось такой злобой, что Геннадию стало дурно.
Она больше не смотрела на Марину. Весь свой яд она обрушила на сына.
— Поздравляю, сынок, — прошипела она, проходя мимо него. — Добился своего. Вырастила на свою голову…
Она дошла до порога, брезгливо подхватила с пола своё пальто и сумку, бросила последний полный ненависти взгляд внутрь квартиры и потянула дверь на себя. Тихий щелчок замка прозвучал как выстрел.
Геннадий и Марина остались одни. Воздух был чист, но казался неживым. Он посмотрел на жену, которая всё так же неподвижно стояла в проёме гостиной.
— Ты… ты выгнала мою мать, — выдавил он из себя, и голос его был чужим.
Марина медленно повернула к нему голову. Её глаза были глазами чужого человека. В них не было ни победы, ни злорадства, ни сожаления. Только холод и пустота.
— Нет, Гена, — ответила она тихо, но каждое её слово врезалось в его мозг. — Это ты позволил ей войти. А я просто вынесла мусор. Если хоть слово «против» сейчас вырвется из твоего рта – следующим будешь ты. Только на этот раз я не буду так миролюбива.
Гена понял, что спорить с женой было бессмысленно, ведь он и правда был всего лишь гостем в этом доме, а она его полноправная хозяйка, как и, судя по всему, хозяйка самого Гены теперь…
