— А чай у тебя, Светочка, всё равно невкусный. Трава травой. Ещё и в пакетиках этих, как в заводской столовой.
Марина Витальевна произнесла это с той особой интонацией, которая одновременно и констатировала факт, и выражала глубочайшее сочувствие к убогости чужого быта. Она сидела за идеально чистым стеклянным столом на кухне Светланы и держала дорогую фарфоровую чашку двумя пальцами, оттопырив мизинец, будто делала великое одолжение и чашке, и хозяйке. Солнечный луч, пробиваясь сквозь безупречно вымытое окно, играл на её тщательно уложенных, подкрашенных в цвет «баклажан» волосах.
Светлана молча налила себе воды из фильтра. Она знала, что чай — это только начало. Это была артподготовка перед основным наступлением. Её свекровь никогда не приходила просто так. Каждый её визит был миссией, целью которой было получение какой-либо выгоды: моральной, материальной или, что чаще всего, и той, и другой сразу.
— Да, с самоваром и листовым сбором, как у вас, мне не сравниться, — ровно ответила Светлана, садясь напротив. Она не улыбалась. Она просто наблюдала.
— То-то и оно, — с удовлетворением кивнула Марина Витальевна, отхлебнув ещё немного «травы». — Традиции уходят. Никто уже не ценит настоящего. Вот и Лёшенька мой совсем от рук отбился. Раньше супчик мамин ел, борщик. А теперь что? Заказали пиццу — вот и весь ужин. Желудок же испортит.
Она посмотрела на Светлану с укором, будто это она лично подсыпала яд в каждую коробку с пиццей. Светлана промолчала. Обвинения в кулинарном геноциде собственного мужа она слышала уже не в первый раз. Это была вторая часть обязательной программы: жалобы на то, как плохо сыну живётся с этой женщиной.
Марина Витальевна тяжело вздохнула, поставила чашку и принялась разглядывать свой безупречный маникюр.
— Тяжело, Светочка, жить на одну пенсию. Вот вроде и работала всю жизнь, не покладая рук, а что в итоге? Копейки. На лекарства и коммуналку. А хочется ведь ещё… пожить. По-человечески. Мир посмотреть. Людочка вот, соседка моя, уже третий раз в Турцию летит. А чем я хуже?
Светлана почувствовала, как воздух на кухне начал уплотняться. Они подходили к кульминации.
— Турция — это хорошо, — нейтрально заметила она. — Климат там прекрасный.
— Прекрасный! — с воодушевлением подхватила свекровь, подавшись вперёд. Её глаза заблестели азартным огнём. — И отель шикарный, всё включено! И подруги все едут. Мы уже и чемоданы почти собрали. Одно только «но»…
Она сделала драматическую паузу.
— Мне не хватает. Совсем немного. Сто тысяч. Ты ведь умная девочка, Светочка. Работаешь хорошо, Лёшенька мой тоже не бедствует. Вы же не откажете матери? Родной матери вашего мужа?
Она смотрела на Светлану выжидающе, с той самой смесью заискивания и требования, которую Светлана так в ней ненавидела. В её взгляде читалось: «Ну же, скажи «да», и я, может быть, на какое-то время оставлю тебя в покое».
Светлана сделала медленный глоток воды.
— Марина Витальевна, я вас понимаю. Но сейчас мы не можем. У нас запланирована крупная покупка, и все свободные средства уже распределены.
На лице свекрови не дрогнул ни один мускул. Она лишь медленно откинулась на спинку стула. Вся старческая благость, наигранная доброжелательность моментально исчезли. Проступило что-то хищное, злое, то, что обычно скрывалось за слоями вздохов и жалоб. Глаза сузились, а уголки губ поползли вниз.
— Значит, так, — процедила она сквозь зубы. — Я так и знала, что от тебя помощи не дождёшься. Жадная. Всегда была жадной. Думаешь, Лёшенька не узнает, как ты его мать унизила? Отказала в такой мелочи. Он свою маму в обиду не даст. Посмотрим, как ты запоёшь, когда он сделает выбор.
Угроза повисла в воздухе кухни, плотная и ядовитая, как испарения ртути. Светлана ожидала этого. Она знала, что за фасадом показной слабости и жалоб на пенсию скрывается именно этот механизм — примитивный, но годами отточенный шантаж. Любая другая на её месте, возможно, испугалась бы, начала оправдываться, торговаться. Но Светлана лишь слегка усмехнулась, одними уголками губ. Это была не весёлая, а холодная, почти хищная усмешка человека, который видит перед собой предсказуемую ловушку и не собирается в неё попадать.
— Выбор? — переспросила она, и её голос прозвучал спокойно, даже с ноткой любопытства. — Вы действительно думаете, Марина Витальевна, что в этой ситуации выбор будет делать Алексей?
Марина Витальевна нахмурилась. Такого отпора она не ожидала. Она привыкла, что её намёки вызывают страх, суету, желание загладить вину. А здесь — ледяное спокойствие и встречный вопрос, бьющий в самое слабое место её конструкции.
— А кто же ещё? — с вызовом бросила она. — Он мой сын! Он меня любит и уважает! И когда я расскажу ему, какая у него жена бессердечная, которая родную мать готова в нищете оставить ради какой-то своей «крупной покупки», он задумается. Очень сильно задумается. Я ему глаза на тебя открою, Светочка. Расскажу, как ты его не ценишь, как тебе наплевать на его семью. Как ты только о себе и думаешь. Он свою маму не бросит. Никогда не бросал.
Она говорила это, наслаждаясь каждым словом, рисуя в воздухе картину неминуемого краха невестки. Она видела себя победительницей, мудрой матерью, спасающей сына из лап корыстной женщины.
Светлана молча слушала её, не перебивая. Она дала ей выговориться, выплеснуть весь заготовленный яд. Когда свекровь закончила, торжествующе глядя на неё, Светлана медленно встала из-за стола. Теперь она не сидела напротив. Она стояла над ней. И это простое изменение положения в пространстве полностью изменило расстановку сил. Сверху вниз смотрела не свекровь, а она.
Взгляд Светланы был лишён каких-либо эмоций. Ни гнева, ни обиды, ни страха. Только холодная, абсолютная ясность.
— Если вам так нужны деньги, Марина Витальевна, то идите и зарабатывайте их, а не вымогайте у меня под предлогом, что настроите своего сына против меня! Если он такой внушаемый, как вы говорите, то мне такой муж вообще не нужен!
Каждое слово было отчеканено. Это был не ответ в споре. Это был приговор. Приговор их отношениям, её шантажу и, возможно, её сыну. Марина Витальевна застыла, её лицо вытянулось. Она смотрела на невестку, не веря своим ушам. В её мире такой сценарий был невозможен. Ей должны были возражать, с ней должны были спорить, её должны были бояться. А её просто… списали. Вычеркнули из уравнения вместе с её всесильным влиянием на сына.
Не дожидаясь ответа, Светлана развернулась и прошла в прихожую. Она не спешила. Её движения были уверенными и окончательными. Она взялась за ручку входной двери и с тихим щелчком открыла замок. Затем распахнула дверь, создавая широкий, приглашающий на выход проём.
— Можете начинать прямо сейчас, — добавила она, обернувшись к застывшей на кухне свекрови. Голос её был таким же ровным и безжизненным. — Звоните Алексею. Рассказывайте. Посмотрим, с кем останется ваш сын, когда узнает о ваших методах. Прощайте.
Марина Витальевна медленно поднялась. Её лицо из удивлённого стало багровым от ярости. Она прошла мимо Светланы, не глядя на неё, чувствуя себя оплёванной и униженной. Уже стоя на лестничной площадке, она обернулась, и её глаза метали молнии.
— Ты ещё пожалеешь об этом, — прошипела она.
Светлана молча смотрела на неё. А потом, не сказав больше ни слова, закрыла дверь. Прямо перед её лицом.
Дверь закрылась с сухим, безразличным щелчком. Для Марины Витальевны этот звук был оглушительнее выстрела. Она осталась стоять на лестничной площадке, глядя на гладкую, безликую поверхность, отделившую её от привычного мира, где она была центром вселенной своего сына. Ярость, холодная и острая, пронзила её. Это было не просто оскорбление. Это была диверсия, подрыв основ, попытка государственного переворота в масштабах одной отдельно взятой семьи. Её руки, сжимавшие ридикюль с такой силой, что побелели костяшки, мелко дрожали. Но это была не дрожь слабости. Это была вибрация натянутой до предела струны, готовой в любой момент лопнуть и полоснуть по всему, что окажется рядом.
Она не стала стучать или кричать. Это было бы признанием поражения. Вместо этого она медленно, почти не дыша, достала из сумочки телефон. Её пальцы, обычно такие ловкие, когда дело касалось раскладывания пасьянса на планшете, теперь двигались с хищной точностью. Она нашла в контактах заветное «Лёшенька» и нажала на вызов, уже репетируя в голове первые фразы. Она не спустилась вниз, нет. Она осталась стоять здесь, на площадке, чтобы в её голосе, если понадобится, прозвучали нотки холода и эхо пустого подъезда — декорации для её маленького спектакля.
Алексей сидел на рабочем совещании, когда его телефон завибрировал в кармане пиджака. «Мама». Он поморщился и сбросил вызов. Через десять секунд телефон завибрировал снова. И снова. Он извинился, вышел в коридор и ответил, готовый услышать очередную жалобу на аптеку или шумных соседей.
— Да, мам, я на совещании, что-то срочное?
Вместо привычного бодрого голоса он услышал тихий, сдавленный всхлип. Звук, который был его персональным кодом красной тревоги с самого детства.
— Лёшенька… сынок…
— Мам, что случилось? Ты где? — его тон мгновенно изменился. Вся деловая шелуха слетела, обнажив инстинкт защитника.
— Я… я была у вас… — голос Марины Витальевны дрожал и прерывался, как у человека, которому не хватает воздуха. — Я просто зашла… чаю попить… Светочку проведать…
Она сделала паузу, давая сыну нарисовать в воображении эту идиллическую картину.
— И что? Что произошло? Света дома?
— Дома… — новый всхлип, теперь уже более отчаянный. — Лёшенька, я не знаю, что я ей сделала… Я ведь просто… просто обмолвилась, что подруги в Турцию едут… Что мне так хочется, хоть разочек… на старости лет… порадоваться… Я ни о чём не просила, сынок, ты же знаешь, я никогда…
Искусная ложь, отточенная годами. Алексей уже напрягся, его челюсти сжались. Он представил свою маленькую, стареющую мать, которая делится своей скромной мечтой.
— И что она? — процедил он.
— Она… она рассмеялась мне в лицо, Лёшенька… Сказала, что если мне нужны деньги, то я должна идти работать, а не вымогать их… Сказала, что… — тут Марина Витальевна сделала гениальный ход, её голос упал до трагического шёпота, — что я ей никто… и что если ты такой внушаемый, то ты ей и не нужен… А потом… потом она просто открыла дверь… и выставила меня. Как собаку, Лёшенька… Я сейчас стою в подъезде… одна…
Картина, нарисованная ею, была чудовищной. В голове Алексея мгновенно сложился пазл: его уставшая, несчастная мать, униженная до предела, и его жена — бездушный, жестокий монстр. Все сомнения, которые могли бы возникнуть, были стёрты многолетней привычкой верить каждому её слову. Его мир был устроен просто: мама — это святое. А тот, кто обижает святое, — враг.
— Мам, успокойся. Слышишь? Сейчас же иди домой. Я еду, — отрезал он.
Он бросил трубку, не дожидаясь ответа. Вернулся в переговорную, схватил со стола ноутбук и ключи от машины. «Срочные семейные обстоятельства», — бросил он начальнику и, не глядя ни на кого, вышел. В его голове билась одна-единственная мысль, раскалённая докрасна. Удар в висок. Оскорбление. Его мать. Его мать выставили за дверь. Он вёл машину, не замечая ни светофоров, ни других участников движения. Праведный гнев заполнил его до краёв, не оставив места для вопросов или сомнений. Он ехал не разбираться. Он ехал вершить правосудие. Правосудие, как он его понимал, должно было свершиться немедленно.
Дверь в квартиру не открылась — её вырвали из косяка силой поворота ключа. Алексей ворвался в прихожую, даже не сняв пальто. Его лицо было тёмным, почти незнакомым, искажённым гримасой праведного гнева. Светлана сидела в кресле в гостиной, с книгой на коленях, которую, впрочем, не читала. Она ждала. Она подняла на него взгляд, и в её глазах не было ни страха, ни удивления. Только усталая констатация неизбежного.
— Ты что себе позволяешь? — он начал с порога, его голос был низким и сдерживаемым, что делало его ещё более угрожающим. Он не кричал. Он обвинял.
Светлана молчала, просто глядя на него. Она видела перед собой не своего мужа, а солдата, отправленного в бой. Чужого солдата.
— Ты выгнала мою мать? Мою мать! Пожилого человека! Ты выставила её за дверь?! — он сделал шаг в комнату, его кулаки были сжаты. Он дышал тяжело, как после быстрого бега. — Она звонила мне, она была в ужасном состоянии! Из-за тебя!
Он ждал ответа. Оправданий, криков, спора. Чего угодно, что подтвердило бы наличие конфликта, в котором он был судьёй. Но Светлана продолжала молчать, и это молчание выводило его из себя гораздо сильнее, чем любая словесная перепалка.
— Я жду ответа! — рявкнул он, теряя остатки самоконтроля. — Ты немедленно возьмёшь телефон, позвонишь ей и извинишься! Слышишь меня? Ты будешь умолять её о прощении!
Он говорил как с провинившейся подчинённой, как с существом низшего порядка, которое посмело нарушить незыблемый закон. Светлана медленно закрыла книгу и положила её на столик рядом.
— Ты даже не спросил, что произошло, Алексей, — её голос прозвучал тихо, но от этого только более весомо. В звенящей от его гнева комнате этот тихий голос был подобен удару колокола.
— А что тут спрашивать?! — взорвался он. — Мать мне всё рассказала! Как ты над ней издевалась, как унижала! Как отказала в помощи и вышвырнула вон! Или ты хочешь сказать, что она всё выдумала?!
— Нет, — спокойно ответила Светлана. — Я не хочу этого сказать. Я хочу сказать, что ты приехал сюда, уже зная всю «правду». Тебе не нужна моя версия. Тебе не нужен диалог. Тебе нужно, чтобы я выполнила приказ твоей мамы.
Алексей замер. Она снова обезоружила его, но на этот раз удар пришёлся не по его матери, а по нему самому. Она вскрыла его мотивы с точностью хирурга.
— Ты… ты сейчас пытаешься вывернуть всё наизнанку! Переложить вину! — он попытался вернуть себе инициативу, но его голос уже не звучал так уверенно.
— Нет никакой вины, Алексей. Есть только выбор. И ты его сделал, даже не переступив порог этой квартиры. Ты выбрал её. Её спектакль, её манипуляции, её версию реальности. Это твоё право. — Светлана поднялась с кресла. Она была абсолютно спокойна. На её лице не было ничего, кроме холодного, окончательного решения. — Она требовала денег, угрожая разрушить нашу семью. Я сказала ей, что если ты настолько внушаем, что позволишь это сделать, то мне такой муж не нужен. И я оказалась права.
Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде он не увидел ни любви, ни ненависти. Он увидел пустоту. Место, где он раньше был, теперь было выжжено дотла.
— Так что сейчас, — продолжила она ровным тоном, — ты можешь развернуться и поехать к своей маме. Успокой её. Скажи, что она победила. Она получила то, что хотела. Она избавилась от меня. И теперь ты целиком и полностью принадлежишь ей.
Он стоял посреди комнаты, ошеломлённый. Вся его ярость, весь его праведный гнев рассыпались в прах, столкнувшись с этой ледяной стеной. Он хотел кричать, спорить, что-то доказывать, но слова застряли в горле. Он вдруг понял, что спорить не с кем. Перед ним стояла чужая женщина, которая только что вынесла ему окончательный вердикт.
Светлана обошла его, как обходят предмет мебели, прошла в спальню и вернулась с небольшой дорожной сумкой, которую, очевидно, собрала заранее.
— Ключи я оставлю на столе. Прощай, Алексей.
Она прошла мимо него в прихожую, обулась, накинула плащ. Он так и остался стоять в гостиной, не в силах пошевелиться, провожая её взглядом. Он слышал, как щелкнул замок.
Дверь закрылась. На этот раз навсегда. Алексей остался один в тихой квартире, наполненной запахом духов его жены и оглушительным эхом только что рухнувшей жизни. Он победил в войне за честь матери. И в этой победе он потерял всё…
