— Яночка, я пришла поговорить. Серьёзно поговорить, как женщина с женщиной.
Тамара Ефимовна сидела на самом краешке дивана в их с Аркадием гостиной, словно боялась испачкать свой строгий серый костюм о современную светлую обивку. Её спина была прямой, как аршин, а лакированная сумка, зажатая в коленях, напоминала дипломат с компроматом. Она не притронулась к предложенному чаю; чашка одиноко остывала на стеклянном столике, источая тонкий аромат бергамота, который казался неуместным в сгущающейся атмосфере.
Яна стояла у окна, наблюдая за тем, как ветер гоняет по двору первые жёлтые листья. Она не оборачивалась. Она знала, что этот визит, совершённый в будний день без единого звонка, не сулит ничего хорошего. Она просто дала свекрови возможность самой выложить на стол то, с чем она пришла.
— Я видела тебя во вторник у торгового центра, — продолжила Тамара Ефимовна, и в её голосе зазвенел металл. — Сначала даже не узнала. Думала, какая-то девица лёгкого поведения. А потом присмотрелась — нет, это же жена моего сына. Эти… штаны, все в дырках, будто тебя собаки драли. И кофта эта… всё наружу. Яночка, ну разве так можно? Ты же лицо нашей семьи. Ты носишь фамилию моего сына. Какое мнение о нём складывается у людей, когда они видят его жену в таком непотребстве?
Она сделала паузу, ожидая реакции: слёз, оправданий, вспышки гнева. Но Яна продолжала молчать, рассматривая узоры, которые рисовал на асфальте начинающийся дождь. Её спокойствие выводило Тамару Ефимовну из себя куда сильнее, чем любая перепалка.
— Аркадий — человек видный, у него карьера, уважение. А его жена ходит, как оборванка с панели. Это позор! Он молчит, потому что слишком тебя любит, слишком мягкосердечный. Так я скажу! Нужно же кому-то открыть тебе глаза на элементарные рамки приличия. Скоро, может быть, матерью станешь. Чему ты научишь ребёнка в таком виде?
Наконец Яна медленно повернулась. На её лице не было ни тени смущения или злости. Только лёгкое, почти незаметное любопытство, словно она наблюдала за поведением экзотического насекомого под микроскопом. Она молча выслушала всю тираду до конца, кивнула каким-то своим мыслям и, не сказав ни слова, прошла к высокому книжному шкафу в углу комнаты.
Её движения были плавными и точными. Она провела пальцем по корешкам книг и остановилась на нижнем ряду, где стояли тяжёлые семейные альбомы. Она достала самый старый из них — массивный, обтянутый вытертым бордовым бархатом, с пожелтевшими бронзовыми уголками. Этот альбом Тамара Ефимовна сама торжественно вручила им на свадьбу со словами: «Чтобы знали и помнили свои корни».
Яна положила альбом на стеклянный столик рядом с нетронутой чашкой чая. Раздался глухой, весомый стук. Она не спеша перелистала несколько картонных страниц с чёрно-белыми фотографиями серьёзных людей в строгих костюмах. А затем остановилась.
На глянцевой поверхности карточки, вставленной в прорези, застыла молодая девушка. Она стояла, прислонившись к капоту «Москвича», и дерзко смотрела прямо в объектив. Ярко подведённые глаза, пышная причёска «бабетта», алая помада на вызывающе улыбающихся губах. Но главным было не это. Главным была юбка. Короткая, невероятно короткая для тех времён, она открывала взору стройные ноги почти до самого основания.
Яна мягко развернула альбом так, чтобы фотография оказалась прямо перед глазами свекрови.
— Аркадий мне рассказывал, что его отец вас в молодости жутко ревновал, — тихо, почти без интонации, произнесла она. — И тоже пытался заставить носить платья в пол. Говорил, ему было за вас стыдно перед сослуживцами.
Она подняла глаза от фотографии и посмотрела прямо на Тамару Ефимовну.
— Как видите, история повторяется. Только теперь стыдно уже моему мужу. За вас.
Последние слова Яны повисли в воздухе, словно дым от дорогой сигары — едкий, плотный и не желающий рассеиваться. Тамара Ефимовна смотрела на фотографию, потом на невестку, и её лицо медленно приобретало цвет старого, перезрелого томата. Поджатые губы превратились в узкую, злобную щель. Она открыла рот, чтобы выдать что-то сокрушительное, что-то, что поставило бы эту выскочку на место, но именно в этот момент в замке провернулся ключ.
Щелчок прозвучал в напряжённой тишине как выстрел. Дверь открылась, и на пороге появился Аркадий. Высокий, слегка уставший после рабочего дня, он расстёгивал ворот рубашки, когда его взгляд упал на застывшую в центре гостиной сцену. Его мать, прямая и жёсткая, как вбитый в землю кол. Его жена, стоящая напротив, с ледяным спокойствием на лице. А между ними, на столике, как главный вещдок — раскрытый альбом. Он понял всё без единого слова. Это был не просто визит. Это была инспекция. И она провалилась.
— Аркаша, наконец-то! — голос Тамары Ефимовны дрогнул, но не от слабости, а от переизбытка праведного гнева. Она увидела в сыне не просто опоздавшего зрителя, а долгожданное подкрепление. — Ты только посмотри! Я пришла поговорить с твоей женой, вразумить её, а она… она мне в лицо швыряет старые фотографии! Оскорбляет память твоего отца! Пытается оправдать свою распущенность тем, что было полвека назад!
Аркадий молча закрыл за собой дверь. Он не спеша снял пиджак, повесил его на спинку стула в прихожей и прошёл в комнату. Он не посмотрел на жену. Его взгляд был прикован к матери. Он подошёл к столику и взглянул на фотографию. Уголки его губ едва заметно дёрнулись в подобии улыбки. Он помнил эту карточку. Отец, уже будучи солидным полковником, прятал её в ящике своего стола и иногда, думая, что никто не видит, доставал и смотрел на неё с какой-то тоскливой нежностью.
— Мам, я же просил, — его голос был тихим и усталым, но в нём не было и намёка на колебание. — Я просил тебя не трогать Яну. Я просил не лезть в нашу семью со своими правилами.
Тамара Ефимовна задохнулась от возмущения. Она ожидала чего угодно — что он накричит на Яну, что он смутится, что он хотя бы попытается их примирить. Но эта спокойная, твёрдая поддержка, оказанная жене в её присутствии, была сродни предательству.
— Не лезть? Аркадий, ты себя слышишь? Я твоя мать! Я беспокоюсь о твоей репутации! Весь город будет шептаться, что жена Аркадия Романова выглядит как портовая шлюха! И это ты называешь «не лезть»? Я хочу, чтобы у моего сына была нормальная, приличная семья!
Именно в этот момент Яна, до сих пор молчавшая, сделала шаг вперёд. Она почувствовала за спиной не просто присутствие мужа, а надёжную, каменную стену. Теперь она была не одна. Теперь можно было не просто обороняться, а наступать. Она посмотрела свекрови прямо в глаза, и её взгляд был холоден и остёр, как хирургический скальпель.
— Если вас не устраивает мой гардероб, Тамара Ефимовна, то это ваши личные проблемы! Я не собираюсь одеваться, как вы, как девяностолетняя бабуля, чтобы вам угождать, хоть вы и моя свекровь!
Эта фраза, произнесённая ровным, безэмоциональным тоном, взорвала комнату. Это было не просто возражение. Это было объявление войны. Прямое, безжалостное и унизительное оскорбление. Сравнение с девяностолетней старухой, брошенное в лицо женщине, которая тратила немало сил и средств, чтобы выглядеть моложе своих лет, было ударом ниже пояса.
Тамара Ефимовна окаменела. Её лицо, до этого момента просто недовольное, превратилось в застывшую маску обиды и ярости. Она посмотрела на сына, ожидая, что уж теперь-то он взорвётся, что он поставит на место зарвавшуюся хамку.
Но Аркадий сделал то, чего она боялась больше всего. Он подошёл к Яне и спокойно положил ей руку на плечо, заключая в кольцо объятия. Это был жест собственника. Жест, который чётко разделял мир на «мы» и «ты».
— Мам, Яна абсолютно права, — его голос стал ещё твёрже. — Мне нравится её стиль. Мне нравится моя жена. И если кому-то это не по душе, то, как она верно заметила, это их личные проблемы. Я думаю, этот разговор окончен. Тебе пора.
Слова Аркадия «Тебе пора» упали на ковёр, как капли кислоты. Они не испарились, а впитались, оставляя после себя невидимый, но ощутимый ожог. Уйти? Сейчас? После такого унижения? Тамара Ефимовна не сдвинулась с места. Она лишь медленно выпрямилась, словно её позвоночник вдруг отлили из стали. Объятие, в котором сын заключил свою жену, было для неё не просто жестом поддержки. Это была демонстративная пощёчина, нанесённая на глазах у врага.
— Пора, — повторила она, но это был не вопрос и не согласие. Это был звук натягиваемой тетивы. Её взгляд скользнул по Яне с ног до головы, но на этот раз он оценивал не одежду. Он препарировал, взвешивал и выносил приговор. — Конечно, пора. Пора было гнать тебя в шею с самого начала. Я ведь ему говорила. Аркаша, я же тебя предупреждала! Не связывайся ты с этой… провинциальной простотой.
Последние два слова она произнесла с особым, гурманским наслаждением, будто смаковала редкий яд. Она намеренно проигнорировала сына и обратилась к нему через голову жены, низводя Яну до уровня неодушевлённого предмета, досадной ошибки. Спор о рваных джинсах был забыт. Он был лишь поводом, дымовой завесой. Теперь началась настоящая битва — битва за чистоту породы.
— Что ж ты молчал, Аркадий? Говорил же, что нашёл сокровище. Умницу, красавицу. А привёз из своей… Тмутаракани… вот это. Хабалку, которая не умеет двух слов связать без оскорблений. В её городишке, наверное, это считается верхом остроумия — пожилую женщину бабкой назвать. Это ваше воспитание такое? Чему вас там матери-то учат? В дырявых штанах по улицам бегать да старшим хамить?
Аркадий отстранился от Яны и сделал шаг к матери. Его лицо стало жёстким, скулы отчётливо проступили под кожей.
— Мама, это дно. Даже для тебя. Оставь в покое её семью и её город. Ты не имеешь на это никакого права. Мы обсуждали не её происхождение, а твоё желание контролировать нашу жизнь. Или ты уже забыла, с чего всё началось?
— Я ничего не забыла! — взвилась Тамара Ефимовна. — Я прекрасно помню, как ты притащил её знакомиться, а она сидела и хлопала глазами, как кукла. Я помню вашу свадьбу, на которую она позвала всю свою родню, будто на сельскую ярмарку. Я помню всё! И я вижу, во что она тебя превращает! В безвольную тряпку, которая позволяет вытирать ноги и о себя, и о собственную мать!
Теперь уже Яна шагнула вперёд, оттесняя Аркадия. Её спокойствие никуда не делось, но оно стало иным — зловещим, хищным.
— Раз уж мы перешли к воспоминаниям, Тамара Ефимовна, — её голос звучал ровно и отчётливо, — то и я кое-что помню. Я помню, как вы пытались заставить меня надеть на свадьбу платье-торт, которое вам казалось «статусным». Я помню, как вы критиковали каждого моего гостя. Я помню ваши звонки по три раза в день с вопросом, что мы будем ужинать. Это вы называете заботой? Это называется удушение. И Аркадий, к счастью, научился дышать без вашей помощи.
Это был точный, выверенный удар. Тамара Ефимовна на мгновение потеряла дар речи. Её попытки представить себя жертвой, страдающей матерью, разбились о холодную стену фактов. И тогда, видя, что её сын молчаливо соглашается с каждым словом невестки, она пустила в ход последнее, самое отравленное оружие из своего арсенала.
Она обвела взглядом их идеальную, дорогую квартиру, задержалась на модной мебели, на дорогих безделушках. И с ледяной усмешкой произнесла:
— Дышать он научился, говоришь? А толку-то? Вся эта ваша жизнь, вся эта показуха… она пустая. Как и ты сама. Носишь свои тряпки, крутишь задом перед зеркалом. А главного сделать не можешь. Два года в браке. Где наследник, Яна? Где внук, которого я жду? Или ты и на это не способна? Порода-то, видать, гнилая. Пустоцвет. Вся в побрякушках, а внутри — труха. Мой сын достоин продолжения. А ты — просто красивая, но бесплодная пустышка.
Слова «бесплодная пустышка» не взорвались криком. Они всосались в тишину комнаты, вытеснив из неё остатки воздуха. Наступила та самая оглушительная пустота, когда перестаёшь слышать даже собственное дыхание, а тиканье настенных часов над дверью вдруг обретает звук ударов молота по наковальне. Яна не побледнела и не покраснела. Её лицо, казалось, превратилось в тонкий фарфор, на котором застыло выражение беспредельного, почти научного интереса. Она смотрела на свекровь так, словно та только что добровольно легла на операционный стол для публичного вскрытия.
Затем, с той же медлительной грацией, с которой она доставала альбом, Яна наклонилась и закрыла его. Глухой хлопок картонных обложек прозвучал как приговор. Она закрыла не просто книгу с фотографиями. Она захлопнула дверь в прошлое, которое Тамара Ефимовна так отчаянно пыталась использовать как оружие. Закрыла и отодвинула от себя, словно прочитанную, скучную газету. Этот жест был красноречивее любой речи.
Аркадий, стоявший до этого неподвижно, сделал два шага и встал между матерью и женой, физически разделяя их. Он не повысил голоса. Наоборот, его тон стал тише, ровнее и от этого — страшнее. В нём не осталось ни сыновней досады, ни усталости. Только холодная, препарирующая сталь.
— Вот и всё, мама. Вот она — конечная станция, — произнёс он, глядя ей прямо в переносицу, не давая увести взгляд. — Ты перешла последнюю черту, за которой уже ничего нет. Вообще ничего. Вопросы детей — это разговор для мужа и жены. В спальне. За закрытой дверью. Это не тема для публичных обсуждений, не аргумент в споре и уж точно не повод для оскорблений. Это наша с Яной жизнь. Не твоя.
Он сделал паузу, давая словам впитаться. Тамара Ефимовна смотрела на него, и в её глазах впервые за весь вечер промелькнул не гнев, а страх. Она поняла, что разбудила нечто, чего не сможет контролировать.
— Ты пришла сюда, чтобы унизить мою жену из-за джинсов, — продолжил Аркадий так же методично и бесстрастно, словно зачитывал протокол. — Тебе не удалось. Ты попыталась унизить её происхождением, напомнить, что она «не из нашего круга». Тоже не вышло. И тогда ты полезла в самое сокровенное. В то, что не касается никого, кроме нас двоих. И знаешь, что самое забавное? Ты думала, что это твой козырь. А это оказалась твоя могила.
Его голос не дрожал. Он был абсолютно спокоен, как голос хирурга, объясняющего родственникам, что опухоль неоперабельна и нужно готовиться к худшему.
— Я больше не хочу видеть тебя в этом доме. Никогда, — он отчеканил каждое слово. — Я не хочу слышать твоих звонков. Ни по утрам, ни по вечерам. Мы не приедем к тебе на Новый год. И на твой день рождения тоже. И на Восьмое марта ты не получишь от нас букета. Все эти ритуалы, которые ты так ценила, — они закончились. Сегодня. Прямо сейчас. Ты добилась своего, мама. Ты хотела, чтобы всё было «прилично» и по твоим правилам. Что ж, вот моё правило: моя семья — это я и моя жена. Третьего здесь нет. И не будет.
Тамара Ефимовна наконец сдулась. Её прямая спина согнулась, плечи опустились. Вся её напускная аристократическая спесь облетела, как позолота со старой брошки, обнажив под собой лишь растерянную, испуганную пожилую женщину. Она смотрела на сына, и её губы беззвучно шевелились, но ни одного слова не вырывалось наружу. Она проиграла. Проиграла не в крике, не в скандале, а в этой ледяной, безжалостной тишине.
Она молча, какими-то неуклюжими, старческими движениями подхватила с колен свою лакированную сумку. Встала. Её серый костюм вдруг показался мешковатым и нелепым. Не глядя ни на сына, ни на невестку, она побрела к выходу. Её шаги были тяжёлыми, шаркающими.
Аркадий и Яна не сдвинулись с места. Они просто смотрели ей в спину. Она открыла дверь, вышла на площадку и тихо прикрыла её за собой. Не было ни хлопка, ни громкого щелчка замка. Просто мягкий, едва слышный стук, отрезавший её от их жизни навсегда.
Когда всё стихло, Аркадий медленно выдохнул. Он повернулся к Яне. Она смотрела на него, и в её глазах не было ни триумфа, ни злорадства. Только огромное, всепоглощающее спокойствие. Он подошёл и взял её руку. Её пальцы были холодными, но сильными. Они стояли так посреди гостиной, в тишине, которая больше не была ни напряжённой, ни тяжёлой. Теперь это была просто их собственная тишина. В их собственном доме…
