— Кать, тут такое дело… Мама звонила. На дачу надо ехать на выходные. Картошку окучивать, то да сё.
Слова мужа упали в уютную кухонную тишину, как горсть гравия в чашку с чаем. Катя, которая секунду назад с удовольствием нарезала свежие огурцы для салата, предвкушая лёгкий ужин и долгожданную встречу с подругами в субботу, замерла. Острый нож застыл на полпути, не дойдя до края хрустящего овоща. Она медленно подняла голову. Игорь стоял в дверном проёме, не решаясь войти.
Он уже снял куртку, но всё ещё держал в руках портфель, словно был готов в любой момент развернуться и сбежать. На его лице была та самая кислая, виноватая мина, которую Катя научилась распознавать безошибочно. Эта мина всегда предвещала одно: сейчас ей предложат пожертвовать своими планами и своим отдыхом во имя его семьи.
— Опять? — голос Кати был ровным, лишённым всяких эмоций, и от этого он звучал ещё тяжелее. Она положила нож на разделочную доску, звук дерева о дерево прозвучал в тишине как выстрел. — Игорь, мы же только две недели назад там спину гнули. Всю субботу и воскресенье. Я до сих пор разогнуться не могу нормально.
Она повернулась к нему всем телом, скрестив руки на груди. Её поза была оборонительной, заранее готовой к бою.
— А Света твоя что? Опять не может?
Игорь тут же отвёл взгляд. Он начал рассматривать рисунок на линолеуме, будто впервые увидел эти незамысловатые узоры. Это был его фирменный приём, когда он не хотел отвечать на прямой вопрос.
— Ну, у Светы там какие-то неотложные дела, ты же знаешь… Она говорила, что-то по работе, очень важное. Просила её не беспокоить.
— Знаю, как же, — фыркнула Катя, и в её голосе зазвенел металл. Она подошла к раковине и с силой открыла кран, начав мыть руки, хотя они были совершенно чистыми. — У твоей Светы всегда «неотложные дела», когда надо навоз разбрасывать или жуков травить. А как шашлыки в мае, так она первая в машине с шампурами наготове. Все её «дела» волшебным образом рассасываются.
Игорь вздохнул. Тяжело, мученически, как человек, несущий на себе непосильный крест. Он наконец вошёл на кухню, поставил портфель на стул и сел.
— Ну Кать, не начинай. Маме помощь нужна. Она одна не справляется. Ей тяжело.
Он смотрел на неё умоляющим взглядом щенка, которого собираются оставить одного дома. Но Катю этот взгляд больше не трогал. Она видела за ним не любовь к матери, а банальное желание переложить неприятную обязанность на чужие плечи.
— Твоей маме, — отрезала она, выключая воду и вытирая руки полотенцем с такой силой, будто хотела содрать с них кожу. — И твоей сестре. Почему я, скажи мне, почему именно я должна отдуваться за них обоих? За тебя, потому что тебе лень, и за твою сестрицу-белоручку, потому что она слишком нежная для работы в огороде? У меня, между прочим, свои планы на выходные. Я с девчонками договорилась, мы сто лет не виделись.
— Какие ещё планы могут быть важнее помощи матери? — Игорь начал заводиться. Его голос из просящего превратился в требовательный. Он уже не просил, он возмущался её эгоизмом.
— Любые! — Катя бросила полотенце на стол. — Любые планы, которые касаются меня, а не обслуживания твоей родни! Я пашу всю неделю наравне с тобой, если ты не заметил. Прихожу домой и снова пашу здесь. И я делаю это для нашей семьи. Для нас. А твои грядки — это не моё. Я не подписывалась быть бесплатной рабочей силой для Зинаиды Петровны и вечным заместителем твоей хитрой сестры.
— Обслуживания? — Игорь медленно поднялся со стула. В его голосе больше не было ни капли щенячьей умоляющей интонации. Он выпрямился, словно пытаясь стать выше и значительнее, и посмотрел на неё сверху вниз. — Ты это называешь обслуживанием? Помощь матери, которая всю жизнь на нас со Светой положила, которая ночами не спала, когда мы болели, которая последнее отдавала, чтобы мы одеты были. Это, по-твоему, «обслуживание»?
Он сделал несколько шагов по кухне, его тяжёлая поступь подчёркивала весомость каждого слова. Он словно вбивал свои аргументы в старый линолеум.
— Ты вообще понимаешь, что такое семья? Это не только ужины при свечах и походы в кино. Это когда надо — встал и поехал. Молча. Потому что надо. Потому что есть долг, есть уважение к старшим. Моя мать на этой даче здоровье гробит, чтобы у нас зимой своя картошка была, свои огурцы. Не из магазина, напичканные химией, а свои! Она для нас старается! А у тебя что? Подружки? Посидеть, посплетничать — это важнее, чем родной человек?
Его тирада была наполнена праведным гневом. Он говорил не как муж, а как прокурор, зачитывающий обвинительное заключение. Он умело смешивал святые понятия — долг, мать, семья — с банальной бытовой повинностью, выставляя Катю чёрствой эгоисткой, неспособной оценить высоту его семейных ценностей.
Катя слушала его молча, не перебивая. Она дала ему выговориться до конца, до последней патетической ноты. Когда он замолчал, ожидая её раскаяния или хотя бы смущения, она коротко, безрадостно усмехнулась.
— Какая прекрасная речь, Игорь. Жаль, что ты её не Светочке своей читаешь. Или ей можно не понимать, что такое семья? У неё, видимо, какая-то другая семья, где нет ни долга, ни уважения. Только маникюр по субботам и «очень важные дела».
Она оттолкнулась от раковины и подошла к столу, остановившись напротив него. Их разделяла только столешница, но казалось, что между ними пролегла пропасть.
— Давай я тебе расскажу, как это будет, — продолжила она холодным, аналитическим тоном. — Мы приедем. Твоя мама всплеснёт руками, скажет: «Ой, деточки, как хорошо, что приехали!». Потом она посмотрит на меня и скажет: «Катюша, ты же у нас молодая, сильная, помоги маме». И я пойду. Я буду стоять в позе «зю», окучивая эту бесконечную картошку. Я буду таскать вёдра с водой, потому что насос опять барахлит. Я буду полоть сорняки, которые, кажется, растут со скоростью звука. А что будешь делать ты?
Она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза.
— А ты посидишь с мамой на веранде минут пятнадцать, выпьешь чаю. Потом скажешь, что тебе надо подкачать колесо в машине или «по-мужски» подкрутить какую-то гайку в сарае. И исчезнешь на час. А потом вы соберётесь на обед. Зинаида Петровна будет рассказывать, какая я у неё помощница, а Светочка позвонит, чтобы прощебетать в трубку, как она по всем соскучилась и как жаль, что она не смогла приехать. И никто, ни ты, ни твоя мать, не скажет ей: «Света, а совесть у тебя есть?». Потому что Светочка — принцесса. Она не для навоза рождена. А я, значит, ломовая лошадь? Которая должна тянуть лямку и за себя, и за твою сестру, и за тебя, потому что ты боишься ей слово поперёк сказать? Нет, Игорь. В этот раз — нет.
Лицо Игоря побагровело. Не от злости, а от унижения. Катя не кричала, не обвиняла его в чём-то туманном, она разложила всю ситуацию на молекулы с холодной, хирургической точностью. Её слова были зеркалом, в котором он увидел себя — не главой семьи, не заботливым сыном, а слабым, изворотливым мужчиной, который прячется за спину жены от собственных семейных обязанностей. И это отражение ему категорически не понравилось. Логика была бессильна, аргументы исчерпаны. И тогда он сделал то, что делают люди, загнанные в угол собственной неправотой, — он решил сменить правила игры и втащить на поле боя тяжёлую артиллерию.
Он молча достал из кармана джинсов телефон. Его пальцы, обычно такие ловкие, неуклюже тыкали в экран. Катя наблюдала за ним, не отрывая взгляда. Она видела, как он находит в списке контактов заветное «Мама», как нажимает на вызов и, прежде чем поднести телефон к уху, с вызовом смотрит на неё и нажимает на иконку громкой связи. Это был не просто звонок. Это был акт публичной порки, шантаж в чистом виде. Он не просто звал на помощь мать, он ставил Катю в положение обвиняемой перед верховным судьёй их маленького семейного мирка.
Из динамика раздались гудки, а затем — знакомый, чуть дребезжащий голос Зинаиды Петровны.
— Игорёчек, сынок! Ну что, ты сказал Катюше? Мы вас так ждём, я уже и обед приготовила бы, и испекла бы чего-нибудь…
Игорь не дал ей договорить. Он посмотрел на Катю с мстительным торжеством.
— Мам, тут Катя не очень хочет ехать. Говорит, у неё планы какие-то, с подружками встречаться. Важнее, чем тебе помочь.
Воздух на кухне стал плотным, вязким. Катя чувствовала, как по ту сторону невидимой связи формируется союз. На том конце провода наступила короткая, но очень красноречивая пауза.
— Как это… планы? — в голосе Зинаиды Петровны появилась обида, тщательно замаскированная под старческую немощь. — Катюша, доченька, ты же слышишь меня? Мне ведь одной совсем никак. Спина ломит, давление скачет. Светочка-то позвонила, у неё опять работа эта её, никак не вырваться. Бедная девочка, крутится как белка в колесе. Я уж думала, хоть вы приедете, поможете. Ты же у нас девочка хваткая, сильная. Без тебя мне эти грядки не одолеть.
Это была виртуозная игра. Каждое слово — маленький, пропитанный ядом укол. И «бедная девочка Светочка», и «сильная Катюша», и жалобы на здоровье, которые возникали исключительно перед дачными работами. Катя молчала. Она смотрела не на телефон, из которого лился этот елейный поток манипуляций. Она смотрела на мужа. На его лицо, на котором сейчас было написано: «Ну что, съела? Попробуй теперь ей отказать!».
И тут в трубке раздался новый голос, бодрый и звонкий. Голос Светы.
— Катюш, приветик! Ты там не обижайся на нас, маме правда тяжело! — щебетала она откуда-то из фона. — У меня тут встреча за встречей, потом ещё на курсы бежать, ну просто завал! Ты уж выручи, а мы тебе потом с мамой спасибо скажем!
Это «спасибо» прозвучало как подачка. Как благодарность госпожи усердной служанке. И в этот момент что-то внутри Кати окончательно оборвалось. Все нити терпения, все остатки желания что-то объяснять, доказывать, искать компромиссы — всё сгорело дотла. Она видела перед собой не мужа, а предателя. Человека, который только что сдал её на растерзание своей семейной стае, чтобы самому выйти сухим из воды.
Она медленно, очень медленно перевела взгляд с его лица на телефон, лежащий на столе. Потом снова на него. Её лицо было абсолютно спокойным, даже отстранённым. Она сделала шаг вперёд, наклонилась к самому столу и произнесла, глядя Игорю прямо в глаза, но так, чтобы её отчётливо услышали и в динамике:
— Слушай сюда, Игорь. И вы, Зинаида Петровна, и ты, Света, тоже слушай. Внимательно.
— И что же? —возмущённо спросил Игорь её.
— Если я поеду на дачу, помогать твоей матери, я просто сожгу там всё, чтобы меня больше не дёргали! Понял меня?
В динамике телефона повисло оглушительное молчание, которое через секунду разорвалось коротким, сдавленным вскриком Зинаиды Петровны. Словно кто-то вылил на неё ведро ледяной воды. Затем раздался растерянный, тонкий голосок Светы: «Мам? Что она сказала?..» — и звонок оборвался. Игорь с каким-то животным, первобытным движением смахнул телефон со стола. Тот со стуком ударился о ножку стула и отлетел в угол. Пластик не разбился, но сам жест был окончательным. Он отрезал свою семью от этого разговора, чтобы остаться с Катей один на один.
Он дышал тяжело, рвано, как после долгого бега. Багровый цвет сошёл с его лица, оставив после себя мертвенную бледность. Он смотрел на неё так, будто видел впервые. Не жену, не любимую женщину, а какое-то чужое, опасное существо, которое неведомым образом оказалось на его кухне.
— Ты… — он выдохнул это слово, и оно прозвучало как шипение. — Ты никогда не была частью нашей семьи. Я всё это время пытался тебя вписать, пытался сделать своей. А ты всегда была чужой. Инородным телом.
Он шагнул к ней, и в его глазах больше не было ни мольбы, ни растерянности. Только холодная, выверенная ненависть. Это был уже не спор о картошке. Это была казнь их брака, и он взял на себя роль палача.
— Моя мать… Моя сестра… Они — моя кровь. Они всегда будут для меня на первом месте, поняла ты? Всегда! А ты — пришлая. Женщина, которая должна была принять мои правила, мою семью. Которая должна была быть благодарна за то, что её вообще пустили в дом. А ты что? Ты решила, что можешь тут свои порядки устанавливать? Решила, что можешь оскорблять мою мать? Угрожать ей?
Он говорил всё громче, его голос срывался, но не от слабости, а от переполнявшей его ярости. Он тыкал в неё пальцем, сокращая дистанцию, пытаясь задавить её своей правотой, своим ростом, своим статусом мужчины в этом доме.
— Да кто ты такая вообще? Я тебя подобрал, я дал тебе фамилию, я ввёл тебя в свой круг! А ты платишь мне этим! Ты никогда не будешь им ровней! Никогда!
Он ожидал чего угодно: криков, ответных оскорблений, может быть, даже того, что она бросится на него с кулаками. Но Катя не сделала ничего из этого. Пока он извергал свой ядовитый монолог, она просто смотрела на него. Её лицо было лишено всякого выражения, словно она слушала прогноз погоды по радио — скучный и не имеющий к ней никакого отношения.
Когда он наконец выдохся и замолчал, она, не сказав ни слова, развернулась и прошла мимо него в коридор. Он остался стоять посреди кухни, уверенный, что сломил её, что сейчас она закроется в комнате и будет рыдать. Но вместо этого он услышал, как она взяла свою сумочку, достала свой телефон, и через секунду по квартире разнёсся её голос. Абсолютно спокойный, будничный и даже весёлый.
— Ленусь, привет! Слушай, я тут подумала насчёт субботы. Конечно, всё в силе, ты что! Я жду не дождусь! Как насчёт того нового места на набережной, которое ты хвалила? Отлично! Да, часиков в семь. Я как раз успею. Я как раз сейчас ужин заканчиваю и буду думать, что надеть.
Игорь застыл. Он стоял посреди кухни, а из гостиной доносился её беззаботный смех и обсуждение коктейлей и платьев. Его яростная речь, его обвинения, его попытка уничтожить её — всё это просто не достигло цели. Она не приняла этот бой. Она сделала нечто худшее: она показала ему, что он и весь его мир, с его матерью, сестрой и грядками, больше не существуют в её реальности. Его только что стёрли, как скучную запись в ежедневнике.
Он медленно повернул голову в сторону гостиной. Катя сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и с улыбкой что-то говорила в трубку. Она не ушла, не хлопнула дверью. Она просто перестала его замечать, оставив его одного посреди руин их отношений, наедине с эхом его собственных криков и оглушающим звуком её продолжающейся жизни…
