— Если завтра же ты не отвезёшь своего сына к его отцу, то я вас обоих вышвырну из дома! Мне не нужны тут эти сопли и слёзы по ночам! Ты меня поняла?
Слова ударили Веронику наотмашь, хлестнули по щекам больнее пощёчины. Она сидела на краю их общей кровати, спиной к Станиславу, и укачивала горячего, мечущегося во сне Кирилла. Трёхлетний малыш тяжело дышал, его лобик покрылся испариной, а из груди время от времени вырывались жалобные, надсадные всхлипы – не каприз, а именно мучительный плач больного ребёнка. Жар не спадал, несмотря на лекарство, данное час назад. Вероника чувствовала ладонью, как горит его маленькое тельце, и её собственное сердце сжималось от беспомощности и тревоги. А за спиной, на своей половине постели, ворочался и скрипел зубами муж.
Она знала, что он не спит. Слышала его раздражённое сопение, резкие повороты с боку на бок, которые демонстративно сотрясали матрас. Это продолжалось уже битый час, с тех пор как у Кирилла снова поднялась температура и он начал плакать во сне. Станислав молчал, но воздух в спальне буквально потрескивал от его сдерживаемой ярости. Вероника инстинктивно старалась приглушить звуки, крепче прижимала к себе сына, шептала ему на ухо какие-то бессвязные утешения, но жар и боль делали своё дело – Кирилл никак не мог успокоиться.
И вот – взрыв. Он не просто сказал это – он прорычал, вскочив с кровати так резко, что пружины протестующе скрипнули. Вероника вздрогнула и обернулась. Станислав стоял посреди комнаты, освещённый тусклым светом ночника, – высокий, напряжённый, как натянутая струна. Его лицо, обычно такое привлекательное, сейчас было искажено злобой. Глаза метали молнии. В руке он сжимал подушку – свою подушку, которую только что, видимо, сорвал с постели.
Не успела Вероника и слова вымолвить, как он с силой швырнул эту подушку в стену напротив. Глухой удар – и подушка бесформенной массой сползла на пол. Жест был настолько неожиданным, настолько диким в этой тихой ночной комнате, наполненной лишь детским плачем и её собственным тревожным дыханием, что Вероника на мгновение оцепенела. Это был тот самый Стас, который ещё полгода назад носил Кирилла на плечах в парке, смеялся его неуклюжим попыткам попасть мячом в кольцо, терпеливо читал ему одну и ту же книжку про трактор по десять раз подряд? Тот самый, кто убеждал её перед свадьбой, что Кирилл ему как родной, что он всегда мечтал о сыне и готов стать ему настоящим отцом? Три месяца официального брака стёрли ту идиллическую картинку начисто, словно её и не было. Маска идеального отчима и любящего мужа слетела, обнажив уродливое, эгоистичное нутро.
Станислав сделал шаг к кровати, навис над ней. Его тень упала на неё и на ребёнка, большая, угрожающая.
— Я спросил, ты меня поняла? — прошипел он, понизив голос до опасного шёпота, от которого у Вероники по спине пробежал холодок. — Хватит с меня этих ночных концертов! Я работаю, мне отдыхать надо, а не слушать этот вой! Завтра же! Чтобы духу его здесь не было! Вези его к папаше родному, пусть он с ним нянчится!
Вероника медленно подняла на него глаза. Шок начал проходить, уступая место холодному, звенящему возмущению. Она крепче обняла сына, словно пытаясь защитить его не только от болезни, но и от этой волны ненависти, исходящей от человека, который ещё недавно клялся им обоим в любви.
— Стас, ты в своём уме? — спросила она, стараясь, чтобы голос не срывался. — Какой отец? Ты же знаешь, Игорь живёт за тысячу километров, он видел Кирилла один раз в жизни, когда ему месяц был. Он алименты-то платит через раз, после скандалов. Ему плевать на сына, ты это прекрасно знаешь! Куда я его повезу? Особенно сейчас, когда он болен!
Она говорила очевидные вещи, те, что они обсуждали не раз ещё до свадьбы. Станислав всегда соглашался, кивал, сочувственно вздыхал, говорил, какой Игорь безответственный гад, и обещал, что он, Стас, никогда таким не будет, что Кирилл – его сын. Куда всё это делось?
— А это не мои проблемы! — отрезал Станислав, и в его голосе не было ни капли сочувствия, только ледяное раздражение. — Меня не волнует, где живёт его папаша и что он там хочет или не хочет. Меня волнует только то, что я не могу спать в собственном доме из-за твоего ребёнка! Ты его мать – вот и решай проблемы. Хочешь жить здесь – избавь меня от его присутствия. С глаз долой – из сердца вон. Завтра утром собираешь его манатки – и вперёд. К папаше, к бабке, в интернат – куда угодно! Но чтобы здесь его не было!
Он смотрел на неё сверху вниз, его челюсти были плотно сжаты, в глазах стояло то самое выражение брезгливого превосходства, которое она начала замечать у него всё чаще в последние недели, когда он был чем-то недоволен. И сейчас объектом этого недовольства, этой брезгливости был её больной, беспомощный сын. И она сама.
Слова Станислава – «в интернат – куда угодно!» – повисли в спертом воздухе спальни, как ядовитый туман. Вероника смотрела на него, и в её глазах больше не было растерянности. Там, в глубине, разгорался холодный, яростный огонь. Интернат. Её сын. Её больной, маленький Кирилл. Этот человек, её муж, только что предложил отправить её ребёнка в интернат, потому что тот мешает ему спать. Осознание этого факта не просто ударило, оно прожгло её насквозь, выжигая последние остатки иллюзий, последние крупицы надежды на то, что это просто минутная слабость, дурное настроение, усталость. Нет. Это было его истинное лицо, и оно было отвратительно.
— Ты… — начала она, и голос её, к её собственному удивлению, прозвучал ровно, без единого дрожания, только с ледяными нотками, от которых Станислав чуть заметно дёрнул плечом. — Ты действительно это сказал? Про интернат?
Он на мгновение смешался, возможно, не ожидая такой спокойной, почти стальной реакции. Но тут же оправился, снова напуская на себя маску праведного гнева.
— А что такого? — фыркнул он, скрестив руки на груди, принимая вызывающую позу. — Я просто предлагаю варианты. Если ты сама не можешь справиться со своим ребёнком, может, есть люди, которые сделают это профессионально? Я не обязан терпеть это каждую ночь! Я женился на тебе, а не на твоих проблемах с твоим… отпрыском.
«Отпрыск». Это слово резануло Веронику по живому. Он никогда раньше так не говорил. Всегда «Кирюша», «сынок», «наш мальчик». Теперь – «отпрыск». Она медленно, очень осторожно, чтобы не потревожить спящего Кирилла, начала подниматься с кровати. Каждое её движение было выверенным, полным внутренней решимости.
— Знаешь, Стас, — сказала она, уже стоя перед ним, глядя ему прямо в глаза, и теперь они были почти на одном уровне, — я, кажется, совершила самую большую ошибку в своей жизни, когда поверила тебе. Когда решила, что ты можешь стать частью нашей с Кириллом семьи.
Она сделала шаг в сторону, к комоду, где лежали её вещи и кое-что из детской одежды. Станислав следил за ней, его лицо напряглось.
— Ты что это задумала? — спросил он, и в его голосе проскользнула тревожная нотка. Он, видимо, ожидал слёз, мольбы, оправданий, но никак не этого холодного спокойствия и действий.
— Я задумала то, что должна была сделать гораздо раньше, — ответила Вероника, не оборачиваясь. Она выдвинула ящик, достала свою дорожную сумку, которую давно не использовала. — Мы уходим. Прямо сейчас.
Станислав издал короткий, злой смешок.
— Куда это ты собралась на ночь глядя, с больным ребёнком? К мамочке своей побежишь жаловаться? Да она тебя саму выставит, когда узнает, что ты мужа бросила из-за детского плача.
Вероника повернулась, сумка в её руке выглядела неожиданно увесисто.
— Это не твоё дело, куда я пойду, — отрезала она. — Главное – подальше от тебя. Я не позволю тебе больше унижать ни меня, ни моего сына. Ты показал своё истинное лицо, Стас. И оно мне отвратительно.
Она двинулась к детской кроватке, стоявшей в углу, намереваясь взять тёплый комбинезон Кирилла. И тут Станислав рванулся к ней, схватив её за руку выше локтя. Его пальцы впились в её кожу, как тиски.
— Я сказал, ты никуда не пойдёшь! — прорычал он ей в лицо, его глаза снова сузились от ярости. — Ты моя жена! И ты будешь делать то, что я скажу!
На мгновение Веронике стало страшно. Его лицо было слишком близко, искажённое злобой, его хватка была болезненной. Но страх быстро сменился вспышкой ярости. Она резко дёрнула рукой, и, к его удивлению, он не удержал её. Сила, рождённая отчаянием и материнским инстинктом, оказалась неожиданной.
— Не смей меня трогать! — её голос сорвался на крик, но это был крик не испуга, а ярости и предупреждения. — Ещё раз прикоснёшься ко мне или к моему сыну – ты очень сильно пожалеешь об этом, Стас! Очень сильно! Я не та беззащитная овечка, какой ты меня, видимо, считал!
Станислав отступил на шаг, ошеломлённый. Он смотрел на неё, как на незнакомку. Эта женщина, которая всегда была такой мягкой, такой уступчивой, сейчас стояла перед ним, как фурия, готовая защищать своего ребёнка любой ценой. В её глазах горел такой огонь, что он невольно почувствовал себя неуютно. Он понял, что перегнул палку, что прямая агрессия сейчас не сработает. И он мгновенно сменил тактику.
На его лице появилась страдальческая гримаса. Он провёл рукой по волосам, вздохнул так, словно нёс на своих плечах все тяготы мира.
— Ника, ну что ты такое говоришь? — его голос вдруг стал вкрадчивым, почти жалобным. — Я же не со зла. Просто устал, нервы ни к чёрту. Работа тяжёлая, не высыпаюсь… А тут ещё Кирилл плачет… Я же люблю вас обоих, ты же знаешь. Разве я не заботился о вас? Разве я не старался быть хорошим мужем и отцом? Вспомни, как нам было хорошо до… до всего этого.
Он попытался взять её за другую руку, но она отдёрнула её, как от огня.
— Не надо, Стас, — сказала она устало, но твёрдо. — Не надо этих спектаклей. Я всё поняла. Твоя любовь и забота были всего лишь игрой, пока тебе это было удобно. Пока Кирилл был здоровым, послушным и не доставлял тебе «неудобств». А как только он заболел, как только потребовалось немного терпения и сочувствия – вся твоя «любовь» испарилась. Остался только голый эгоизм и раздражение.
— Да что ты несёшь? — снова начал заводиться Станислав, видя, что его попытка сыграть на чувстве вины провалилась. — Ты просто плохая мать, вот и всё! Не можешь успокоить собственного ребёнка! Наверное, специально его настраиваешь, чтобы мне досадить! Чтобы показать, кто в доме главный! Думала, я буду плясать под твою дудку и твоего спиногрыза? Не выйдет! Я мужчина, и в моём доме будет так, как я сказал!
Он снова повысил голос, его лицо начало наливаться краской. Но Вероника уже не боялась. Она смотрела на него с холодным презрением. Каждое его слово только укрепляло её в правильности принятого решения. Она видела его насквозь – его инфантильность, его эгоцентризм, его неспособность к элементарному состраданию. Маска была сорвана окончательно. И под ней оказалось чудовище.
— Плохая мать? — Вероника переспросила тихо, но в её голосе прозвучал такой неприкрытый, ледяной сарказм, что Станислав невольно отшатнулся. Она сделала ещё один шаг к комоду, игнорируя его попытки возобновить обвинения. — Это я плохая мать, потому что мой ребёнок заболел и плачет? Или потому что я три месяца закрывала глаза на то, как ты из «любящего отчима» превращаешься в раздражённого, эгоистичного тирана?
Она повернулась к нему лицом, и её взгляд был прямым, жёстким, не оставляющим места для его манипуляций.
— Давай-ка вспомним, Стас. Кто уговаривал меня съехаться побыстрее, потому что «не мог дождаться, когда мы станем настоящей семьёй»? Кто клялся Кириллу, глядя ему в глаза, что он будет самым лучшим папой на свете? Кто таскал его по выходным в зоопарк и на аттракционы, фотографировался с ним в обнимку и постил эти фото с подписями вроде «мои любимые»? Это всё было ложью? Просто спектакль, чтобы заполучить меня?
Станислав скривил губы в презрительной усмешке. Маска любящего мужчины окончательно сползла, и под ней обнаружилось лицо циника, которому надоело притворяться.
— А ты что, поверила? — хмыкнул он. — Ну, значит, ты ещё глупее, чем я думал. Конечно, это была игра. Мужчинам приходится говорить женщинам то, что они хотят услышать, особенно если у женщины есть… довесок. Я думал, ты это понимаешь. Я рассчитывал, что после свадьбы ты как-то утихомиришь своего щенка, будешь держать его в узде. Чтобы он не мешал мне жить.
— Держать в узде? Мешал жить? — Вероника покачала головой, её охватывало странное, холодное спокойствие, как будто она наблюдала за отвратительной сценой со стороны.
— Ему три года, Стас. Он ребёнок. И он был идеальным ребёнком – тихим, послушным. До тех пор, пока ты не начал на него шипеть из-за каждого упавшего кубика, пока не начал демонстративно морщиться, когда он смеялся слишком громко. Он просто заболел! У него температура под сорок, ему больно, страшно! А ты… ты предлагаешь вышвырнуть его из дома или сдать в интернат!
— Да, предлагаю! — рявкнул Станислав, снова теряя контроль. — Потому что он мне надоел! Надоел твой ребёнок, надоели его сопли, его игрушки по всей квартире, его рёв по ночам! Я терпел это три месяца, изображал из себя папашу, хватит! Я хочу нормальной жизни! Я хочу тишины! Я хочу, чтобы моя жена принадлежала мне, а не была вечно занята своим выводком!
В углу снова захныкал Кирилл – негромко, жалобно, словно реагируя на крики взрослых. Станислав бросил туда злобный взгляд.
— Вот! Опять начинается! Ты слышишь? Это невозможно терпеть!
— Я слышу, — ровным голосом ответила Вероника, подходя к кроватке и поправляя на сыне одеяльце. Она не смотрела на Станислава, но каждое её слово было адресовано ему. — Я слышу, как плачет мой больной ребёнок. А ещё я слышу тебя, Стас. И я наконец-то поняла, какого человека привела в наш дом. Какого монстра я чуть не сделала отчимом своему сыну. Спасибо тебе за это прозрение. Оно пришло поздно, но лучше поздно, чем никогда.
Она выпрямилась и снова посмотрела на него. В её глазах не было ненависти, только холодное, как лёд, отвращение и твёрдая решимость.
— Ты прав в одном. Так больше продолжаться не может. Этот цирк действительно пора заканчивать.
Станислав смотрел на неё, не понимая до конца, что происходит. Он привык, что женщины в таких ситуациях либо плачут, либо скандалят, либо пытаются его умилостивить. А Вероника стояла перед ним спокойная, собранная, словно принявшая какое-то окончательное решение. И это пугало его больше, чем любой крик. Он чувствовал, что теряет контроль над ситуацией, что его обычные приёмы – давление, обвинения, попытки вызвать жалость – больше не работают. Она смотрела на него так, словно его больше не существовало для неё как близкого человека, словно он был просто неприятным препятствием на её пути. И это бесило его ещё больше.
— Цирк? — Станислав переступил с ноги на ногу, его кулаки непроизвольно сжимались. Он чувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Эта холодная, отстранённая Вероника была ему незнакома и пугала своей непробиваемостью. Он ожидал чего угодно – истерики, уговоров, даже ответных оскорблений, но не этой ледяной констатации факта. — Да ты… ты хоть понимаешь, что ты делаешь? Ты собираешься уйти от меня, от своего мужа, из-за капризов ребёнка? Да кому ты будешь нужна с этим своим… довеском? Думаешь, найдётся ещё один такой недоумок, как я, готовый терпеть чужого сына?
Он попытался вложить в свои слова максимум яда, презрения, хотел уязвить её, заставить сомневаться, испугаться будущего. Он хотел увидеть на её лице хоть тень страха, хоть проблеск сожаления. Но Вероника лишь медленно подошла к шкафу и достала оттуда небольшую спортивную сумку. Она открыла её на кровати, рядом со спящим Кириллом, и начала методично складывать туда детские вещи: пару сменных боди, тёплые штанишки, носочки. Её движения были спокойными, почти механическими.
— Знаешь, Стас, — произнесла она, не поворачивая головы, её голос был таким же ровным и холодным, — ещё несколько часов назад я бы, наверное, испугалась твоих слов. Я бы подумала о том, как трудно будет одной, как неловко перед родителями, что скажут знакомые. Но ты так быстро и так эффективно вылечил меня от всех этих страхов. Ты показал мне нечто гораздо более страшное – жизнь с человеком, который способен на такую низость, на такую жестокость по отношению к беззащитному ребёнку. Жизнь с тобой. И по сравнению с этим всё остальное кажется такой мелочью.
Она застегнула молнию на детской сумке, потом взяла свою, брошенную на пол, и так же спокойно начала складывать в неё самое необходимое для себя: смену белья, джинсы, свитер, предметы гигиены. Станислав смотрел на неё, и в его груди клокотала бессильная ярость. Он не знал, что делать. Кричать? Он уже кричал. Угрожать? Его угрозы, похоже, больше не действовали. Схватить её, остановить силой? Что-то в её ледяном спокойствии, в её прямой спине, в её решительном взгляде говорило ему, что это будет плохой идеей. Что она действительно способна на то, о чём предупреждала.
— Так значит, всё? — прохрипел он, чувствуя, как во рту пересохло. — Ты просто так возьмёшь и уйдёшь? Перечеркнёшь всё, что между нами было? Из-за того, что я просто хочу выспаться в собственном доме?
Вероника повернулась, сумка в её руке. Она посмотрела ему прямо в глаза, и её взгляд был полон такого холодного, уничтожающего презрения, что Станислав невольно съёжился.
— Между нами ничего не было, Стас, — сказала она отчётливо, каждое слово падало, как капля льда. — Была иллюзия, которую ты так старательно создавал. И которую я, по своей глупости, приняла за чистую монету. А ты хочешь выспаться? Что ж, теперь тебе никто не помешает. Можешь спать спокойно. Наслаждайся тишиной. Наслаждайся своим домом, в котором больше нет места для «соплей и слёз».
Она подошла к кроватке, осторожно, чтобы не разбудить, взяла на руки спящего Кирилла. Малыш что-то пробормотал во сне, прижался к ней. Вероника поправила на нём шапочку.
— А по поводу твоего ультиматума… — она сделала паузу, глядя на его искажённое злобой лицо. — «Если завтра же ты не отвезёшь своего сына к его отцу, то я вас обоих вышвырну из дома! Мне не нужны тут эти сопли и слёзы по ночам!» Помнишь? Я поняла, Стас. Я всё прекрасно поняла. Можешь считать, что твоё желание исполнено. Мы уходим. Только не ты нас вышвыриваешь. Мы уходим сами. От тебя.
Она двинулась к двери. Станислав смотрел ей вслед, его лицо побагровело, желваки ходили ходуном. Он хотел что-то крикнуть, что-то сделать, но слова застряли в горле. Он видел её удаляющуюся спину, хрупкую фигурку с ребёнком на руках, и понимал, что это конец. Полный и безоговорочный. Он проиграл. Проиграл не ей – самому себе, своей злобе, своему эгоизму.
Когда Вероника уже была в прихожей, обуваясь и накидывая на себя куртку, он всё же нашёл в себе силы выдавить:
— И куда ты теперь? Думаешь, кто-то ждёт тебя с распростёртыми объятиями?
Вероника, уже открывая входную дверь, на мгновение остановилась. Она не обернулась.
— Это уже не имеет к тебе никакого отношения, Стас, — её голос донёсся до него спокойно и отстранённо, словно она говорила с посторонним. — Для меня ты больше не существуешь.
Дверь за ней закрылась. Не хлопнула – просто тихо щелкнул замок. Станислав остался один посреди спальни, в которой ещё несколько минут назад кипели страсти. Теперь здесь стояла оглушающая, давящая тишина, которую он так жаждал. Но эта тишина не приносила облегчения. Она была пустой, холодной, враждебной. Он огляделся: разворошенная постель, брошенная им подушка у стены, пустая детская кроватка. Он был один. И это осознание было гораздо страшнее любого детского плача. Ярость, кипевшая в нём, начала сменяться опустошением и глухой, тупой злобой на самого себя, которую он, впрочем, никогда бы не признал. Он получил то, чего требовал. Тишину. И абсолютное, звенящее одиночество…
