— Кирилл.
Слово упало в тишину комнаты, как камень в стоячую воду. Оно не было громким, но в нем была твердость, способная разбудить и мертвого. Мужская фигура на диване недовольно замычала, вжимаясь лицом глубже в подушку с вышитыми на ней дурацкими ромашками — подарок его матери. Даша стояла над ним, не двигаясь. Двенадцать часов на ногах в гудящем, как улей, торговом зале. Двенадцать часов фальшивых улыбок, ответов на идиотские вопросы и бесконечного «вам что-нибудь подсказать?». Все, о чем она мечтала последние три часа, — это горячий душ, тишина и кровать. Ключ в замке повернулся с предвкушением рая. Но рай отменили.
Ещё на лестничной клетке она почувствовала неладное. Едкий, кисло-сладкий дух, просочившийся сквозь уплотнитель двери. Запах застоявшегося пива, дешевых чипсов с луком и чего-то мясного, уже начавшего портиться. Когда дверь открылась, этот смрад ударил в лицо с силой грязной тряпки. Он осел на языке, запершил в горле. Даша медленно сняла ботинки, чувствуя, как ноют сведенные ступни. Пол в прихожей был липким.
Она не стала включать верхний свет. Прошла на кухню, ведомая инстинктом и знанием родных стен. Лунный свет, пробивавшийся сквозь окно, выхватывал из темноты уродливые детали натюрморта. На кухонном столе, словно уродливый замок, громоздилась гора пузатых бутылок из-под пива. Некоторые были пусты, в других на дне плескалась мутная жижа. Вокруг них расположились тарелки с засохшими разводами кетчупа и горчицы, скомканные салфетки, пустые пачки из-под чипсов и орешков. В центре композиции, как король на троне, стояла сковорода с обугленными остатками сосисок.
Даша молча смотрела на это. Внутри не было ни злости, ни обиды. Только холодная, звенящая пустота, которая бывает после того, как последняя капля терпения упала в переполненную чашу. Усталость, копившаяся весь день, никуда не делась — она просто спрессовалась в твердый, тяжелый ком где-то в районе солнечного сплетения. Она не стала ничего трогать. Обойдя кухню, она прошла в комнату. Кирилл спал. Спал так, как спят только очень уставшие или очень пьяные люди — раскинув руки, приоткрыв рот, издавая тихое, присвистывающее сопение. Рядом с диваном на полу валялся плед и пара грязных стаканов.
— Кирилл, это что? — повторила она, чуть громче. На этот раз она легонько толкнула его в плечо.
Он сонно пробормотал что-то нечленораздельное и попытался перевернуться на другой бок.
— Кирилл, вставай.
Наконец он разлепил глаза. Мутный, несфокусированный взгляд скользнул по ее фигуре, не узнавая.
— Даш? Ты чего так рано?
— Рано? — она посмотрела на часы на его руке, безвольно свесившейся с дивана. Половина двенадцатого. — Кирилл, я спрашиваю, что это такое?
Он сел, зевая во весь рот и почесывая грудь. Наконец, его мозг начал медленно включаться.
— А-а, это… Пацаны заходили. Посидели немного.
— Я вижу, что заходили, — ее голос оставался ровным, но в нем появились металлические нотки. — А убирать за ними кто будет? Я? После своей смены?
Его лицо скривилось в гримасе раздражения. Он ненавидел, когда его будили, и совершенно не понимал, чего она от него хочет. Ну, посидели, ну, остался мусор. Обычное дело.
— Да ладно, утром уберём. Чего ты начинаешь? Иди ложись, устала, наверное.
— Это что такое? Твои друзья вчера тут пиво пили? А убирать кто будет, я?! После двенадцатичасовой смены?! Кирилл, либо ты сейчас вылизываешь эту квартиру до блеска, либо ищешь себе новый пивбар для посиделок! Постоянный!
Это «утром уберём» стало последней искрой. Утром. Это означало, что она должна лечь спать в этой вонючей, липкой квартире. А утром, скорее всего, он будет спать до обеда, а убирать придется ей, потому что она не выносит грязи.
— Нет, — отрезала Даша. Ее голос не повысился ни на децибел, но стал режущим, как стекло. — Утром здесь должно быть чисто.
— Так возьми и сама убери! Достала уже!
— Это что такое? Твои друзья тут пиво пили? А убирать кто будет, я?! После двенадцатичасовой смены?! Кирилл, либо ты сейчас вылизываешь эту квартиру до блеска, либо ищешь себе новый пивбар для посиделок! Постоянный!
Она вышла в коридор, взяла с полки новый рулон черных пакетов для мусора, вернулась и бросила его Кириллу на колени. Плотный полиэтилен громко зашуршал.
— Либо ты сейчас встаёшь и убираешь всё до последней крошки, либо прямо сейчас собираешь свои вещи и уходишь к своим пацанам. Насовсем. Твой выбор.
Она развернулась и вышла из комнаты, оставив его сидеть на диване. Он ошарашенно смотрел то на пакет для мусора, лежащий у него на ногах, то на темный дверной проем, в котором она только что исчезла. Он все еще не до конца понимал, что произошло, но где-то на периферии сонного сознания уже зародилось неприятное предчувствие, что на этот раз фразой «да ладно тебе» отделаться не получится.
Кирилл сидел на диване несколько минут, тупо глядя в темноту. Пакет для мусора лежал на его коленях, как черная метка. Сначала в его затуманенном алкоголем мозгу промелькнула бунтарская мысль: «Да пошла она». Встать, одеться и уйти, хлопнув дверью. Но куда? К ночи глядя? К Лехе, у которого жена и двое детей? К Саньку, который живет с мамой? Сама мысль о том, чтобы объяснять друзьям, почему его выгнали из дома в полпервого ночи, была унизительной. Да и диван, каким бы он ни был сейчас ненавистным, был теплым и своим.
С тяжелым, мученическим вздохом он встал. Этот вздох должен был долететь до Даши, где бы она ни была, и уколоть ее совестью. Он демонстративно громко пнул валявшийся на полу плед, поднял стаканы, пошел на кухню и бросил их в раковину так, что они гулко звякнули друг о друга. Он ожидал, что она выйдет, начнет кричать. Он был готов к скандалу — к знакомому, понятному обмену упреками, после которого можно было бы разойтись по разным комнатам, а утром сделать вид, что ничего не было. Но из комнаты не доносилось ни звука.
Он начал с бутылок. Собирал их в пакет, намеренно небрежно, позволяя им стучать друг о друга с глухим стеклянным перезвоном. Пакет быстро наполнился и отяжелел. Кирилл оставил его у порога кухни, собираясь вынести утром. Он оглядел стол. На липкой столешнице остались темные круги от донышек, крошки, капли соуса. Он взял губку, смочил ее водой и лениво, вполсилы протер поверхность, лишь размазывая грязь.
— Ты стол протереть не собираешься?
Голос Даши раздался из комнаты. Он вздрогнул. Обернулся. Она сидела в кресле в углу, которое не было видно из кухни. Сидела прямо, не откинувшись на спинку, и смотрела на него. Она не ушла спать. Она сидела и наблюдала. Это было хуже, чем крик. Внезапно вся кухня показалась ему тесной сценой, а он — плохим актером под пристальным взглядом единственного, но очень строгого зрителя.
— Да, ваше величество. Сейчас всё будет, — процедил он сквозь зубы.
Он снова взял губку, на этот раз выдавил на нее моющее средство и принялся тереть стол с остервенением, разгоняя по кухне мыльный запах лимона, который смешивался с пивным перегаром. Закончив со столом, он перешел к раковине, заваленной тарелками. Он включил горячую воду и просто начал ополаскивать их, сбивая струей крупные куски и складывая на сушилку. Это была имитация мытья посуды, рассчитанная на то, что в полумраке разница не будет заметна.
— Тарелки нужно не просто сполоснуть, а отмыть от жира, — снова прозвучал ее спокойный, ровный голос.
Кирилл с силой поставил тарелку на сушилку.
— Да что ты ко мне привязалась? Я убираю!
— Ты делаешь вид, что убираешь. Возьми губку и отмой их как следует.
Он замер, глядя на свое отражение в темном окне. За спиной, в глубине комнаты, сидел его тюремный надзиратель. Он чувствовал себя не просто униженным, а пойманным в ловушку. Каждый его ленивый жест, каждая попытка схалтурить была замечена и пресечена. Он схватил губку и принялся скрести посуду с такой силой, словно пытался содрать с нее эмаль. Сковородку он швырнул в раковину, и по кухне пронесся лязг металла. Даша не отреагировала.
Когда последняя тарелка была вымыта, он вытер руки о джинсы и вызывающе посмотрел в сторону комнаты.
— Всё! Довольна?
Она молча встала с кресла, подошла к порогу кухни и указала подбородком на мешок с бутылками.
— Мусор. Вынеси сейчас.
Это было последней каплей. Не утром. Сейчас. Он схватил тяжелый, звенящий пакет и, не сказав ни слова, пошел к выходу. Он не стал надевать куртку, вышел на лестничную клетку в одной футболке. Ночной холодный воздух ударил по разгоряченной коже. Грохот, с которым он швырнул пакет в мусоропровод, эхом разнесся по подъезду. Когда он вернулся, Даша все так же стояла в дверях кухни, которая теперь сияла чистотой. Но воздух в квартире стал еще гуще и тяжелее, пропитанный невысказанной ненавистью. Уборка закончилась. Начиналось что-то другое.
Кирилл вернулся в квартиру, прикрыв за собой входную дверь без хлопка. Холод с лестничной клетки все еще держался на его коже, но внутри горел огонь. Унижение от проделанной работы, от ее молчаливого контроля, от тяжести мусорного мешка смешалось с остатками алкоголя и превратилось в густую, едкую ярость. Он ожидал, что она уже ушла спать, но Даша стояла посреди кухни, аккуратно складывая вдвое влажное кухонное полотенце. Кухня сияла. В ее клинической, почти стерильной чистоте теперь было что-то зловещее. Это была не их общая кухня. Это была ее территория, которую он только что был вынужден отвоевать для нее у самого себя.
Он не пошел в спальню. Он прислонился плечом к дверному косяку, скрестив руки на груди. Поза была вызывающей.
— Ну что, госпожа, довольны работой раба?
Она не повернулась, лишь повесила полотенце на крючок. Ее движения были выверенными и спокойными.
— Я довольна тем, что в квартире чисто.
Ее спокойствие бесило больше, чем крик. Он хотел скандала, хотел сломать эту ледяную стену, которой она отгородилась от него.
— Тебе ведь это нравится, да? — его голос был тихим, почти шипящим. — Не чистота. Тебе нравится меня ломать. Превращать в послушного мальчика, который по щелчку пальцев бежит исполнять приказы. Тебе не муж нужен, Даша, тебе нужен подчиненный.
Наконец она медленно повернулась к нему. Ее лицо было бледным от усталости, но глаза смотрели прямо, без тени сомнения.
— Мне нужен партнер, Кирилл. А не второй ребенок, за которым нужно подтирать. Твои «пацаны» пришли, повеселились и ушли. А кто остался разгребать последствия? Ты думал, я приду и молча всё уберу? Как обычно?
— А что такого? Ну убрала бы утром! Руки бы отвалились? Я тоже работаю, я тоже устаю! Мне что, теперь нельзя с друзьями расслабиться в собственном доме?
Это была его главная линия защиты. «Собственный дом». «Право на отдых». Он произносил эти слова, как заклинания, которые должны были поставить ее на место, заставить почувствовать себя виноватой. Но они не работали.
— Твой отдых заканчивается там, где начинается моя вторая смена, — отчеканила она. — Твой «собственный дом» наполовину мой. И я не подписывалась жить в пивном баре. Ты говоришь про отдых? А мой отдых где? Или мое право — это прийти после двенадцати часов на ногах и драить за тобой и твоими друзьями пол? Это мой отдых, по-твоему?
Он сделал шаг ей навстречу. Расстояние между ними сократилось, и воздух, казалось, загустел.
— Ты просто не умеешь жить нормально! У тебя все должно быть по правилам, по полочкам! Шаг влево, шаг вправо — расстрел! Ты превратила эту квартиру в казарму! Дышать невозможно от твоей правильностности!
Он почти кричал, выплевывая слова ей в лицо. Он ждал, что она отшатнется, заплачет, начнет кричать в ответ. Но Даша стояла неподвижно, как скала. И когда он выдохся, она сделала медленный, уничтожающий жест — обвела взглядом сияющую кухню. Взгляд ее остановился на раковине, потом на столе, потом на чистом полу. А затем она посмотрела на него. В упор. И тихим, полным ледяного презрения голосом произнесла слова, которые были уже не ультиматумом, а приговором. Окончательным и не подлежащим обжалованию.
— Так проваливай отсюда! Проваливай и ищи себе новое пристанище и место для своих пьянок!!!
Она повторила свой утренний ультиматум, но сейчас, в этой вычищенной до блеска квартире, он звучал иначе. Он звучал как установленный закон. Как новая конституция их совместной жизни. Она не спрашивала, она утверждала. И в ее взгляде он прочитал, что это не просто угроза. Это был факт. Она показала ему, что способна заставить его подчиниться. И теперь она сообщала, что так будет всегда. Либо он принимает эти правила, либо его здесь больше не будет. Словесная атака провалилась. Он проиграл. И осознание этого было в тысячу раз унизительнее, чем мытье грязных тарелок.
Слова Даши, повторенные в звенящей чистоте кухни, упали в тишину не как ультиматум, а как надгробная плита. Кирилл смотрел на нее, и ярость, кипевшая в нем минуту назад, начала остывать, превращаясь в нечто иное — холодное, тяжелое и абсолютно ясное. Он проиграл этот бой. Он проиграл его в тот момент, когда поднялся с дивана. Все, что было после — мытье посуды, словесная перепалка, — было лишь агонией. Он пытался зацепиться за старый мир, где его слабости прощались, а эгоизм списывался на усталость. Но этот мир только что на его глазах был вымыт, вычищен и выброшен вместе с пивными бутылками.
Он больше ничего не сказал. Слова кончились. Они стали бесполезны, как старые газеты. В наступившей тишине он развернулся и молча пошел к холодильнику. Его движения были лишены прежней демонстративной медлительности или раздражения. Теперь они были точными и выверенными, как у хирурга. Он открыл дверцу, и в лицо пахнуло холодом. Его рука прошла мимо пакетов с молоком, контейнеров с едой и остановилась на нижней полке. Там, в глубине, стояли они — четыре бутылки дорогого крафтового эля, который он купил себе на прошлой неделе. Его маленькая награда, его личный праздник, который он откладывал до «особого случая».
Он достал одну бутылку. Тяжелое темное стекло холодило ладонь. Не отрывая взгляда от Даши, он подошел к раковине, подцепил крышку краем столешницы и с коротким шипением открыл ее. Затем, все так же глядя ей в глаза, он перевернул бутылку и вылил густую, ароматную жидкость прямо в сияющую нержавеющую сталь. Шипение пены, бульканье выходящего воздуха и сладковатый запах хмеля и солода наполнили кухню. Это был акт осквернения. Он намеренно портил то, что только что был вынужден очистить. Он уничтожал то, что любил, чтобы показать ей, что в ее стерильном мире его радостям больше нет места.
Закончив с первой бутылкой, он поставил ее на столешницу и потянулся за второй. Потом за третьей. И за четвертой. Он методично, без эмоций на лице, выливал свое маленькое сокровище в канализацию. Он не смотрел на пиво, он смотрел на нее, ожидая реакции — крика, злости, чего угодно. Но Даша просто стояла и смотрела. Ее лицо было непроницаемым. Она не моргала, не сжимала кулаки. Она наблюдала за его ритуальным самоуничтожением так, как ученый наблюдает за химической реакцией в пробирке.
Когда последняя капля упала в раковину, Кирилл с тихим стуком поставил пустую бутылку рядом с остальными. Он выпрямился, словно его миссия была выполнена. Он бросил ей вызов на другом, невербальном уровне. Он показал, что готов уничтожить часть себя, лишь бы не жить по ее правилам.
Даша молчала еще несколько секунд. Затем, так же молча, она развернулась и вышла из кухни. Кирилл остался один, глядя на четыре пустые бутылки, как на монумент своему поражению. Он услышал тихие шаги в комнате. Она не пошла спать. Он услышал, как что-то тихо щелкнуло, потом еще раз. Звуки были спокойными, деловыми.
Через минуту она появилась в дверном проеме. В руках у нее была картонная коробка — оригинальная упаковка от его игровой приставки, которую он бережно хранил на антресолях. Даша прошла мимо него, не удостоив взглядом, и вошла в комнату. Он пошел за ней. Она стояла у телевизора и аккуратно отсоединяла провода от его приставки — его святилища, его мира, где он был непобедим. Она методично сматывала кабель питания, кабель HDMI, и складывала их в коробку. Затем она взяла саму консоль, протерла ее краем своей футболки от пыли и аккуратно уложила внутрь, в специально вырезанный пенопластовый паз. Сверху легли два геймпада.
Она закрыла коробку и, подняв ее, направилась к выходу из квартиры. Кирилл стоял как вкопанный. Это было страшнее, чем если бы она разбила приставку о стену. Ее действия были лишены эмоций. Это было не наказание. Это было оформление выезда. Она поставила коробку на пол у входной двери. Затем наклонилась, взяла его кроссовки, стоявшие у порога, и поставила их рядом с коробкой.
Она выпрямилась и посмотрела на него. В ее взгляде не было ненависти. Там была только констатация факта. Чистая квартира. Коробка с его вещами у двери. Его обувь. Без единого слова, одним этим жестом она сказала всё.
Они стояли в разных концах коридора, разделенные десятью шагами и пропастью. Он смотрел на коробку, потом на нее. Она — на него. И в этой абсолютной тишине они оба поняли, что это конец. Окончательный. Без права на апелляцию. Утром здесь действительно будет чисто. Во всех смыслах…
