— Смотри, что я нам купил!
Голос Антона, бодрый и полный мальчишеского восторга, ударил Ларису, как пощёчина. Она только что вошла в квартиру, едва переступив порог, и на мгновение прислонилась лбом к холодной поверхности двери, пытаясь унять дрожь в ногах. Воздух в прихожей был затхлым, пах вчерашним ужином и пылью. А от неё самой, казалось, до сих пор исходил приторно-сладкий аромат ванили, мастики и сливочного крема — запах, который въелся в её волосы, одежду и, кажется, даже в саму кожу, став её второй натурой.
Всю ночь она провела на ногах, колдуя над трёхъярусным свадебным монстром. Её спина превратилась в одну сплошную ноющую боль, пальцы онемели от мелкой работы с кондитерским мешком, а глаза слипались от усталости. Но когда заказчица, ахнув от восторга, перевела ей деньги, Лариса почувствовала прилив сил. Уведомление на экране телефона было не просто цифрами. Это был билет к их маленькой, выстраданной мечте — новому холодильнику. Она уже представляла его: высокий, серебристый, с огромной морозильной камерой, куда поместятся все её муссы, бисквиты и ягодные заготовки. Старый «Саратов» на кухне уже не морозил, а скорее издевался, издавая предсмертные хрипы и намораживая ледяные наросты на задней стенке. Несколько раз из-за него портились дорогие сливки, и она, сцепив зубы, ехала в круглосуточный гипермаркет, теряя драгоценные часы сна.
Она сделала шаг в комнату, и мир сузился до одной точки. Антон сидел на диване, расплывшись в счастливой улыбке. Рядом с ним, на полу, возвышалась огромная глянцевая коробка с изображением каких-то космических воинов и футуристического оружия. Из коробки торчал край белоснежного пластикового устройства, которое выглядело чужеродно и вызывающе в их скромной, обставленной старой мебелью гостиной.
Лариса замерла. Она смотрела на коробку, потом на сияющее лицо мужа, потом снова на коробку. Мозг, затуманенный усталостью, отказывался складывать картинку в единое целое. Это было похоже на дурной сон, где нарушена всякая логика.
— На какие деньги? — спросила она. Голос прозвучал глухо и чуждо, будто принадлежал кому-то другому. В нём не было вопроса, скорее констатация невозможного.
— Ну как на какие? — Антон беззаботно махнул рукой в сторону её телефона, лежащего на журнальном столике. — Тебе же только что за торт перевели, я увидел смс. Решил сделать нам сюрприз! Представляешь, последнюю в магазине забрал, лимитированная серия! Будем вечерами рубиться, расслабляться после работы. Ты же всё равно ещё напечёшь, это же твоё хобби!
Хобби.
Это слово, произнесённое так легко, так небрежно, упало в оглушительную тишину её сознания и взорвалось. Она медленно опустила взгляд на свои руки. Пальцы, испачканные въевшимся пищевым красителем, с мелкими царапинами от проволоки для сахарных цветов. Ногти, под которые забилась мучная пыль, которую не вычистить никакой щёткой. Она ощутила фантомную боль в пояснице, вспомнила, как в четыре утра у неё свело судорогой икроножную мышцу, как она, прикусив губу, продолжала выводить кремовые узоры, потому что дедлайн не ждёт. Она вспомнила десятки бессонных ночей, сотни часов, проведённых на ногах у горячей духовки, когда всё тело гудит от перенапряжения. Хобби.
Она подняла глаза на мужа. На его отдохнувшее, довольное лицо. На его чистые руки с ухоженными ногтями. На его расслабленную позу на диване, который они, к слову, тоже купили на деньги от её «хобби» полгода назад. И стена, которую она так долго и упорно выстраивала внутри себя из терпения, усталости и надежды на лучшее, рухнула, погребая под собой всё, что от неё осталось.
— Хобби? — переспросила она. И в этом одном слове было столько металла и холода, что Антон невольно поёжился и убрал с лица свою сияющую улыбку. — Моё хобби, говоришь? Ты хоть представляешь, что это такое — стоять двенадцать часов подряд, чтобы выровнять один-единственный ярус? Ты хоть раз чувствовал, как горит кожа, когда на неё попадает кипящая карамель, оставляя шрам на несколько недель? Ты знаешь, что такое, когда у тебя отнимается спина так, что ты не можешь разогнуться, чтобы просто дойти до кровати, и ползёшь в ванную на четвереньках? Это моё хобби, Антон? Это так ты видишь ночи, которые я не сплю, чтобы чужие люди отпраздновали свою свадьбу с красивым десертом?
Антон опешил. Он медленно опустил игровой контроллер, который вертел в руках, на глянцевую поверхность коробки. Его лицо, только что сиявшее восторгом, вытянулось и стало растерянно-обиженным. Он явно не ожидал такой реакции. В его мире, где он был центром вселенной, его щедрый жест должен был вызвать благодарность, а не этот ледяной, вымораживающий до костей гнев.
— Ларис, ну ты чего завелась-то? Я же для нас старался. У меня на работе завал, стресс постоянный, отчёты эти дурацкие. Думал, придём вечером, сядем, поиграем, отвлечёмся. Ты же сама говорила, что нам надо больше времени вместе проводить. Вот, я и придумал. Это же для нашего общего досуга.
Он говорил это примирительным, почти детским тоном, которым обычно успокаивают неразумного ребёнка. Но каждое его слово было для Ларисы как сухая ветка, брошенная в разгорающийся костёр. Общий досуг? Она мысленно представила, как после двенадцатичасовой смены у плиты, когда у неё гудят ноги и ломит поясницу, она садится на диван, чтобы «отвлечься», глядя, как он с азартом уничтожает виртуальных монстров. Картина была настолько абсурдной, что ей захотелось рассмеяться, но вместо смеха из груди вырвался лишь хриплый, сдавленный звук.
— Твой стресс? — она сделала шаг вперёд, и Антон инстинктивно немного вжался в спинку дивана. — Ты сидишь в тёплом офисе, в удобном кресле. Пьёшь кофе из автомата. Твой самый большой стресс — это когда интернет медленно работает или коллега занял твоё любимое парковочное место. А потом ты приходишь домой, и я должна выслушивать, как ты устал перекладывать бумажки со стола на стол.
— Это не бумажки, это серьёзная аналитическая работа! — возмутился он, уязвлённый в самом сердце своего мужского эго. — Ты просто не понимаешь. У тебя-то что? Тортики свои лепишь. Это же не работа, это творчество. Ты же сама кайфуешь от процесса, я же вижу. Сидишь, ковыряешься со своими цветочками из мастики, кремом рисуешь. Сладкая возня, одно удовольствие. Это не мешки ворочать.
«Сладкая возня». Это было ещё хуже, чем «хобби». Это обесценивало не только её труд, но и её саму. В его словах она была не взрослым человеком, не профессионалом, зарабатывающим деньги, а маленькой девочкой, играющей в песочнице с куличиками. Он противопоставлял свою «серьёзную аналитическую работу», приносящую в дом доход, которого едва хватало на оплату коммунальных услуг и его бензин, её «возне», на которую они купили половину техники в доме и ездили в отпуск прошлым летом.
— Удовольствие? — повторила она так тихо, что Антону пришлось напрячь слух. — Рассказать тебе про удовольствие? Про то, как я обожгла руку о противень и потом три дня не могла нормально согнуть пальцы, но всё равно лепила эти грёбаные розочки, потому что у ребёнка заказчицы день рождения? Или про то удовольствие, когда у меня не взбился крем за тысячу рублей, потому что старый холодильник не держит температуру, и пришлось выбрасывать его в мусорку? Тот самый холодильник, на замену которого я копила эти деньги!
Он вскочил с дивана, чувствуя, что теряет контроль над ситуацией. Его привычный мир, где Лариса была тихой, понимающей и удобной, трещал по швам.
— Да хватит уже про этот холодильник! Купим мы твой холодильник! Ещё напечёшь! Деньги — дело наживное. Я же тебе слова не сказал, когда ты тот миксер планетарный за бешеные деньги купила. А формы эти твои силиконовые? А красители? Я же молчал, понимал, что тебе для твоего увлечения это нужно. Я тебя поддерживал! А ты из-за какой-то приставки готова меня сожрать.
— Поддерживал? — горький смех застрял у неё в горле. Вся усталость мира разом навалилась ей на плечи, и она оперлась рукой о косяк двери, чтобы не упасть. — Твоя поддержка — это когда ты жалуешься, что миксер слишком громко работает по ночам? Или когда ворчишь, что повсюду мучная пыль? Ты хоть раз помог мне дотащить до дома десятикилограммовый мешок сахара или муки? Нет, ты сидел на диване и ждал, когда я приду и приготовлю тебе ужин после того, как восемь часов отстояла на ногах, собирая очередной торт. Твоя поддержка — это с удовольствием съесть неудачный бисквит и похвалить мои капкейки перед друзьями. Но ты никогда не видел, что за этим стоит! Этот миксер, Антон, не игрушка. Это мой рабочий инструмент, который окупил себя уже десять раз. Он заработал нам на отпуск, на новую стиральную машину и на твою зимнюю резину. А эта коробка, — она кивнула на игровую приставку, — она что заработает? Кроме твоего геморроя и счетов за электричество?
Комната поплыла перед глазами. Голоса в голове, которые она так долго глушила, теперь кричали. Голос здравого смысла, голос гордости, голос унижения. Антон смотрел на неё, и в его глазах не было понимания. Только обида и упрямство. Он всё ещё не понимал. Он не видел её — уставшую, измученную женщину. Он видел истеричку, которая портит ему праздник.
— Лариса, прекрати эту истерику. У тебя просто был тяжёлый день, ты устала, вот и срываешься по пустякам. Давай завтра спокойно поговорим, когда ты отдохнёшь.
Это стало последней каплей. Его спокойный, снисходительный тон, его попытка свести всё к её женской «эмоциональности» и «усталости» переполнили чашу. Она выпрямилась, и в её глазах больше не было ни боли, ни гнева. Только холодная, звенящая пустота.
— Дело не в приставке, Антон. И даже не в холодильнике, — сказала она тихо, но каждое слово резало воздух, как осколок стекла. — Дело в том, что в твоих глазах я… просто девочка с венчиком. Которая занимается чем-то милым и несущественным. А я не девочка. И это, — она обвела взглядом свои руки, кухню, всю их квартиру, — не сладкая возня. Это моя жизнь. И мои деньги.
Она развернулась и молча пошла в сторону кухни. Не чтобы готовить ему ужин. А чтобы быть на своей территории. Там, где пахло не его снисхождением, а ванилью, шоколадом и её каторжным трудом. Антон остался один в комнате. Один на один с большой глянцевой коробкой, которая вдруг стала не символом радости и досуга, а молчаливым памятником его оглушительной глухоте.
Тишина на кухне была плотной, почти осязаемой. Она давила на уши сильнее, чем гул миксера на высоких оборотах. Лариса стояла, прислонившись бедром к холодной столешнице, и смотрела в окно, на чёрный прямоугольник ночного двора. Она не видела ни редких огней в домах напротив, ни одинокого фонаря, выхватывающего из темноты мокрый от недавнего дождя асфальт. Её взгляд был обращён внутрь, туда, где на руинах её терпения медленно оседала пыль горького прозрения. Кухня, её святилище и её каторга, всегда давала ей силы. Здесь каждый предмет был на своём месте, каждая баночка со специями, каждая силиконовая лопатка были продолжением её рук. Но сейчас это место казалось чужим. Инструменты молчали, а воздух, обычно наполненный ароматами будущих праздников, пах только разочарованием.
Сзади послышались шаги. Антон вошёл на кухню, но остановился у порога, не решаясь ступить на её территорию. Он всё ещё был в своей оборонительной позе, скрестив руки на груди. Его лицо выражало смесь обиды и праведного гнева. Он пришёл не мириться. Он пришёл требовать извинений за испорченный вечер и свою уязвлённую гордость.
— И долго ты собираешься дуться? — его голос был лишён тепла, он был инструментом, предназначенным для того, чтобы поставить её на место. — Я весь день ждал, когда тебя увижу, хотел порадовать. А ты устроила трагедию на пустом месте. Из-за тортиков своих.
Лариса медленно повернула голову. Она посмотрела на него так, будто видела впервые. Не любимого мужа, с которым они делили постель и мечты, а постороннего, неумного человека, случайно забредшего в её дом.
— Это не «мои тортики», это мои бессонные ночи и больная спина! А ты решил, что можешь просто взять эти деньги и спустить на свои игрушки? Ты не муж, ты альфонс! С сегодняшнего дня моя карта — это МОЯ карта, а ты живи на свою копеечную зарплату!
— Чего? В смысле? Ты совсем уже с катушек съехала из-за какой-то железки?
— Это не железка, Антон. Это были мои бессонные ночи. Это были мои сорванные планы. Это была моя уверенность в том, что мы — команда. Что у нас общие цели. Я пахала, чтобы мы выбрались из этого… — она обвела рукой их скромную кухню с облупившейся на шкафчиках краской, — чтобы сделать нашу жизнь хоть немного комфортнее. А ты взял и спустил всё это на игрушку. Свою игрушку.
— Почему свою? Я же сказал — для нас! Почему ты всё переворачиваешь? Почему ты не можешь просто порадоваться за меня, за нас? Другая бы жена сказала «спасибо, дорогой, как здорово ты придумал». А ты… Вечно ты всем недовольна.
Это было его излюбленное оружие: выставить её неблагодарной, вечно ноющей женщиной, которую невозможно осчастливить. Раньше это работало. Она замолкала, чувствуя себя виноватой, и начинала искать в себе причину его недовольства. Но не сегодня. Сегодня что-то сломалось окончательно.
— Спасибо? — она тихо усмехнулась. — Хорошо. Давай я скажу тебе спасибо. Спасибо, Антон, за то, что ты никогда не замечаешь, как я валюсь с ног от усталости. Спасибо, что считаешь мою работу, которая приносит денег больше, чем твоя, «сладкой вознёй». Спасибо, что я должна была просить тебя три недели, чтобы ты просто вкрутил лампочку в коридоре, но ты за полдня нашёл время и деньги на приставку. Спасибо, что напомнил мне, что я в этом доме — просто функция. Функция, которая печёт тортики и приносит деньги. А мои нужды, мои мечты, моя усталость — это пустяки. Это истерика.
Она подошла к старому «Саратову». Он стоял в углу, жёлтый от времени, и надсадно гудел, как тяжелобольной, из последних сил цепляющийся за жизнь. Лариса взялась за ручку и с усилием потянула на себя. Дверца открылась с жалобным скрипом. Из морозилки пахнуло затхлостью. На задней стенке громоздилась ледяная шуба, занимавшая почти половину полезного пространства. На крохотной полке ютились пакет с замороженной смородиной, пачка пельменей и кусок сливочного масла в пергаменте.
— Смотри, — сказала она тихо, но этот шёпот оглушил Антона. — Вот. Это реальность. Сюда не помещаются мои заготовки для муссов. Сюда нельзя положить бисквиты на стабилизацию. Сливки здесь портятся за день. Это мой ежедневный компромисс. Моя головная боль. Я хотела избавиться от неё. Я заработала на это. А ты принёс в дом ещё одну головную боль. Только красивую и глянцевую.
Антон смотрел на открытый холодильник, на жалкое содержимое его недр, потом на её мертвенно-бледное лицо. И, кажется, впервые за весь вечер в его глазах промелькнуло что-то похожее на понимание. Не всей глубины пропасти, разверзшейся между ними, но хотя бы её видимого края. Он наконец увидел не «железку», а символ. Символ её ежедневной борьбы, которую он предпочитал не замечать.
— Я… я не думал, что всё так серьёзно, — пробормотал он, и это было первое искреннее, что она услышала от него за этот вечер.
Лариса молча закрыла дверцу. Скрип прозвучал как стон.
— В том-то и дело, Антон, — ответила она, отворачиваясь к окну. — Ты никогда не думаешь. Ты просто живёшь рядом. Как сосед по квартире. А я устала быть твоей удобной соседкой.
Слова Ларисы повисли в оглушительной тишине, которую не мог заглушить даже натужный гул старого холодильника. «Сосед по квартире». Эта фраза, произнесённая без крика и слёз, ударила Антона сильнее, чем любой скандал. Он стоял посреди кухни, и ему вдруг показалось, что пол под ногами стал зыбким. Он посмотрел на Ларису — на её прямую, напряжённую спину, на то, как бессильно опущены её руки, и впервые за много лет увидел не просто свою жену, а отдельного, чужого, смертельно уставшего человека. И этот человек только что вынес ему приговор.
Он медленно вышел из кухни и вернулся в гостиную. Огромная глянцевая коробка с приставкой стояла посреди комнаты, как чужеродный, нелепый истукан. Ещё час назад она была для него символом радости, предвкушением беззаботных вечеров. Теперь она казалась ему уродливым монументом его собственной глупости и эгоизма. Он посмотрел на диван, на котором так любил отдыхать после «тяжёлого рабочего дня». Посмотрел на телевизор, купленный на деньги от большого новогоднего заказа, когда Лариса почти неделю не спала. Посмотрел на чистый пол, на выглаженные шторы, на стопку своих рубашек, аккуратно сложенных на кресле в ожидании глажки. Всё это было её трудом. Невидимым, привычным, само собой разумеющимся. Трудом, который он никогда не ценил, принимая как данность, как воздух, которым дышишь, не задумываясь.
В ушах звенело её тихое: «Ты никогда не думаешь». И это была правда. Он не думал. Он просто плыл по течению жизни, которую она для него организовывала. Он приходил в чистый дом, ел вкусный ужин, жаловался на свои проблемы и снисходительно позволял ей заниматься её «хобби», пока оно приносило удобные плоды. А когда она пыталась говорить о своей усталости, о своих нуждах, он отмахивался, списывая всё на плохой характер или женские капризы.
Дрожащими руками Антон опустился на колени перед коробкой. От неё всё ещё пахло новым пластиком и типографской краской — запахом его минутного, эгоистичного счастья. Он аккуратно достал консоль, контроллеры, провода и начал методично, один за другим, укладывать их обратно в пенопластовые ячейки. Каждый предмет казался теперь тяжёлым, как гиря. Это было похоже на похоронный ритуал. Он хоронил не игрушку, он хоронил ту часть себя, которая была слепой и глухой к самому близкому человеку. Он закрыл коробку, заклеил её скотчем так, как она была заклеена в магазине, и молча отнёс в прихожую, поставив у самой входной двери. Это было его молчаливое признание поражения.
Когда он вернулся на кухню, Лариса всё так же стояла у окна. Она не обернулась, но он знал, что она слышала каждый его шаг.
— Я верну её завтра, — сказал он тихо, и голос его был непривычно хриплым. — Сразу после работы заеду и сдам. Они вернут деньги на карту.
Она молчала. Её плечи были неподвижны.
— Ларис… — он сделал шаг к ней, но остановился, боясь нарушить хрупкую тишину. — Прости меня. Я… Я идиот. Я правда не видел. Не хотел видеть. Для меня всё это было… как-то само собой. Ты порхаешь на кухне, что-то там делаешь, пахнет вкусно, в доме красиво, деньги на карте появляются… Я не думал, какой ценой. Я просто… брал.
Он впервые говорил так. Без оправданий, без встречных обвинений. Говорил просто, стыдно и честно. Лариса медленно повернулась. На её лице не было ни прощения, ни злости. Только бесконечная, выжженная усталость. Но она смотрела на него. Внимательно, изучающе. Пытаясь понять, настоящий ли он сейчас или это просто ещё одна манипуляция, чтобы всё вернулось на круги своя.
— Завтра суббота, — сказала она глухо. — У тебя выходной.
— Да. Суббота. — Он кивнул, не сразу поняв, к чему она клонит. А потом до него дошло. Он сам себе назначил дела «после работы», по привычке забыв, что у неё не бывает выходных, пока есть заказы.
Он сглотнул вставший в горле ком.
— Тогда… тогда мы поедем завтра утром. Сначала в магазин, вернём эту дурацкую коробку. А потом поедем выбирать холодильник. Вместе. Какой ты хочешь. Самый большой. Чтобы в него всё помещалось.
Она смотрела на него долгим, тяжёлым взглядом. В уголке её глаза блеснула и медленно покатилась по щеке одинокая слеза. Это была не слеза обиды или гнева. Это была слеза, смывающая многомесячное напряжение. Она не сказала «хорошо» или «я тебя прощаю». Она просто кивнула. Едва заметно, но этого было достаточно.
В ту ночь они впервые за долгое время спали в разных комнатах. Не потому что ссорились, а потому что им обоим нужно было пространство, чтобы заново научиться дышать. А утром в прихожей больше не было большой глянцевой коробки. Только тишина, наполненная неловкой, но осязаемой надеждой. Надеждой на то, что можно не просто купить новый холодильник, но и попытаться починить то, что едва не сломалось окончательно. И впервые за долгое время это не казалось невозможным…
