— Лен, пацаны сказали, ты меня вообще не уважаешь. Сидела в комнате, как королева, даже тарелку с чипсами не вынесла.
Голос Виктора был хриплым и вязким, как смола. Он стоял, прислонившись плечом к дверному косяку кухни, и щурился от тусклого утреннего света, пробивавшегося сквозь грязное окно. Вся квартира пропахла спёртым, кислым духом вчерашнего веселья — смесью дешёвого пива, табачного дыма и чего-то жирного, оставленного на тарелках. Под ногами липли к полу какие-то крошки, а на столе громоздились пустые бутылки, пепельницы, переполненные утонувшими в пивных лужицах окурками, и тарелки с засохшими ошмётками еды. Праздник кончился, оставив после себя только грязь и головную боль.
— Это твои друзья, сам им и прислуживай, Витя! Я не нанималась разносить чипсы и закуски на толпу пьяных мужиков!
Лена не обернулась. Она методично, не торопясь, собирала в большой чёрный мешок пустую стеклянную тару. Каждая бутылка отправлялась в мешок с глухим, коротким стуком. Она действовала как автомат, её движения были выверенными и лишёнными всякой суеты. Казалось, она не слышала его, но Виктор знал — она слышала каждое слово. Это её молчание бесило его даже больше, чем если бы она начала кричать в ответ.
— Ты слышишь меня вообще? — он повысил голос, и его тут же повело от резкого движения. Голова раскалывалась. Во рту стоял отвратительный привкус, а каждая мысль давалась с трудом. Но слова его друзей, сказанные ему на прощание у лифта, зудели в мозгу назойливой мухой. «Смотри, Витёк, она у тебя совсем от рук отбилась. Мужики в гостях, а она морду воротит. Такую жену надо воспитывать, и силой, если надо».
Он сделал шаг в кухню, поморщившись от хруста чипсов под подошвой.
— Все заметили. Толян даже спросил, чего это я тебе позволяю так себя вести. Будто я не мужик в доме. Будто я подкаблучник какой-то, — бубнил он, подбирая слова, которые вложили ему в голову. Он говорил не для неё, а для себя, пытаясь убедить себя в собственной правоте.
Лена поставила на пол почти полный мешок с бутылками и наконец выпрямилась. Она повернулась к нему, и на её лице не было ни злости, ни обиды. Только холодная, отстранённая усталость.
— Это твои друзья, Витя. Ты хотел их видеть — ты бы их и обслуживал. Я на эту толпу не подписывалась.
Этого было достаточно. Эта простая, логичная фраза ударила по его похмельному самолюбию, как кувалда. Она не оправдывалась. Она констатировала факт, который выставлял его и его друзей сборищем невоспитанных увальней, требующих к себе королевского внимания.
— Ах вот как ты заговорила! — рявкнул он, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — Значит, они правы! Воспитывать тебя надо!
Он шагнул к ней, его лицо исказилось в злобной гримасе. Он хотел увидеть в её глазах страх, хотел, чтобы она отшатнулась, съёжилась. Он грубо схватил её за руку, чуть выше локтя, намереваясь развернуть и толкнуть в сторону раковины, заваленной грязной посудой. Показать, где её место.
Но Лена не отшатнулась. Она даже не вздрогнула. Она замерла, и эта неподвижность была страшнее любого сопротивления. Она медленно, с холодным, почти научным интересом опустила взгляд на его пальцы, сжимавшие её предплечье. Рассмотрела их, будто это было нечто чужеродное и отвратительное. А потом так же медленно подняла глаза и посмотрела ему прямо в лицо. В её взгляде не было ничего, кроме льда и презрения.
— Воспитывать? — произнесла она тихо, но каждое слово прозвучало отчётливо, как удар молотка по наковальне. — Попробуй. Только учти, Витя, я не твоя мать, чтобы терпеть это. Прикоснёшься ко мне ещё раз, и твои дружки, Толян и остальные, будут носить тебе передачи. Уяснил, воспитатель?
С последним словом она с неожиданной силой вырвала руку из его хватки. Его пальцы разжались сами собой, будто обожглись. Лена не стала больше ничего говорить. Она развернулась и, не оглядываясь, вышла из кухни, оставив его одного посреди этого липкого, вонючего хаоса. Одного с его похмельем, с унижением и с эхом её слов, которые звучали куда громче, чем его собственный пьяный ор.
Он остался стоять посреди кухни, как истукан. Воздух, казалось, сгустился вокруг него, стал тяжёлым и неподвижным. Он всё ещё чувствовал на своей коже фантомное прикосновение её презрительного взгляда. Унижение было физическим, оно горело где-то в груди, смешиваясь с тошнотой от похмелья. Он, Виктор, мужик, хозяин в доме, только что получил отповедь от собственной жены, и не просто отповедь, а холодную, как лезвие, угрозу. Его пальцы, которыми он так уверенно схватил её, теперь казались чужими и слабыми.
Ярость, мутная и бессильная, начала закипать внутри. Кто она такая? Что она о себе возомнила? Это всё от безнаказанности. Он слишком мягким был с ней, вот она и села на шею. Мысли путались, цепляясь за спасительные фразы друзей. «Надо ставить на место», «показать, кто в доме хозяин». Ему нужна была поддержка, подтверждение, что он прав, а она — нет.
Спотыкаясь о разбросанные по полу пачки из-под сигарет, он побрёл в гостиную. Его телефон валялся на диване, рядом с продавленной подушкой, на которой, судя по жирному пятну, вчера кто-то ел курицу. Нащупав в списке контактов номер «Толян Гараж», он нажал на вызов.
— Да, Витёк, — раздался в трубке бодрый, чуть насмешливый голос друга, которому похмелье, видимо, было нипочём. — Живой? А то мы уж думали, твоя мегера тебя на завтрак съела.
— Слышь, Толян… тут такое дело, короче, — Виктор понизил голос, бросив косой взгляд на дверь в комнату, за которой скрылась Лена. — Я ей высказал, как вы и говорили. Что не уважает ни меня, ни друзей. Так она… она мне угрожать начала.
Он слышал, как в комнате что-то сдвинулось. Лена не кричала, не плакала, не билась в истерике. Эта тишина была неестественной и пугала его гораздо больше.
— Чего-о? — протянул Толян с искренним изумлением. — Угрожать? Чем, разводом? Пусть валит, кому она нужна.
— Да нет… хуже, — пробормотал Виктор, чувствуя себя ещё более жалким. — Говорит, если я её трону, вы мне передачи носить будете. Представляешь?
На том конце провода повисла пауза, а затем Толян громко, раскатисто заржал.
— Во даёт! Витёк, да она тебя на понт берёт, стопудово! Испугалась, вот и ляпнула первое, что в голову пришло. Ты главное заднюю не давай сейчас. Наоборот, надо дожать. Сломать её надо, пока не поздно. А то так и будешь всю жизнь по её указке жить.
Виктор слушал, и слова друга ложились бальзамом на его уязвлённое эго. Конечно, на понт берёт. Испугалась. А он, дурак, почти поверил.
В этот момент дверь комнаты открылась. На пороге стояла Лена. Она была переодета в старые домашние джинсы и футболку. В руках она держала стопку больших, плотных чёрных мешков для мусора. Она молча прошла мимо него, даже не удостоив взглядом, и вернулась на кухню. Виктор, всё ещё с телефоном у уха, замер, наблюдая за ней.
— Короче, слушай мой совет, — продолжал вещать Толян, не подозревая о новой сцене в пьесе. — Ты сейчас ничего не делай. Дай ей остыть. А мы часика через два подтянемся, поможем тебе с «воспитанием». При нас она так не заговорит.
Лена тем временем с резким, отрывистым движением расправила один из мешков. Он зашуршал, как предсмертный вздох. Она подошла к столу и начала сгребать в него всё, что оставили после себя его «пацаны». Не просто мусор. Она действовала с какой-то брезгливой методичностью. Вот полетела в чёрную пасть мешка тарелка с недоеденным салатом, который превратился в серую кашу. За ней — липкие, жирные салфетки. Потом она взяла двумя пальцами утонувший в пиве окурок, подержала его секунду в воздухе, демонстрируя невидимому зрителю всю его мерзость, и бросила в мешок.
— Давай, жду, — проговорил Виктор в трубку и нажал отбой.
Он повернулся к Лене. Он хотел сказать что-то едкое, злое. Но слова застряли в горле. Она не убиралась. Она проводила ритуал изгнания. Она брала каждую бутылку, каждую грязную тарелку, каждую скомканную пачку сигарет и с холодным, отстранённым видом отправляла их в небытие. Это было молчаливое, но предельно ясное послание. Она выбрасывала не просто мусор. Она выбрасывала его друзей, его образ жизни, его самого.
Она наполнила один мешок, туго завязала его и отставила в сторону. Он стоял посреди кухни, чёрный и раздувшийся, как труп. Она взяла следующий. Её лицо оставалось совершенно непроницаемым. Она не смотрела на него, но он чувствовал, что каждое её движение предназначено ему. Это было хуже крика. Это было показательное уничтожение. Он хотел порядка, хотел, чтобы она «знала своё место», а она в ответ превращала его вчерашнее мужское братство в мешок с вонючими отбросами. И он стоял, смотрел и понимал, что его план по «воспитанию» только что получил неожиданное и очень неприятное продолжение.
Виктор смотрел, как она завязывает второй мешок. Два чёрных, туго набитых пузыря теперь стояли у стены, словно уродливые памятники его вчерашнему триумфу. Кухня, хоть и оставалась грязной, с липким полом и заставленной посудой раковиной, уже выглядела иначе. Из неё исчез дух товарищества, осталась только грязь. Его грязь.
Уверенность, влитая в него по телефону голосом Толяна, начала испаряться под её молчаливым, методичным натиском. Он должен был что-то сделать, вернуть себе инициативу, сломать этот её ледяной спектакль. Он выпрямился, расправил плечи, стараясь выглядеть внушительно, и прошёл из гостиной на кухню, вставая прямо на её пути. Он хотел, чтобы она в него упёрлась, чтобы была вынуждена поднять на него глаза.
— Можешь не стараться так, — сказал он с кривой усмешкой, которую репетировал последние пару минут. — Всё равно скоро опять убирать придётся.
Лена остановилась, держа в руках третий, ещё пустой мешок. Она не посмотрела на него. Её взгляд был направлен куда-то в точку на стене за его плечом.
— Пацаны сейчас подтянутся, — продолжил он, наслаждаясь звуком собственного голоса в этой гнетущей тишине. — Толян и Серёга. Они помогут мне тебе объяснить, как должна себя вести нормальная жена. Раз уж ты слов не понимаешь. Может, при них ты будешь посговорчивее. Посмотрим, какая ты смелая станешь, когда в квартире снова будут мужики.
Он ожидал чего угодно: вспышки гнева, испуганных глаз, может быть, даже отчаянного крика. Он ждал реакции, которая подтвердила бы его силу. Но её не последовало. Лена медленно опустила взгляд с воображаемой точки на стене и посмотрела на него. Прямо. Пусто. В её глазах не было абсолютно ничего — ни страха, ни злости, ни вызова. Только серая, мёртвая пустота, в которой тонули его слова, не оставляя даже ряби на поверхности.
Затем, не изменив выражения лица, она сделала шаг в сторону, обходя его, как обходят неодушевлённый предмет, мешающий на дороге. Она бросила нетронутый мешок на пол и прошла вглубь кухни, к угловому шкафу под мойкой, где хранился всякий хлам.
Виктор, оставшись стоять на месте, почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это было неправильно. Всё шло не по сценарию. Он объявил о прибытии подкрепления, о начале карательной операции, а она просто… проигнорировала его.
Он услышал, как в шкафу что-то загремело. Лена вытащила оттуда старую, видавшую виды алюминиевую кастрюлю. Огромную, литров на десять, с погнутыми ручками и тёмными, въевшимися пятнами на боках. Такую, в которой её мать когда-то кипятила бельё. Это была самая уродливая вещь на их кухне. Лена с громким, металлическим стуком поставила это чудовище на середину стола, прямо на следы от пивных бутылок. Кастрюля стала центром композиции, алтарём вчерашнего свинства.
— Ты что удумала? — выдавил он, чувствуя, как его показная уверенность трещит по швам.
Она снова не ответила. Подошла к ведру, в котором стояла швабра, вытащила её и отставила в сторону. Взяла само ведро, в котором после вчерашней спешной протирки лужи пива плескалась на дне мутная, бурая жижа с плавающими окурками и крошками, и вылила всё его содержимое в кастрюлю. Затем она молча взяла со стола все грязные пепельницы и одну за другой вытряхнула их туда же. Слипшиеся, мокрые бычки и пепел упали в воду с тихим, отвратительным звуком.
Виктор смотрел на это, и его мозг отказывался понимать происходящее. Это было не просто нелогично, это было безумно. Она не готовилась к обороне. Она не собиралась убирать. Она создавала нечто. Отвратительный, концентрированный экстракт их вчерашней гулянки.
— Ты с ума сошла? — его голос прозвучал уже не грозно, а растерянно.
Лена повернулась к нему. На её губах впервые за всё утро появилась эмоция — лёгкая, едва заметная, жуткая усмешка.
— Готовлюсь встречать гостей, — произнесла она ровным, спокойным голосом. — Ты же хотел, чтобы я накрыла на стол для твоих друзей. Я и накрываю.
Она взяла большую поварёшку, которой обычно разливала суп, и медленно помешала отвратительное варево в кастрюле. Половник скрежетал по дну, поднимая со дна муть. Виктор смотрел на неё, на эту кастрюлю, на её спокойное лицо, и вдруг понял, что Толян со своими советами был очень далеко. А он был здесь. И он только что пригласил друзей не на воспитательный процесс, а на премьеру какого-то жуткого, унизительного спектакля, в котором ему была отведена главная роль. Роль идиота.
Не прошло и часа, как по квартире разнеслась короткая, требовательная трель дверного звонка. Она прозвучала как выстрел стартового пистолета. Виктор, до этого бесцельно слонявшийся по гостиной, вздрогнул. Он бросил затравленный взгляд в сторону кухни. Лена стояла там, у стола, спиной к нему, совершенно неподвижная, будто и не слышала ничего. Она ждала.
На лбу у Виктора выступила холодная испарина. План, который казался таким простым и правильным под ободряющий хохот Толяна, теперь выглядел как изощрённое самоубийство. Он должен был пойти и открыть дверь своим друзьям, впустить их в этот театр абсурда, где главным экспонатом была кастрюля с помоями. Но не открыть он не мог. Это было бы окончательным признанием поражения, трусостью, которую ему никогда не простили бы.
Звонок прозвучал снова, на этот раз длиннее и настойчивее. Сглотнув вязкую слюну, Виктор поплёлся в прихожую. Он повернул замок, и на пороге, заполняя собой всё пространство, возникли Толян и Серёга. Оба были свежи, бриты и полны самодовольной энергии. От них пахло дешёвым парфюмом, который резал нос после затхлого воздуха квартиры.
— Ну что, боец, принимай подмогу! — басовито прогремел Толян, хлопая Виктора по плечу с такой силой, что тот едва не пошатнулся. — Готов к воспитательным работам? Где твоя бунтарка?
Серёга, стоявший за его спиной, криво ухмылялся, заглядывая Виктору через плечо вглубь коридора. Они вели себя не как гости, а как инспекторы, прибывшие навести порядок в запущенном хозяйстве. Они вошли, не дожидаясь приглашения, и их уверенные шаги по грязному линолеуму звучали как приговор.
Виктор хотел что-то сказать, как-то подготовить их, но язык прилип к нёбу. В этот самый момент из кухни вышла Лена. Она не бежала, не кралась. Она появилась в проёме, спокойная и прямая, как гвоздь. Её лицо было лишено всякого выражения, но именно эта пустота и была самой страшной эмоцией. Она остановилась в нескольких шагах от них, окинув прибывших тяжёлым, оценивающим взглядом.
Мужчины замолчали, их развязность моментально испарилась. Они ожидали увидеть заплаканную, испуганную женщину, а перед ними стояла молчаливая статуя. Виктор почувствовал, что сейчас произойдёт непоправимое.
— Ну, Ленок, здорово, — первым нашёлся Толян, пытаясь вернуть себе инициативу. — Слышали, ты тут мужа строишь? Нехорошо. Мы пришли объяснить…
Он не договорил. Лена перевела взгляд с него на Виктора. Взгляд, полный такого концентрированного презрения, что у того похолодело внутри. И она заговорила. Громко, чётко, на весь коридор.
— Прислугу себе захотели личную? Так я вас всех сейчас угощу, так что вы этого никогда не забудете!
Фраза повисла в воздухе, звенящая и окончательная. Толян и Серёга ошарашенно переглянулись. А Лена, не дав им опомниться, развернулась и вернулась на кухню. Секунду спустя она вышла оттуда, неся перед собой ту самую чудовищную алюминиевую кастрюлю. Она держала её двумя руками, как некое подношение.
С глухим, тяжёлым стуком она поставила кастрюлю на пол посреди прихожей, прямо у ног онемевших «воспитателей». Волна зловония — кислого пива, мокрого пепла и гниющих остатков еды — ударила им в лица.
— Вот ваше угощение, ребята, — её голос был ровным и безжизненным. — Ешьте, не обляпайтесь.
Наступила мёртвая тишина. Толян и Серёга смотрели то на кастрюлю, полную отвратительной бурды, то на Виктора, стоявшего с серым, как пепел, лицом. Вся их напускная бравада, всё желание «учить» и «воспитывать» испарились без следа. Они пришли посмотреть на унижение женщины, а стали свидетелями тотального, публичного уничтожения своего друга. Они поняли, что их втянули не в семейный скандал, а в какую-то грязную, личную войну, где они были лишь поводом для финального, самого жестокого удара.
— Слышь, Вить, мы это… Тут дело у меня, вспомнил, — первым пробормотал Серёга, пятясь к выходу.
— Да, нам пора, — торопливо подхватил Толян, избегая смотреть на Виктора.
— Ты тут… разбирайся сам.
Они выскочили за дверь так, будто за ними гнались. Хлопок замка прозвучал как точка в конце предложения. Лена, не сказав больше ни слова, развернулась и ушла в свою комнату. Дверь за ней закрылась мягко, без хлопка.
Виктор остался один. Один в грязной прихожей, рядом с остывающей кастрюлей помоев, которая источала запах его дружбы, его мужского авторитета и его развалившейся семьи…
