Фарфоровая сахарница с наивным узором из полевых цветов стояла на том же месте, но теперь казалась мне уродливой пастью, готовой извергнуть яд.
Еще вчера я видела, как Алина, жена моего сына, с ангельской улыбкой высыпала в нее белый порошок из крошечного, зажатого в пальцах пакетика.
Год. Целый год я превращалась в тень. Слабость, туман в голове, вечная тошнота, которую врачи списывали на «возрастные изменения» и «психосоматику».
Я сама почти поверила. Но причина моего угасания была не в возрасте. Она стояла на кухонном столе.
— Мам, вы снова ничего не ели? — голос Алины, приторный, как патока, обволакивал и душил. — Вам же нужны силы. Дима так переживает.
Она поставила передо мной тарелку с овсянкой. Ложка сахара уже белела в центре вязкой массы. Из той самой сахарницы.
Я смотрела, как крупинки тают, и чувствовала, как по спине ползет липкий холод.
— Спасибо, Алина. Что-то не хочется, — мой голос прозвучал глухо, но на удивление твердо.
— Ну что вы опять начинаете! Мы же договорились, что вы будете меня слушаться. Ради Димы.
Она села напротив. Идеальный маникюр, участливый взгляд больших карих глаз. Секундное сомнение — может, это все игра моего больного воображения?
Но я отчетливо помнила ее вороватое, быстрое движение у стола, когда она думала, что я еще не вышла из спальни. В тот момент она не улыбалась.
— Алина, нам нужно поговорить, — начала я, отодвигая от себя тарелку.
— Конечно, мамочка. Я вся во внимании.
— Я думаю, вам с Димой пора жить отдельно. У вас же есть своя квартира.
Улыбка не дрогнула, но взгляд стал жестким, оценивающим. Так смотрят на вещь, которая внезапно дала сбой.
— Как мы вас оставим? В вашем-то состоянии? Вы же без нас и шагу ступить не можете. Дима этого никогда не допустит. Он вас слишком любит.
Она произнесла это «любит» с нажимом, словно это был неоспоримый козырь. И он им был.
Мой сын, мой Дима, который видел в этой женщине ангела-хранителя для своей беспомощной матери.
— Я просто хочу покоя, — сказала я правду.
— Это не вы говорите, а ваша болезнь, — мягко отрезала она. — Мы вас на ноги поставим. Кстати, Дима нашел прекрасного нотариуса. Мы решили, что стоит оформить дарственную.
Чтобы потом, ну… вы же понимаете… было меньше хлопот. Исключительно для вашего спокойствия.
Она говорила о моем будущем, о моей смерти, так же просто, как о покупке хлеба. Хищник, который уже почти загнал жертву.
— Я подумаю.
Вечером, дождавшись, когда они с Димой уйдут в кино, я надела перчатки. Вытряхнула все содержимое сахарницы в пакет.
Нашла в мусорном ведре тот самый крошечный пакетик, в котором Алина принесла порошок. Он не был пустым.
В нем оставалось еще немного вещества. Я аккуратно ссыпала все в стеклянную баночку из-под лекарств и спрятала ее.
Теперь я знала, что борьба будет идти не на жизнь, а на смерть. И я больше не была слабой. Я была матерью, которая защищает своего ослепленного ребенка.
Моя жизнь превратилась в шпионский триллер. Я ела только то, что готовила сама, запираясь на кухне.
На все вопросы Алины отвечала с улыбкой: «Решила сесть на диету, дочка. Врач посоветовал». Я пила таблетки только из тех упаковок, что открывала сама.
Алина наблюдала. Ее маска заботы трещала по швам. Однажды я видела, как она подменила мои таблетки от давления на какие-то другие, очень похожие.
«Ой, мамуль, я просто хотела вам помочь, разложить по коробочкам, а вы все перепутали», — щебетала она, когда я поймала ее за руку.
Вечером состоялся тяжелый разговор с сыном.
— Мам, что происходит? Алина говорит, у тебя паранойя. Ты обвиняешь ее в том, что она путает твои лекарства. Ты понимаешь, как ей обидно? Она ночами не спит, ищет тебе лучших врачей, а ты…
— Дима, она меня обманывает.
— Перестань! — он вскочил. — Ей проще было бы сидеть в своей квартире, а не возиться с тобой! Она делает это из любви ко мне! И к тебе! Почему ты не можешь просто принять нашу заботу?
Я смотрела на него и понимала: он не слышит. Он повторял ее слова, ее интонации.
Любая попытка открыть ему глаза будет воспринята как старческая деменция.
Апогеем стал день с нотариусом. Они пришли без предупреждения.
— Мамуль, сюрприз! — пропела Алина. — Это Петр Сергеевич. Мы решили не откладывать с дарственной.
Дима стоял рядом, пряча глаза. Ему было стыдно, но он подчинился. Меня обложили.
Я медленно отложила книгу.
— Какое совпадение. Я как раз сегодня утром говорила со своим старым другом, Игорем Матвеевичем.
Он адвокат. Он сказал, что любые сделки, совершенные под давлением или с человеком в моем «состоянии», легко оспариваются.
И посоветовал мне на время всех юридических консультаций записывать наши разговоры на диктофон.
Я указала на свой старый кнопочный телефон на столе. Красный огонек записи горел еле заметно.
Лицо Алины превратилось в маску. Улыбка сползла, обнажив оскал.
— Зачем? — прошипела она.
— Для общего развития, — я посмотрела на сына. — Дима, я ничего подписывать не буду. Петр Сергеевич, простите, что отняли ваше время.
Алина смотрела на меня с неприкрытой ненавистью. Она поняла, что игра перешла на новый уровень.
После этого Алина затаилась. Но я знала — это затишье перед бурей. Она нанесет удар по самому больному.
Я вернулась из поликлиники, вымотанная и злая. Дверь в мою комнату была приоткрыта.
Я услышала тихий, методичный шорох рвущейся бумаги.
Алина сидела на полу и рвала мои фотографии. Письма мужа. Первые рисунки Димы. Все, что составляло мою жизнь. Она не просто убиралась. Она стирала меня.
— Зачем вам этот хлам? — бросила она, не оборачиваясь. — Все равно скоро не понадобится.
В этот момент во мне что-то умерло. И что-то родилось. Холодное, твердое, как сталь. «Хватит».
Я молча пошла на кухню. Мои руки не дрожали. Я достала ту самую баночку. Достала две чашки.
В одну из них я щедро насыпала порошок. Я залила обе кипятком.
Когда я вернулась, Алина с вызовом посмотрела на меня.
— Я принесла чаю, — сказала я. — Вижу, вы устали.
Она прищурилась.
— Боишься? — я усмехнулась. — Правильно делаешь.
Я набрала номер. Не сына. Адвоката.
— Игорь Матвеевич, я готова. Делаю, как вы сказали.
Затем я позвонила Диме.
— Сынок, приезжай! Срочно! Алина заперлась у меня, кричит, что я ее довела, что она не хочет жить! Она что-то выпила!
Я говорила громко, с надрывом. Алина вскочила.
— Что ты несешь, ведьма?!
— Приезжай! Она разбила чашку! Кажется, она без сознания!
Я швырнула на пол чашку с ядом. Алина застыла, глядя на лужу у своих ног. Она все поняла. Но было поздно. Я села в кресло и стала ждать.
Дима влетел в комнату, белый как полотно. Его взгляд метался от меня к Алине, к осколкам на полу, к рваным фотографиям.
— Мама? Что здесь…
— Она пыталась меня отравить! — тут же закричала Алина. — Дима, она сумасшедшая! Она хотела меня убить!
— Мам, это правда? — в голосе сына был ужас.
Я не ответила. Я молча подошла к нему.
— Посмотри, сынок. Не на меня. На пол. Это твоя первая азбука. А это — письмо от отца, которое он прислал мне из больницы. Она уничтожала не мои вещи. Она уничтожала тебя.
Дима наклонился, поднял обрывок фотографии. Его лицо окаменело.
— Алина… зачем?
— Это хлам! Я хотела помочь! — визжала она.
— А это тоже помощь? — я протянула ему баночку с порошком. — Год, Дима. Год она меня этим кормила.
А ты верил. Ты верил каждому ее слову. Вспомни, как она «случайно» теряла рецепты от хороших врачей? Как отговорила тебя везти меня на обследование в другой город? Вспомни!
Он смотрел на баночку, потом на жену. Любовь в его глазах сменилась отвращением, а затем — пониманием такой глубины, что ему, казалось, стало трудно дышать.
— Это… правда? — прошептал он, глядя на Алину.
Она молчала, загнанная в угол.
В этот момент в дверь позвонили. Это была не полиция. Это был Игорь Матвеевич с двумя крепкими мужчинами. И только за ними вошли сотрудники полиции, которых он вызвал сам.
— Я адвокат Анны Викторовны, — представился он. — Прошу зафиксировать попытку отравления, а также возможное мошенничество.
У нас есть все основания полагать, что гражданка Алина систематически наносила вред здоровью моей подзащитной с целью завладения ее имуществом.
Прошу взять на экспертизу содержимое этой баночки и образцы с пола.
Алина рухнула на пол. Не от раскаяния. От краха.
Мы с Димой остались одни. Он опустился на колени и стал собирать обрывки. Его плечи сотрясались от беззвучных рыданий.
Я не утешала его. Я села рядом и молча помогала ему. Мы оба заплатили страшную цену за то, чтобы прозреть.
Но иногда только так можно вырваться из сладкого, убийственного тумана.
Прошло три года. Иногда мне кажется, что та страшная история случилась не со мной, а с другой женщиной, которую я когда-то знала.
Я смотрю на свое отражение в зеркале и вижу не изможденную тень, а пожилую, но полную сил женщину с ясными глазами.
Здоровье вернулось не сразу, но вместе с ним вернулось и то, что оказалось куда важнее — душевный покой.
Алине дали реальный срок за покушение на убийство, отягченное мошенничеством.
Первое время Дима ходил как в воду опущенный, раздавленный тяжестью предательства и собственного ослепления. Мы много говорили. Не всегда легко.
Иногда он плакал, просил прощения за то, что не видел, не слышал, не верил. Я не держала на него зла.
Он был не предателем, а жертвой, такой же, как и я, только его ранили не ядом, а в самое сердце.
Этот шрам остался с ним навсегда, но он сделал его другим. Взрослым. Мудрым. Осторожным.
Год назад он привел в дом Катю. Тихая, улыбчивая девушка с теплыми карими глазами и спокойными, плавными движениями.
Я смотрела на нее с затаенной тревогой, невольно сравнивая, ища подвох. Но подвоха не было.
Катя не пыталась мне понравиться. Она не суетилась, не щебетала, не играла в заботу. Она просто была собой. Она приносила мне книги, которые, как она замечала, я люблю.
Садилась рядом и мы могли подолгу молчать, глядя в окно, и это молчание было уютным.
Сегодня воскресенье. В моей квартире пахнет печеными яблоками и корицей — Катя решила испечь шарлотку по моему старому рецепту, который нашла в тетрадке, уцелевшей после Алины.
— Анна Викторовна, посмотрите, он поднялся? — доносится ее голос из кухни.
Я захожу и вижу, как они стоят у духовки вдвоем с Димой. Он обнимает ее за плечи, и они смотрят на румянящийся пирог, как на маленькое чудо.
В их отношениях нет драмы, нет показной страсти. Есть что-то гораздо более ценное — нежность и глубокое, непоколебимое доверие.
— Поднялся, деточка, еще как, — улыбаюсь я. — Главное, не открывай духовку раньше времени.
Катя поворачивается ко мне.
— Я помню. Вы рассказывали, что он капризный.
Она помнит. Она слушает и слышит. Для нее мой опыт — не хлам, а ценность.
Мы садимся пить чай. Дима ставит на стол новую сахарницу — простую, белую, без рисунков.
Я спокойно кладу себе ложку сахара в чай. Тот страх ушел, оставив после себя лишь горькое знание о том, на что способны люди.
Но он же подарил и другое знание — о том, как выглядит настоящее тепло.
— Мам, мы тут подумали, — начинает Дима, беря Катю за руку. — Может, на следующие выходные на дачу съездим? Все вместе.
Я смотрю на них. На своего повзрослевшего сына, который научился видеть суть, а не обертку.
На его жену, которая принесла в наш дом свет и покой. И я понимаю, что та страшная история не сломала нас.
Она очистила нашу жизнь, отсекла все фальшивое и ядовитое, оставив лишь то, что имеет значение.
И это тихое семейное счастье, здесь и сейчас, — самая большая награда.
