— Свет, ты не поверишь! — Михаил влетел в кухню, размахивая кремовым конвертом с золотым тиснением, как флагом победы. Его лицо сияло той искренней, почти детской радостью, которая появлялась у него нечасто, в основном по поводу футбольных матчей или вот таких, как он считал, эпохальных семейных событий. — Витька наш женится! Представляешь? Наконец-то! И мы, само собой, первые в списке приглашенных! Свадьба через три недели, гуляем!
Светлана, помешивавшая овощи на сковороде, даже не обернулась. Её рука с лопаткой на мгновение замерла, а потом продолжила движение, но уже как-то механически, без прежней размеренности. На кухне, наполненной ароматами жареного лука и специй, повисла короткая, но ощутимая пауза, прежде чем она ровным, лишенным всякой интонации голосом произнесла:
— Я не поеду.
Михаил, уже представлявший себе широкое застолье, тосты и пьяные объятия с братом, застыл на полпути к холодильнику, куда он, видимо, направлялся за чем-то праздничным по случаю такой новости. Улыбка медленно сползла с его лица, уступая место недоумению, а затем и плохо скрываемому раздражению.
— Как это ты не поедешь на свадьбу к моему брату, Свет? И что, что он к тебе приставал недавно, ничего же не было!
— Ничего не было?!
— Ты сама сказала, что он просто… перебрал немного.
Светлана выключила плиту и медленно повернулась к мужу. Её лицо было спокойным, но в глубине глаз застыло что-то холодное и твердое, как лед. Она смотрела на него так, будто он только что произнес какую-то несусветную глупость, которую она даже не собиралась оспаривать, но вынуждена была констатировать.
— Ничего не было? — переспросила она, и в её голосе не было ни удивления, ни гнева, только ледяное подтверждение его слов, от которого становилось не по себе. — Миш, твой брат, будучи в состоянии, когда его сложно было назвать человеком, зажал меня в коридоре нашей собственной квартиры.
Он хватал меня за грудь, пытался силой поцеловать, нес какую-то пьяную похабщину о том, как давно он обо мне «мечтает». Я едва вырвалась и заперлась в ванной, пока ты «мчался» с работы, где он, к твоему приезду, благополучно испарился. Это, по-твоему, называется «ничего не было»? Это «перебрал немного»?
Она говорила это всё так же ровно, почти монотонно, но каждое слово падало в тишину кухни, как тяжелый камень. Михаил явно не ожидал такого отпора. Он привык, что его брат Виктор, вечный источник проблем, пьяных дебошей и сомнительных историй, всегда находил у него, старшего брата, защиту и оправдание.
«Ну, такой он у нас, Витька, непутевый, но свой, родная кровь», — говорил он обычно, отмахиваясь от очередных жалоб. И Светлана, поначалу, пыталась это принимать. До определенного момента.
— Да ладно тебе, Свет, ну что ты начинаешь, а? — Михаил попытался смягчить тон, даже изобразил что-то вроде примирительной улыбки, которая, впрочем, выглядела на его напряженном лице довольно жалко. — Ну, погорячился мужик, с кем не бывает.
Он же не со зла, ты же знаешь Витьку. Он потом сто раз пожалел, уверен. Это же свадьба, понимаешь? Событие! Вся семья соберется. Как мы не поедем? Что люди скажут? Что я скажу? Что моя жена… — он запнулся, подбирая слова, — что ты просто не хочешь видеть моего брата?
— Именно так, Миш, — кивнула Светлана, и в её взгляде появилась сталь. — Я не хочу видеть твоего брата. Ни на его свадьбе, ни где бы то ни было еще. И мне совершенно безразлично, что скажут люди или что скажешь ты. Для меня этот человек перестал существовать после того дня.
А то, что ты называешь «погорячился», я называю попыткой насилия. И если для тебя это «ничего страшного», то у нас с тобой, похоже, очень разные представления о том, что такое хорошо и что такое плохо.
Она отвернулась к раковине, давая понять, что разговор для неё окончен. Но Михаил не собирался так просто сдаваться. Братская преданность, вбитая в него с детства, смешивалась сейчас с мужским упрямством и нежеланием признавать правоту жены в таком щекотливом вопросе, который бросал тень на его «идеальную» семью. Он подошел к ней со спины, его голос снова начал набирать силу.
— Ты преувеличиваешь, Свет! Всегда ты всё преувеличиваешь! Никто никого не насиловал! Подумаешь, приобнял немного крепче обычного! Он же извинился бы, если бы ты дала ему шанс! Это же мой брат, кровиночка! Я не могу не пойти на его свадьбу из-за твоих… женских обид! Ты должна это понять! Должна!
— Да какие женские обиды, Миша, ты в своем уме?! — Светлана резко повернулась, её глаза, до этого холодные, теперь метали искры сдерживаемого гнева. Она с силой поставила на столешницу только что вымытую сковороду, и звук этот прозвучал как удар гонга, объявляющий новый раунд их противостояния. — Ты действительно не понимаешь или притворяешься?
Твой «кровиночка» вел себя как последнее животное! Какие извинения? Он бы извинился? Когда? Он даже не вспомнил на следующий день, что произошло! Или ты забыл, как ты сам ему звонил, а он мычал в трубку что-то невразумительное про «весело посидели» и «надо повторить»? Ни слова раскаяния, ни тени сожаления! Только твои жалкие попытки его обелить!
Михаил отступил на шаг, застигнутый врасплох её напором. Он не привык видеть Светлану такой. Обычно мягкая, уступчивая, она сейчас напоминала натянутую струну, готовую лопнуть в любой момент. Но признать свою неправоту, а тем более неправоту брата, было для него чем-то немыслимым. Это рушило всю его картину мира, где он – защитник, а его семья – нечто незыблемое.
— Ну, может, он действительно не помнит всех деталей, — пробормотал он, стараясь вернуть себе самообладание и прежний уверенный тон, но получалось плохо. — Выпил лишнего, такое случается. Он же не хотел тебя обидеть, Свет, я уверен. Он вообще к тебе всегда хорошо относился.
Ты же сама говорила, что он… ну, такой, рубаха-парень. Может, ты просто неправильно его поняла? Ну, знаешь, как бывает, одно неловкое движение, слово не так сказано…
Светлана издала короткий, горький смешок.
— Неправильно поняла? — она обвела взглядом кухню, словно ища поддержки у немых стен. — Миша, он ввалился сюда, когда я была одна. От него несло перегаром так, что у меня заслезились глаза. Он сразу потащил свои лапы ко мне, бормоча какую-то мерзость о том, какая я «аппетитная» и как тебе, недоумку, со мной повезло. Он пытался засунуть свой язык мне в рот, пока я отбивалась!
Его руки были у меня на груди, под свитером! Он рвал на мне одежду! Это «неловкое движение»? Это «слово не так сказано»? Я заперлась в ванной, потому что боялась, что он выломает дверь! Я сидела там, на холодном полу, и слушала, как он колотит в дверь и орет, что «все равно меня достанет»! Ты считаешь, что это можно «неправильно понять»?!
Она говорила это быстро, почти захлебываясь словами, и её лицо залила краска. Воспоминания того дня, которые она старалась загнать поглубже, вырвались наружу, обжигая её изнутри. Тот липкий страх, то омерзение, то чувство беспомощности – всё это снова ожило, и ей стало трудно дышать.
Михаил смотрел на неё, и на его лице отразилась целая гамма эмоций – от растерянности до плохо скрываемого раздражения. Ему было неприятно это слышать. Не потому, что он сочувствовал жене, а потому, что это рушило его комфортную версию событий, где Витька – просто немного непутевый, но безобидный шалопай.
— Ну, хватит уже драматизировать, Свет, — наконец произнес он, и его голос снова стал жестким, обвиняющим. — Никто ничего тебе не рвал, свитер на тебе целый был, когда я приехал. И не орал он так уж сильно, соседи бы услышали.
Ты просто накручиваешь себя. Месяц прошел, а ты все успокоиться не можешь. Злопамятная ты стала какая-то. Он мой брат, понимаешь? Единственный. Я не могу из-за твоих… фантазий… портить с ним отношения и пропускать такое событие. Он бы никогда… Он просто не такой. Ты его не знаешь.
— Ах, я его не знаю? — Светлана вскинула голову. — А ты, значит, знаешь? Ты знаешь, что твой брат, когда напьется, превращается в похотливого гада, которому наплевать на чужие чувства, на чужой дом, на то, что женщина – это жена его собственного брата?
Этого ты не хочешь знать? Тебе удобнее считать меня злопамятной истеричкой, чем признать, что твой «кровиночка» способен на такую низость? Удобнее закрыть глаза и сделать вид, что «ничего же не было»?
Она подошла к столу, взяла приглашение и с презрением посмотрела на него.
— Вот, полюбуйся. Приглашение на праздник человека, который пытался меня унизить в моем же доме. И ты хочешь, чтобы я пошла туда, улыбалась ему, поздравляла его? Чтобы я сидела за одним столом с этим… этим… — она не могла подобрать слова, чтобы выразить всю глубину своего отвращения. — Нет, Миша. Этого не будет.
Если для тебя так важна эта свадьба и этот «брат», то поезжай один. Но я туда ни ногой. И если ты не понимаешь почему, то мне тебя искренне жаль. Потому что тогда ты не понимаешь вообще ничего.
Михаил смотрел на жену, на её решительное, бескомпромиссное лицо, и чувствовал, как внутри него закипает глухая, тяжелая ярость. Не на брата, нет. На Светлану. За то, что она ставит его перед таким выбором.
За то, что она посмела так говорить о Викторе. За то, что она рушит его планы, его представление о семейной идиллии, где все любят друг друга и всегда готовы прийти на помощь, особенно если это касается его «кровиночки». Его братская верность, взращенная годами потакания и оправданий, оказалась сильнее любых доводов рассудка и элементарного чувства справедливости по отношению к собственной жене.
— Значит, так, да? — произнес он низким, угрожающим голосом, медленно приближаясь к ней. В его глазах не было и тени сомнения или сочувствия, только холодная решимость сломить её сопротивление. — Значит, ты ставишь мне условия? В моем доме? Ты будешь решать, с кем мне общаться, а с кем нет? На чьи свадьбы мне ходить, а на чьи – нет? Ты забыла, кто здесь муж, Свет?
Светлана не отступила, хотя инстинктивно напряглась, видя, как меняется его лицо, как в его обычно добродушных глазах загорается нехороший огонь. Она слишком долго молчала, слишком долго пыталась быть понимающей и всепрощающей. Теперь, когда плотина прорвалась, она уже не могла и не хотела отступать.
— Я ничего тебе не запрещаю, Миш, — её голос был твердым, хотя внутри всё дрожало от напряжения. — Я просто констатирую факт. Если ты считаешь нормальным поехать на свадьбу к человеку, который меня домогался, который причинил мне боль и унижение, и если для тебя его «братские чувства» важнее моих, то мне с тобой не по пути. Это не условие, это мой выбор.
И если ты сделаешь свой выбор в пользу него, то можешь домой не возвращаться. Я не хочу жить с человеком, который так легко предает меня и мои чувства ради пьяницы и дебошира, пусть даже он твой брат.
Эти слова, произнесенные без крика, без истерики, но с какой-то леденящей душу окончательностью, подействовали на Михаила как удар хлыста. Он остановился, его лицо исказилось. Обвинение в предательстве, да еще и такое прямое, задело его за живое, но не так, как рассчитывала Светлана. Оно не заставило его задуматься, а лишь усилило его гнев, его праведное, как он считал, возмущение.
— Ах, вот как ты заговорила! — прошипел он, и в его голосе зазвучала откровенная злоба. — Значит, это я предатель? А не ты ли сейчас пытаешься разрушить мою семью? Не ты ли пытаешься поссорить меня с единственным братом? Ты думаешь, я позволю тебе это сделать?
Да никогда! Я поеду на эту свадьбу, Света! Поеду, слышишь? И никто, тем более ты, мне не указ! Мой брат женится, и я буду рядом с ним, как и положено! А ты… ты можешь оставаться здесь со своей гордостью и своими обидами! Посмотрим, кому от этого будет хуже!
Он почти кричал, его лицо покраснело, кулаки сжались. Он ожидал, что Светлана испугается, начнет плакать, умолять, просить прощения. Но она стояла молча, глядя на него с выражением, в котором смешались горечь, разочарование и какая-то отстраненная усталость.
Словно она уже все для себя решила и его слова больше не имели для неё никакого значения. И это её молчание, это её видимое безразличие к его угрозам взбесило его еще больше. Если она не понимает слов, он покажет ей действиями.
Светлана, не говоря ни слова, развернулась и прошла в спальню. Михаил, тяжело дыша, остался на кухне, прислушиваясь к её действиям. Он слышал, как открылся шкаф, как что-то зашуршало. Недоумение смешалось с нарастающей тревогой. Что она задумала? Через несколько минут Светлана вернулась. В руках у неё был их старый, видавший виды чемодан.
Молча, с непроницаемым лицом, она поставила его на пол посреди кухни и открыла. Затем она снова ушла в спальню и вернулась с охапкой его вещей – рубашки, брюки, свитера – и аккуратно, почти демонстративно, начала складывать их в чемодан.
Михаил смотрел на это как завороженный. Он не мог поверить своим глазам. Это было уже не просто слова, не просто угрозы. Это было действие. Холодное, расчетливое действие, которое говорило о её решимости больше, чем любые крики и слезы.
— Ты… ты что делаешь? — наконец выдавил он из себя, его голос дрогнул от смеси ярости и какого-то непонятного, подступающего страха. Светлана не удостоила его ответом. Она продолжала методично складывать его вещи: носки, белье, туалетные принадлежности. Каждое её движение было точным и лишенным суеты.
Эта её спокойная, почти ледяная решимость вывела Михаила из себя окончательно. Вся его напускная бравада, вся его уверенность в собственной правоте рассыпались перед лицом этого молчаливого, но такого красноречивого протеста. Он не мог позволить ей так поступить. Он не мог позволить ей выставить его из собственного дома.
— Я сказал, что я поеду! — взревел он, бросаясь к чемодану. Он схватил его за ручку, пытаясь вырвать у Светланы. Но она не отпускала. На мгновение их взгляды встретились – её полный холодной решимости, его – искаженный яростью и бессилием. — Не смей! — крикнул он, дергая чемодан с такой силой, что Светлана едва устояла на ногах.
Он вырвал чемодан, полупустой, с торчащими из него вещами, и, размахнувшись, с дикой силой швырнул его в стену. Чемодан ударился о стену с глухим стуком, раскрылся, и вещи Михаила разлетелись по всей кухне. Рубашки, носки, его любимый свитер – все это теперь валялось на полу, как немое свидетельство его бессильной ярости и окончательного краха их отношений.
Вещи Михаила – мятая рубашка, пара носков, темный свитер – неаккуратно расползлись по линолеуму кухни, словно выброшенные на берег после шторма. Сам чемодан, с вмятиной на боку, замер у стены, как подбитое животное.
Михаил стоял посреди этого хаоса, тяжело дыша, грудь его вздымалась и опадала. Он смотрел не на разбросанные вещи, а на Светлану, ожидая реакции – крика, упрека, хоть чего-то, что подтвердило бы его правоту в этом взрыве. Но она оставалась невозмутимой.
Светлана обвела взглядом разбросанную одежду, затем перевела глаза на мужа. В её взгляде не было ни страха, ни осуждения. Только холодная, почти безразличная констатация факта.
Она видела перед собой не любимого мужчину, а чужого, озлобленного человека, который только что продемонстрировал ей всю глубину своего эгоизма и слепой преданности тому, кто её унизил. Не говоря ни слова, она достала из кармана джинсов мобильный телефон. Её пальцы уверенно забегали по экрану, набирая номер.
— Алло, такси? — её голос звучал ровно и буднично, словно она заказывала машину для поездки в магазин. — Да, на адрес… — она назвала их улицу и номер дома. — Через сколько будете? Пятнадцать минут? Хорошо, жду.
Она убрала телефон обратно в карман и направилась к входной двери, где на крючке висела её сумка. Михаил, наблюдавший за её действиями с каким-то отупением, наконец осознал происходящее. Она не шутила. Она действительно уходит. Это осознание ударило его сильнее, чем её слова или молчаливое собирание вещей.
— Ты… ты куда собралась? — его голос был хриплым, в нем смешались остатки гнева и зарождающаяся паника. — Ты что, серьезно? Из-за такой ерунды? Из-за того, что я поеду на свадьбу к родному брату?
Светлана, уже накинувшая на плечо сумку, обернулась. Она посмотрела на него долгим, тяжелым взглядом.
— Это для тебя ерунда, Миша. Для тебя ерунда – то, что твой брат распускал руки. Для тебя ерунда – моё унижение, мой страх. Для тебя важнее пьянка на свадьбе и мнение твоей «семьи», которая покрывает его выходки. А для меня ерунда – это жизнь с человеком, который не видит разницы между шалостью и насилием. С человеком, который готов растоптать меня ради своего никчемного братца.
Она говорила это без надрыва, но каждое слово било точно в цель. Михаил почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Он хотел возразить, снова обвинить её в преувеличении, в злопамятности, но слова застревали в горле. Вместо этого из него вырвалось другое, полное обиды и самооправдания:
— Так это я во всем виноват, да? Я! А то, что ты сейчас рушишь нашу жизнь, нашу семью – это ничего? Ты просто берешь и уходишь! Бросаешь меня из-за какой-то пьяной выходки, которая была месяц назад! Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?
— Я? Я рушу? — Светлана усмехнулась, но смех этот был лишен веселья. — Нет, Миша. Ты все разрушил сам. В тот день, когда не поверил мне. Когда встал на его сторону. И сегодня, когда окончательно выбрал его, а не меня. Ты сам швырнул этот чемодан, ты сам раскидал свои вещи. Ты сам показал, чего стоит твоя любовь и твоя верность. Так что не надо перекладывать ответственность. Ты сделал свой выбор. А я делаю свой.
Она подошла к двери и взялась за ручку. Михаил метнулся к ней, загораживая проход.
— Я тебя не пущу! Ты никуда не пойдешь! Мы… мы поговорим! Ты просто… ты не можешь вот так уйти!
— Пусти, Миша, — сказала она тихо, но в её голосе прозвучала такая стальная нотка, что он невольно отступил на шаг. — Нам больше не о чем говорить. Ты все сказал. И все показал. Я не собираюсь жить в страхе, что твой брат снова заявится пьяный, а ты снова скажешь, что «ничего не было». Я не собираюсь жить с человеком, который считает нормальным то, что произошло. Прощай.
Она открыла дверь и вышла на лестничную площадку, не обернувшись. Дверь за ней закрылась мягко, без хлопка, оставив Михаила одного посреди кухни, заваленной его вещами. Он смотрел на закрытую дверь, потом на разбросанную одежду, на вмятину на чемодане. В ушах еще звучали её последние слова. Ярость ушла, оставив после себя гулкую пустоту и какое-то тупое, злое недоумение.
Он так и не понял. Не понял, почему она ушла. Ведь он просто хотел поехать на свадьбу к брату. К своему единственному, родному брату. Разве это так много? Разве это повод вот так все рушить? Он пнул ногой валявшийся носок, полный запоздалого, бессильного гнева на неё, на брата, на весь этот дурацкий мир, который почему-то не хотел жить по его правилам…
