— Как ты мог без меня договориться с друзьями, что мы едем на все выходные на рыбалку с палатками?! Я ненавижу рыбалку и комаров! Моё мнение тебя вообще не интересует?! — Ирина не кричала, нет. Она чеканила каждое слово, и от этой ледяной точности становилось только хуже. Её голос, обычно мягкий, превратился в острый стилет, нацеленный прямо ему между рёбер.
Максим только что закончил разговор по телефону, его лицо всё ещё светилось той дурацкой, мальчишеской улыбкой, которая появлялась у него всегда, когда он общался с Лёхой или Витьком. Он положил телефон на стол и обернулся к ней, искренне не понимая причины такой реакции. Для него новость была подарком. Сюрпризом.
— Ир, ну что ты начинаешь? Не на каторгу же зову. Свежий воздух, уха на костре, пацаны уже все лодки накачали, настроились. Отдохнём, развеемся. Ты всю неделю за своим компьютером сидишь, глаза уже красные.
Он говорил это легко, с той добродушной снисходительностью, которая бесила её больше, чем открытая ссора. Словно она была не взрослым человеком, а капризным ребёнком, которого нужно уговорить съесть невкусную, но полезную кашу. Он не видел, как в её глазах закипает тёмная, густая злость.
— Отдохнём? Развеемся? — переспросила она, делая шаг к нему. — Максим, давай я напомню тебе, что для меня означает твой «отдых». Это сырость палатки, от которой ломит кости. Это липкая от репеллентов кожа и всё равно непрекращающийся писк над ухом. Это сон в спальнике, из которого невозможно выбраться, не запутавшись. И этот запах… Запах тины, мокрой земли и рыбьей требухи, который потом неделю не выветривается из волос и одежды. Это твой отдых. Не мой.
Она говорила, а перед её глазами всплывали картинки прошлогодней поездки. Её ноги, искусанные до багровых волдырей. Максим и его друзья, с горящими глазами потрошащие очередного несчастного леща. Этот вечный дым от костра, который ел глаза и забивался в лёгкие. И главное — это чувство тотальной чужеродности, будто она была не частью компании, а каким-то досадным довеском, который нужно терпеть.
— Да ладно тебе преувеличивать, — отмахнулся он, и это было последней каплей. Его нежелание даже попытаться понять её, его слепая уверенность в собственной правоте пробили её броню окончательно.
— Преувеличивать? Я два дня ходила с опухшим глазом, потому что меня какая-то мошка укусила! Я просила тебя поехать в город, в отель, куда угодно, где есть нормальная кровать и душ. Но «пацаны настроились». Они всегда у тебя настроены. А на что настроена я, тебя когда-нибудь волновало?
Накал её голоса достиг пика, но потом что-то изменилось. Она вдруг замолчала, глубоко вдохнула и выдохнула. Выражение её лица стало непроницаемым, как у игрока в покер, получившего на руки смертельную комбинацию. Она поняла, что кричать бесполезно. Слова отскакивали от его благодушного эгоизма, как горох от стены. Нужны были не слова. Нужны были действия.
Она молча развернулась и пошла на кухню. Максим, восприняв её молчание как капитуляцию, облегчённо выдохнул. Ну вот, буря утихла. Пронеслó. Он даже подошёл к ней сзади и неловко положил руку на плечо.
— Ириш, ну не дуйся. Я тебе самый тёплый спальник возьму. И сидушку мягкую. Будешь сидеть на берегу, книжку читать. Как королева.
Ирина медленно, с почти театральной паузой, скинула его руку с плеча. Она не обернулась. Она просто смотрела на столешницу, на которой стоял её недавний помощник по хозяйству — кухонный вакууматор, купленный для заготовки фермерских овощей. Его гладкая пластиковая поверхность хищно блеснула под светом лампы. Рядом лежали рулоны плотной рифлёной плёнки. В её голове, остывающей от гнева, с холодной, математической точностью начал выстраиваться безупречный план. Он не хотел её слышать. Хорошо. Значит, он будет чувствовать.
Вечер пятницы опустился на город, мягкий и обещающий. В квартире царила обманчивая, почти идиллическая тишина. Максим, полностью уверенный, что утренний скандал был лишь мимолётной женской блажью, с энтузиазмом раскладывал на полу в гостиной сокровища своего рыбацкого арсенала. Вот он, его любимец — лёгкий, как пушинка, японский спиннинг, карбоновый хребет которого стоил как половина её зарплаты. Рядом, в бархатном чехле, покоилась катушка Shimano, чьё плавное урчание он мог слушать часами. Разноцветной ядовитой россыпью на ковре лежали воблеры и блёсны, каждый — произведение искусства, каждая — со своей историей. Он протирал их мягкой тряпочкой, проверял остроту крючков, напевая под нос какую-то незатейливую мелодию. Он был в своём мире, в предвкушении идеального мужского побега.
Ирина наблюдала за этим священнодействием из кухни, молча допивая остывший чай. Она смотрела не на Максима. Она смотрела на предметы. На его идолов. И в её душе не было ни ревности, ни обиды. Только холодная, ясная цель. Она дождалась момента, когда он, полностью поглощённый процессом, начал укладывать снасти в специальный тубус.
— Давай я помогу, — произнесла она ровным, почти заботливым голосом.
Максим поднял на неё удивлённый, но довольный взгляд. Ну вот, оттаяла. Поняла.
— Правда? Было бы здорово. А то я вечно что-нибудь забуду.
Она кивнула и подошла. Но вместо того, чтобы помогать ему с одеждой или продуктами, она принесла с кухни своего нового помощника. Вакууматор глухо стукнулся о паркет. Максим недоумённо моргнул.
— Это ещё зачем?
— Чтобы твои снасти не запутались и не отсырели. В палатке знаешь какая влажность по утрам? А так — всё будет в идеальном порядке. Сухо и компактно.
Не дожидаясь его ответа, она взяла в руки дорогущую катушку. Её пальцы двигались с хирургической точностью. Она поместила её в рукав из плотной рифлёной плёнки, отмерила нужную длину, отрезала. Затем поднесла открытый край к аппарату. Раздалось тихое гудение насоса. Прозрачный пластик на её глазах начал съёживаться, плотно обтягивая каждую выемку, каждый винтик катушки, превращая её в современную окаменелость. Воздух с шипением вышел, и пакет превратился в твёрдый, монолитный брикет. Щелчок. Горячая полоска запаяла выход. Ирина повертела в руках результат. Идеально. Ни одна капля влаги не проникнет внутрь. И ни один человек не вскроет эту гробницу без ножа или ножниц.
Она положила запаянную катушку рядом с Максимом. Он смотрел на неё с разинутым ртом.
— Ир, ты чего? Как я её доставать буду?
— Аккуратно надрежешь и достанешь. Зато посмотри, как надёжно.
И, не давая ему опомниться, она взялась за коробку с воблерами. Снова гудение насоса, снова шипение воздуха, и вот уже его коллекция приманок, его гордость, превратилась в плоский, безжизненный прямоугольник, в котором рыбки-убийцы застыли, словно насекомые в янтаре. Затем пришёл черёд спиннинга. Она распилила длинный тубус на две части, каждую из которых так же методично и безжалостно закатала в вакуум.
Пока Максим, ошарашенный этой внезапной «заботой», пытался осознать произошедшее, она перешла ко второй части своего плана. Дождавшись, когда он пойдёт в ванную, она достала из шкафа большую двухместную палатку. Разложив её на полу, она взяла из своего комода то, что он ненавидел больше всего на свете — спрей для ароматизации белья с запахом лаванды. Он называл его «бабушкина отрава» и морщился, даже если она просто проходила мимо. Она открыла вход в палатку и щедро, не жалея, распылила приторно-сладкую жидкость внутри. Густое облако заполнило синтетическое нутро, пропитывая ткань, спальные мешки, всё. Запах был настолько концентрированным, что у неё самой на секунду закружилась голова. Она быстро свернула палатку, герметично запечатывая аромат внутри.
Финал был самым простым. Его рюкзак стоял в коридоре, открытый, ожидая провизии. Банки с тушёнкой, пакеты с гречкой и макаронами уже стояли наготове. Она молча убрала всё это обратно в шкаф. А вместо них достала из холодильника три аккуратных контейнера: один с отварной киноа, другой с кубиками тофу в соевом соусе и третий с салатом из пророщенной пшеницы и сельдерея. Её обед на завтра. Она аккуратно поставила их на дно рюкзака.
Вернувшись в комнату, она увидела Максима, который растерянно смотрел на аккуратные пластиковые брикеты.
— Я всё упаковала, милый, — сказала она с улыбкой. — Снасти не запутаются, в палатке не будет пахнуть сыростью, а еда будет полезной. Отдыхай. Ты же настроился.
Субботнее утро ворвалось в квартиру вместе с низким, косым солнцем. Воздух был свеж и прозрачен, город ещё дремал, и тишину нарушали только редкие машины да щебет воробьёв. Максим проснулся задолго до будильника, разбуженный не звуком, а чистым, незамутнённым предвкушением. Он чувствовал себя победителем. Вчерашняя буря прошла, Ирина успокоилась, и впереди были два дня абсолютной свободы. Он на цыпочках прошёл на кухню, налил себе стакан воды и с улыбкой посмотрел в окно. Там, внизу, раскинулся его мир, а за чертой города его ждала река, друзья и звенящая леска.
Ирина уже сидела за столом с чашкой кофе. Она была одета в шёлковый халат, её волосы были аккуратно собраны, а на лице играло спокойное, почти отрешённое выражение. Она подняла на него глаза, и в её взгляде не было ни вчерашнего гнева, ни утренней сонливости. Только холодное, вежливое любопытство.
— Доброе утро, — сказала она.
— Доброе, — бодро ответил он, чувствуя прилив великодушия. — Кофе пахнет отлично.
Он быстро собрался, насвистывая под нос марш из старого кинофильма. Всё было готово. В коридоре его ждала аккуратная гора снаряжения. Палатка, рюкзак, и его главное сокровище — тубус со спиннингами и снастями. В этот момент снизу донёсся короткий, нетерпеливый гудок. Лёха. Точность — вежливость королей.
— Иду! — крикнул Максим в открытое окно и, подхватив рюкзак, закинул его на плечо.
Затем он нагнулся за тубусом. И замер. Вместо привычного набора отдельных предметов — чехла с катушкой, коробки с приманками и самого тубуса — в его руках оказались три твёрдых, монолитных объекта, обтянутых плотным, рифлёным пластиком. Он повертел в руках то, что было его катушкой Shimano. Она была замурована в прозрачный саркофаг, из которого был выкачан весь воздух. Пластик так плотно облегал каждую деталь, что казалось, они слились в единое целое. То же самое было и с коробкой воблеров, и с двумя частями распиленного тубуса.
Снизу раздался второй гудок, более длинный и настойчивый.
— Да что это такое?! — прошипел он, пытаясь подцепить край плёнки ногтем. Бесполезно. Пластик был толстым и твёрдым, как панцирь. Он попытался разорвать упаковку, напрягая мышцы рук. Плёнка даже не скрипнула. Паника начала ледяной змеёй подниматься из желудка к горлу.
Он влетел на кухню. Ирина медленно подняла чашку и сделала маленький глоток, наблюдая за ним поверх фарфорового края.
— Где нож? Ножницы? Что-нибудь острое! Что ты сделала?!
Она поставила чашку на блюдце, не издав ни единого звука. Её спокойствие было абсолютным, почти нечеловеческим.
— Я решила позаботиться о твоём комфорте, — произнесла она тем же ровным голосом, что и вчера. — Снасти не запутаются. Внутри будет сухо, даже если лодка перевернётся. Я же говорила.
С улицы донёсся третий, протяжный, раздражённый гудок. Его лицо залила краска стыда и ярости. Он представил, как Лёха и Витёк сидят в машине, переглядываются и усмехаются. Он, Максим, альфа-самец их маленькой стаи, не может выйти из дома, потому что его не пускает жена. Унижение было физически ощутимым, оно горело на щеках.
— Дай ножницы! — рявкнул он.
Она молча, не меняя выражения лица, указала подбородком на ящик стола. Он рванул ящик, схватил первые попавшиеся ножницы и бросился обратно в коридор. Пластик не поддавался. Лезвия скользили по гладкой поверхности, не в силах её прорезать. Он попробовал проткнуть упаковку кончиком — ножницы соскользнули, едва не вонзившись ему в ладонь.
Он услышал звук заводящегося мотора. Они уезжают. Они уезжают без него. В отчаянной, бессмысленной попытке он схватил запаянные снасти, неуклюжую палатку, бросил взгляд на рюкзак, который показался ему подозрительно лёгким, и вывалился за дверь, спотыкаясь на ступеньках. Он бежал к машине, размахивая этими абсурдными пластиковыми брикетами, как пещерный человек дубиной, и кричал что-то бессвязное.
Но машина, сверкнув на солнце задними огнями, уже плавно вписывалась в поворот в конце двора. Он остановился посреди пустого парковочного места. Один. С бесполезным, изуродованным снаряжением в руках. Он медленно поднял голову и посмотрел на окно их кухни на третьем этаже. Он не видел её, но точно знал, что она стоит там и смотрит на него. И слушает оглушительную тишину покинутого двора.
Он стоял посреди пустого двора, как памятник чужому празднику. Утренняя свежесть, которая ещё полчаса назад казалась обещанием приключений, теперь душила его, пропитанная запахом бензина от уехавшей машины. В руках он держал эти нелепые, твёрдые, как камни, упаковки — свидетельства своего оглушительного позора. Он медленно поднялся по лестнице, каждый шаг отдавался в голове тяжёлым, чугунным ударом. Лифт показался ему гробом, медленно поднимающим его к месту казни. Паника ушла. Унижение отступило. На их место пришла холодная, звенящая пустота, в центре которой медленно разгорался тёмный, безжалостный огонь.
Он вошёл в квартиру и закрыл за собой дверь. Без хлопка. Просто тихо щёлкнул замок. Ирина по-прежнему сидела на кухне. Она не смотрела на него, но всё её тело было одним сплошным ожиданием. Он молча прошёл в гостиную, которая была залита ярким утренним солнцем, и с глухим, тяжёлым стуком бросил запаянные снасти на пол. Звук был окончательным. Как удар молотка на аукционе, объявляющий, что лот продан.
Затем он повернулся к окну. Там, на широком подоконнике, в аккуратных керамических горшочках, стояла её гордость. Её святилище. Коллекция редких сортовых фиалок, которые она выписывала из других городов, выхаживала из крошечных листочков, оберегала от сквозняков и прямого солнца. Каждая была для неё событием. Вот эта, с бархатными, почти чёрными листьями. А вот — химера с причудливыми сиреневыми разводами на каждом лепестке. Она могла часами рассказывать о них, об особенностях полива, о правильном свете. Это был её маленький, идеальный, контролируемый мир.
Ирина услышала его шаги и вышла из кухни. Она замерла в дверном проёме, наблюдая. Максим подошёл к подоконнику. Его движения были медленными, лишёнными всякой суеты. Он не смотрел на неё. Он смотрел на цветы. Он взял в руки первый горшок. Самый пышный, с шапкой нежно-розовых махровых цветов. На секунду он замер, словно любуясь. А потом его пальцы сомкнулись на хрупком стебле у самого основания.
— Максим… — шёпотом произнесла она, и в её голосе впервые за последние сутки прорезалась живая, человеческая эмоция. Страх.
Он не ответил. Он просто потянул. Раздался тихий, отвратительный треск рвущихся корней. Он выдернул растение из земли, как сорняк. Ком земли с белыми нитями корневой системы рассыпался, пачкая его руки и чистый подоконник. Он развернулся и, пройдя мимо неё, бросил умирающий цветок в мусорное ведро на кухне. Затем вернулся, взял следующий горшок. Фиалка с тёмными листьями. Снова выдернул. Снова отнёс и бросил в ведро.
— Прекрати! — её голос обрёл силу, но это был не крик ярости. Это был крик отчаяния. — Не смей!
Он действовал методично. Как хирург, ампутирующий одну конечность за другой. Он не смотрел на неё. Он просто уничтожал её мир. Горшок за горшком. Цветок за цветком. В мусорное ведро летели годы её заботы, её маленькие радости, её тихое убежище. Он вытряхивал землю из горшков на пол, пачкая паркет, создавая вокруг себя зону разрушения. Воздух наполнился запахом влажной земли, прелым запахом сломанных листьев и разорванных корней.
Когда последняя, самая маленькая фиалка, которую она только недавно укоренила, полетела в ведро, он остановился. Подоконник был пуст. Грязен. Осквернён. Вся комната казалась другой, будто из неё вынули душу.
Он медленно вытер руки о джинсы, оставляя на них тёмные земляные разводы. Затем он подошёл к ней. Она стояла, прижавшись к стене, и смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых больше не было ни льда, ни превосходства. Только опустошение.
Он наклонился, поднял с пола один из вакуумных брикетов — тот, в котором была замурована его катушка. Повертел его в руках. Гладкий, твёрдый, непроницаемый.
— Я решил позаботиться о твоём комфорте, — сказал он тихо, почти без интонации, глядя ей прямо в глаза. — Чтобы ничего не мешало. Чтобы было аккуратно.
Он бросил брикет на пол рядом с кучей земли.
— Отдыхай, милая. Ты же настроилась…
