— Я ж не навсегда, только пока внука в сад оформите, — сказала Тамара Львовна, снимая ботинки в прихожей и уже ставя свои туфли на место Аниных. — Всё равно я на пенсии, чем дома сидеть, лучше вам помогу.
Аня кивнула. Ей хотелось сказать: «Мы не просили». Но держалась. Не потому что не могла — а потому что не хотела начинать с конфликта. Муж, Женя, стоял рядом с виноватым лицом и делал вид, что помогает свекрови с багажом. Один чемодан, два больших пакета и термос. Как будто приехала не временно, а с обозом на войну.
— Тебе что, жалко, что ли, — сказал Женя потом на кухне, когда Аня осторожно намекнула, что лишний человек в двухкомнатной квартире — это сложно.
— Да не в жалости дело. Просто я с работы прихожу, а мне как будто смена вторая начинается.
— Мама поможет, она же ради нас. И потом — это же временно.
Он всегда так говорил. Что бы ни происходило — «это временно».
Первую неделю Аня старалась не замечать изменений. Хотя их было полно. Полки в ванной переставлены: «Так удобнее». На кухне — новая система расстановки посуды: «По уму». Аня смотрела на это молча. Женя, как и обычно, вникать не хотел. Улыбался, кивал, говорил: «Ты не переживай, всё уляжется».
Но не уляглось.
На второй неделе Тамара Львовна привезла из своего дома микроволновку. Старая, ещё с круглыми кнопками. Поставила рядом с новой, которую Аня покупала в кредит.
— Моя надёжнее, — пояснила она. — У вас всё новьё какое-то, оно же быстро ломается.
— У нас ничего не ломается, — тихо сказала Аня, но свекровь уже звонила кому-то и просила привезти свою сушилку для белья. «Эта ваша, складная, никакая».
— Зачем тебе две микроволновки? — спросила подруга Ани, Света, когда они встретились в кафе.
— У нас теперь две системы координат. Одна по ГОСТу 1987, вторая — по моей интуиции.
— Женя молчит?
— Женя всегда молчит.
На третьей неделе произошёл первый настоящий конфликт. Не громкий, но острый.
Аня пришла с работы — измотанная, голова гудит, ребёнок просится играть, а на плите — борщ. Красный, густой, с капустой. Аня не ела борщ с капустой с шестого класса.
— Спасибо, я потом, — пробормотала она, достала гречку и овощи.
— Не понравилось? — свекровь стояла за спиной.
— Я просто не ем капусту. У меня желудок слабый, — соврала Аня.
— А у Жени?
— Женя поест.
— Понятно. Я стараюсь, а ты…
С этого дня все блюда были «на всю семью». Один стиль, один вкус. Всё с запахом чеснока. Всё с солью «по вкусу». Не по Аниному.
Потом началось с деньгами.
— Я же не чужая, — говорила Тамара Львовна, отчитывая Женю за то, что он не даёт ей карточку. — Я же не по ресторанам. Мне надо хлеба, молока, ну, шоколадку иногда…
Аня заметила: уходит много. Очень много. Молоко — каждый день, шоколадки — каждый вечер. И не по одной. Вышивка, которую Тамара Львовна купила в торговом центре, стоила как треть квартплаты. Подарок «за терпение».
— Сколько мама скидывается на коммуналку? — осторожно спросила Аня у Жени.
— Ань, ты что… Мама на пенсии. Ей и так тяжело. Мы же взрослые, ну?
Аня отвернулась. Стиснула зубы. Промолчала. Как всегда.
— Ань, а ты когда в отпуск пойдёшь? — спросила свекровь за обедом.
— Через два месяца.
— Поедете куда?
— Хотели. На Алтай, дом снять.
— А смысл тратиться? — пожала плечами она. — Деньги лучше отложить. Или, не знаю, мне помочь, например, окна вставить в доме. У меня всё старое, всё разваливается.
Аня чуть не уронила вилку.
— Мы копили на эту поездку.
— А у меня пенсия восемь с половиной. И дом старый. Неужели вам не жалко?
Жене стало жалко. И в отпуск они не поехали. Деньги ушли на окна.
— Мама одна, — повторял он, — ты же понимаешь.
Аня смотрела на него и понимала: он никогда не будет рядом с ней полностью. Он будет между.
Через месяц всё стало ещё хуже.
Свекровь решила, что Аня слишком много времени проводит в телефоне. Завела правило — с шести до восьми вечера никаких экранов.
— Мы же семья. Надо общаться, — сказала она и забрала планшет сына.
— Он рисует на нём, — возразила Аня. — Это не мультики.
— Бумагу ему дайте. Нечего пялиться в технику.
Женя промолчал.
— Я, между прочим, ради вас тут, — вскипела Тамара Львовна. — Ради внука. А вы — как чужая. Ходите, шепчетесь. И даже спасибо не скажете!
Когда пришли Анины родители — просто в гости, на час — свекровь не сдержалась.
— Ну, раз уж вы тут, может, вы дочке объясните, что мать мужа надо уважать. А то она тут хозяйничает, как будто это всё её!
Анина мама едва не заплакала. Папа встал и сказал:
— Мы в гости, не на разборки.
И ушли.
Когда Аня открыла балкон, чтобы проветрить, Тамара Львовна закричала:
— Закрой! Меня продует! У меня шея больная!
— Я в другой комнате. Вам не дует, — спокойно ответила Аня.
— А что мне — на поминки себя беречь? Я ж никому не нужна тут!
Женя вздохнул, вышел на балкон и закрыл окно. Потом сел рядом с матерью и гладил её по плечу.
Аня смотрела через стекло, не чувствуя ни воздуха, ни тепла.
Аня всё чаще задерживалась на работе. Искала любые поводы не возвращаться домой к шести. Только к восьми, когда режим «никаких экранов» заканчивался, и начиналась вялотекущая вечерняя жизнь с ужином, рассказами о погоде и свекровиными комментариями о том, «как раньше было проще».
Ребёнок — Сашка — стал тише. Он не просил планшет. Он просто молчал. Рисовал на обрывках бумаги, складывал кубики по порядку. Иногда Аня смотрела на него и чувствовала — он тоже старается не мешать. И это её резало сильнее всего.
Однажды Аня услышала, как Тамара Львовна говорит Сашке:
— Не балуйся, а то мама твоя опять на телефон уткнётся и не заметит.
Аня вошла в комнату, не глядя.
— Не надо, пожалуйста, вот так. Я прошу.
— Я ничего такого! Просто сказала. Ты ж действительно часто в телефоне. Вон, даже ребёнок обижается.
Аня сдержалась. Она села рядом с Сашкой, обняла его, прошептала: «Ты всё правильно делаешь, малыш». И в эту же ночь написала в блокнот: «Либо она съезжает, либо я». Запись была под заголовком «Июнь». Но на дворе был конец апреля.
Женя снова уехал в командировку. Он часто ездил. Ему нравилась работа. Ему нравилось уезжать. Он говорил: «Вы тут как-нибудь сами». И исчезал на неделю. Десять дней. Две недели.
Иногда Ане казалось, что он специально подгадывает — чтобы не быть свидетелем. Чтобы не вставать на чью-то сторону.
В это время Тамара Львовна чувствовала себя хозяйкой. Совсем. Вызывала сантехника — без спроса. Покупала скатерти — и выкидывала старые. Один раз, пока Ани не было, поменяла обои в детской. Сказала: «У меня были остатки, я внуку хотела как лучше».
Аня стояла в дверях и смотрела на розовые мишки по периметру. Сашке было шесть. Он хотел космос. Он рисовал ракеты. А теперь — розовые мишки. Тамара Львовна хлопала себя по коленке: «Смотри, как мило!»
— Почему вы решили, что имеете право? — спросила Аня впервые за долгое время.
— Потому что я живу здесь. И я бабушка. А ты — кто?
На работе Аня впервые задержалась в кабинете до десяти. Не потому что нужно, а потому что не могла идти домой. Она сидела в тишине, смотрела в экран, не замечая букв.
Коллега — Толя из соседнего отдела — постучал, спросил: «Ты чего одна сидишь?»
Она пожала плечами. И вдруг ответила:
— Мне там хуже.
Он не стал спрашивать, просто пошёл и принёс два кофе.
— У меня мать такая же, — сказал он потом. — Я ушёл на съёмную, как только смог. И ни разу не пожалел. Связь поддерживаю, но дистанция — это про выживание.
Аня смотрела на него и думала: а ведь у неё тоже есть вариант. Съёмная. Не рядом с метро. Далеко от школы. С плесенью в ванной. Но тишина. И никто не переставляет соль в шкафу.
Когда Женя вернулся, Аня хотела поговорить. Ночью. Без эмоций. Просто сказать, что больше не может. Но он пришёл уставший, с дороги. Принёс матери набор банок с корейской косметикой и сказал:
— Мам, ты у нас как молодая будешь!
Ане подарил мыло. С грейпфрутом.
— Ты вроде его любишь?
Она положила мыло в шкаф. И больше ничего не говорила.
Всё решилось внезапно. Без скандала. Без предварительного плана.
Аня пришла домой в пятницу, в семь. Усталая. С мокрыми волосами от дождя. Тамара Львовна стояла в коридоре и разглядывала её туфли.
— Опять в этих на каблуке? У тебя поясница сядет. Ты бы как женщина подумала. Ты же мать.
Аня прошла мимо. Сняла пальто. Повесила.
— Я — мать. И я женщина. И я имею право носить то, что хочу.
— А я имею право сказать! Ты всё воспринимаешь в штыки. С тобой вообще говорить невозможно. Я тут, между прочим, живу!
— Вот именно, — Аня обернулась. — Живёте. Не гостите. Не помогаете. А живёте. И я — тоже живу. Только почему-то так, как вам удобно. А мне — нет.
Тамара Львовна всплеснула руками. Голос повысился:
— Да ты просто хочешь меня выгнать! После всего, что я сделала! После всей помощи! Кто с Сашкой сидел? Кто полы мыл, когда ты лежала с температурой? Я? А ты теперь выгоняешь?
Аня сделала шаг назад. Потом — вперёд.
— Я не выгоняю. Я предлагаю. Разговор. На троих. С Женей. Завтра. Вечером.
В субботу Женя сел за стол с видом человека, которого поймали между поездом и взрывом.
— Ну давайте без драм. Мама, ну ты… может, правда, тебе лучше домой? Уже сад почти оформили. Всё же наладилось.
— То есть ты — на её стороне? — глаза у Тамары Львовны налились слезами. — А я? Я вам всё! Всё! И это ваша благодарность?
— Мама, ты не права, — тихо сказал он.
— Ты сейчас это говоришь? — прошептала Аня. — Сейчас? После всех молчаний? После всего, что я терпела? После того, как я каждый вечер приходила сюда, как в клетку?
Он посмотрел на неё, потом на мать. Потом в пол.
— Я не хочу выбирать.
Аня встала.
— Тогда выберу я.
И вышла.
На следующее утро Аня проснулась у подруги. Света, та самая, с которой они ещё пару месяцев назад смеялись над «двумя микроволновками», сразу сказала:
— Оставайся у нас хоть на неделю. У нас с мужем всё равно командировки по очереди, Сашке найдём место, и ты просто выдохнешь.
Аня выдохнула. Первый раз за много недель. Даже Сашка, несмотря на непривычную кровать и чужие игрушки, уснул мгновенно — как будто чувствовал: напряжение снято. В квартире у Светы не было криков, запаха варёной капусты и маминых «а вот у нас было принято».
На третий день Аня снова поговорила с Женей.
Он пришёл сам. Позвонил, стоял под окнами. Без цветов. Без «извини». Просто растерянный.
— Я не думал, что всё так запущено, — сказал он, глядя на свои ботинки. — Я как-то… не хотел лезть. Вы же обе взрослые.
— Ты хотел, чтобы мы съели друг друга, а ты потом разобрал обломки. Так не работает, — сказала Аня спокойно. — У меня нет сил ждать, когда ты начнёшь видеть. Я уже вижу. Всё.
Они говорили долго. Без криков. И каждый раз, когда он говорил «но мама же хотела помочь» или «ну ты тоже могла уступить», Аня просто молчала.
— Я не враг твоей матери, — сказала она в конце. — Но и не её младшая дочь. Я — твоя жена. И если ты не можешь держать границы, я выставлю свои.
Женя уехал.
Прошло полторы недели. Аня сняла квартиру. Маленькую, неудобную, на четвёртом этаже без лифта. Но — свою. С ключами, которые никто не заберёт. С полками, которые никто не переставит. С балконом, который можно открывать когда угодно.
Сашка принёс свои рисунки. Первым делом — ракету.
— Тут будет мой космос, — сказал он.
Аня чуть не расплакалась.
Женя звонил. Писал. Говорил, что «всё-таки это наш общий ребёнок». Что «ты же не хочешь разрушить семью». Что «мама уехала обратно в посёлок, и теперь можно по-другому».
Но она уже не верила в «можно по-другому».
Через месяц Женя снова появился. На этот раз — с чемоданом.
— Я решил съехать. В смысле — от мамы. Пока. Не к тебе. Просто — на съёмную. Я понимаю, что нужно что-то менять.
Аня смотрела на него долго. Без злобы. Без надежды. Как на человека, который наконец-то понял, что поезд ушёл.
— Хорошо, — сказала она. — Делай, как считаешь нужным.
Он ушёл. Без обещаний. Без планов. Просто — ушёл.
Прошло ещё несколько месяцев. Тамара Львовна звонила редко. Один раз спросила:
— Ну, что, насиделась? Вернёшься?
Аня ответила:
— Нет.
— Я же тебе как мать…
— А вы мне не мать. Вы — свекровь.
Молчание на другом конце было долгим. Потом она бросила трубку.
Соседка снизу, тётя Лена, старенькая, как-то сказала:
— Смотрю на тебя — и будто ты наконец в себя вернулась. Сына своего водишь за руку, как будто вам хорошо. А раньше ты всё ходила — сжатая, как пружина.
Аня улыбнулась.
— Просто теперь я в своей квартире.
Тётя Лена кивнула. А потом вдруг сказала:
— К тебе, кажется, кто-то. На лестнице женщина стоит, звонит.
Аня выглянула в глазок. Тамара Львовна. С пакетом. И с таким выражением лица, будто это она — внучку лишилась, сына потеряла и теперь пришла как к благодетельнице.
Аня открыла дверь, не сразу.
— Я просто вещи Сашки привезла. И пирог. Тот, который он любит. Могу зайти?
Аня молча взяла пакет.
— Я тебе плохого не желала, Ань. Просто хотела как лучше. У вас ведь ни опыта, ни понимания, а у меня — жизнь прожита. Я ж не со зла…
Аня спокойно, без раздражения сказала:
— Как хорошо, что у вас есть мнение. А у нас — квартира.
И закрыла дверь.
