— Лен, ты только посмотри, какую прелесть я раздобыл!
Денис влетел в их съёмную однушку, как сентябрьский ветер, растрёпанный, с горящими глазами и пачкой глянцевых мебельных каталогов под мышкой.
Он сбросил на пол видавший виды рюкзак, из которого тут же выкатилось яблоко, и плюхнулся на старенький, но ещё крепкий диван, который достался им от предыдущих жильцов. Воздух в небольшой прихожей, пропахший жареной картошкой, Елена как раз заканчивала возиться с ужином, – мгновенно наполнился его шумным энтузиазмом.
— Мама будет просто на седьмом небе! Я уже всё прикинул, представляешь?
Елена вышла из кухни, вытирая руки о цветастый передник. Усталость после долгого рабочего дня в офисе и последующей толкотни в метро тяжёлым грузом осела на её плечах, приглушая краски мира. Она смерила взглядом возбуждённого мужа, ворох ярких журналов на его коленях, и внутри что-то неприятно ёкнуло.
Это предчувствие, знакомое до боли, всегда возникало, когда Денис загорался очередной «гениальной» идеей, касающейся его матери, Тамары Ивановны.
— Что случилось, Денис? Какую ещё прелесть? — спросила она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, хотя нотки свинцовой усталости в нём всё равно прорвались. Она подошла ближе, машинально поправляя выбившуюся из причёски прядь.
— Да вот же! — он с энтузиазмом распахнул первый попавшийся каталог, отчего страницы зашелестели, как осенние листья. — Мама ведь давно говорила, что ей бы интерьерчик обновить. Ну, знаешь, там диванчик новый, шкафчик, столик журнальный… А тут такие скидки, такие модели! Вот, смотри! — он ткнул пальцем в изображение роскошного углового дивана цвета топлёного молока.
— Представляешь, как он будет смотреться в её гостиной? А обивка какая, велюр! Мягкий, практичный. Мама как раз такое любит. А к нему вот эти два кресла, — он быстро перелистнул несколько страниц, — в тон, но с контрастным кантом. Шик! И для спины удобно, она же жалуется иногда.
Его голос звенел от предвкушения, он словно уже видел, как его мать, растроганная до глубины души, благодарит его за такую заботу. Он жестом фокусника извлёк ещё один каталог, потоньше.
— А это для спальни! Комплект: кровать с ортопедическим матрасом, две тумбочки и комод с зеркалом. Классика, ничего лишнего, но так элегантно! Мама обалдеет! Она ведь заслужила, Лен, ну правда. Столько лет одна, всё на себе тянет. Хоть какую-то радость ей сделать.
Елена молча смотрела на глянцевые картинки, на которых улыбающиеся модели нежились в объятиях безупречной мебели. Красиво, спору нет. Дорого, это тоже было очевидно даже без ценников, которые Денис предусмотрительно или по наивности не показывал. Холодная волна медленно поднималась откуда-то из глубины живота, замораживая остатки хорошего настроения.
— Денис, — начала она осторожно, подбирая слова, чтобы не спугнуть его энтузиазм раньше времени, но и не дать ему увлечься окончательно. — Это всё, конечно, выглядит замечательно. Но… ты подумал, во сколько нам это всё обойдётся? У нас ведь…
— Да ну что ты сразу про деньги! — он досадливо отмахнулся, словно она говорила о какой-то несущественной мелочи, портящей такой прекрасный момент. Его брови слегка сошлись на переносице, энтузиазм в глазах чуть померк, сменившись тенью недовольства.
— Главное – желание! А деньги… ну, найдём. Не в космос же летим. Маме нужно помочь, понимаешь? Она ведь не просит золотые горы. Просто хочет немного уюта, комфорта. Это же нормально для женщины её возраста, хотеть, чтобы дома было красиво.
— Нормально, — согласилась Елена, чувствуя, как её терпение начинает истончаться, как дешёвая ткань. — Но мы с тобой тоже хотим, чтобы у нас дома было красиво. В нашем собственном доме, Денис. На который мы, между прочим, пытаемся накопить.
Или ты забыл, что мы каждый месяц откладываем каждую свободную копейку? И что почти треть твоей зарплаты, а иногда и больше, если у Тамары Ивановны случаются «непредвиденные расходы», уходит ей? Мы и так едва сводим концы с концами, питаемся не в ресторанах, одежду покупаем на распродажах. А ты сейчас предлагаешь…
— Я предлагаю сделать доброе дело для самого близкого мне человека! — перебил он её, и в его голосе уже отчётливо прозвучали металлические нотки.
Он вскочил с дивана, отчего каталоги с шорохом посыпались на пол.
— Мама меня вырастила, одна! Ночей не спала, всё для меня делала! И я теперь должен ей отказывать в такой малости? В какой-то мебели? Да что ты за человек такой, Лена, если не понимаешь таких простых вещей? Где твоё сострадание, твоя человечность?
Он заходил по комнате, его шаги были тяжёлыми, пол под ним, казалось, недовольно скрипел. Елена смотрела на его мечущуюся фигуру, на сжатые кулаки, на искажённое обидой лицо, и чувствовала, как внутри неё всё закипает. Это был не первый раз. Не первый раз его «сыновний долг» становился камнем преткновения, перечёркивая их общие планы, их мечты, их скромный бюджет.
Она видела, что он уже не слышит её доводов, что он уже погрузился в роль благородного сына, готового на всё ради материнской улыбки, а она в этой роли автоматически становилась чёрствой, эгоистичной мегерой, мешающей его благородным порывам. И этот сценарий был ей до тошноты знаком.
— Моя человечность, Денис, — её голос стал твёрже, в нём исчезли просительные нотки, — заключается в том, что я думаю не только о твоей маме, но и о нас с тобой. О нашем будущем.
Которого у нас может и не быть, если мы будем продолжать жить только сегодняшними «благородными порывами» твоей души, не заглядывая дальше собственного носа и не считаясь с реальностью. А реальность такова, что у нас нет денег на полную замену мебели в трёхкомнатной квартире. Даже со всеми скидками.
Денис остановился напротив неё, его глаза сверкали гневом. Он наклонился, поднял с пола один из каталогов и с силой швырнул его на диван.
— А я говорю, найдём! Значит, найдём! Мама не должна страдать из-за твоей… твоей прижимистости! Она и так настрадалась!
Елена глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь, пробежавшую по телу. Она знала, что этот разговор только начинается. И что самое худшее, как всегда, ещё впереди. Она посмотрела на яркие, беззаботные картинки в разбросанных каталогах, и они показались ей издевательством над их серой, полной лишений и экономии, реальностью.
— Моей прижимистости? — Елена ощутила, как волна ледяного гнева поднимается откуда-то из глубины груди, смывая остатки усталости и терпения. Она сделала шаг к Денису, её взгляд, до этого момента пытавшийся быть примирительным, стал жёстким и прямым.
— Ты называешь это прижимистостью, Денис? То, что я пытаюсь сохранить хотя бы видимость финансовой стабильности в нашей семье? То, что я не хочу влезать в очередные долги ради прихоти человека, который и так сидит у нас на шее?
Денис скривил губы в презрительной усмешке. Его лицо покраснело, на висках вздулись жилки. Он явно не ожидал такого отпора, привыкнув, что в конечном итоге Елена, пусть и с недовольством, но уступает его «сыновним порывам».
— Сидит на шее? — прошипел он, и в его голосе заклокотала ярость. — Моя мать сидит у нас на шее? Да как у тебя язык поворачивается такое говорить! Она нас вырастила! Она…
— Она вырастила тебя, Денис, — перебила его Елена, её голос обрёл стальные нотки. — Меня она не растила. И я не подписывалась под пожизненным финансовым обеспечением всех её «хотелок». Мы договаривались помогать, и мы помогаем. Ежемесячно. Отдаём ей сумму, на которую многие семьи живут, не шикуя, но вполне достойно.
И я молчала, когда она просила «немножко» на новый телевизор, потому что старый «показывает как-то не так». Я стиснула зубы, когда ей «срочно понадобился» новый холодильник, хотя предыдущий был вполне исправен. Я закрывала глаза на её «небольшие» просьбы о деньгах на «лекарства», которые потом волшебным образом трансформировались в очередную кофточку или поход в салон красоты.
Но это, — она обвела рукой разбросанные по комнате каталоги, — это уже перебор. Это не «немножко» и не «срочно». Это капитальный ремонт за наш счёт!
Денис сжал кулаки так, что побелели костяшки. Он ходил по комнате, как тигр в клетке, его тень металась по стенам, создавая гнетущую атмосферу.
— Да что ты понимаешь! — рявкнул он, останавливаясь и сверля Елену взглядом, полным нескрываемой враждебности. — Это не прихоть! Это необходимость! Мама хочет чувствовать себя человеком! Она хочет жить в нормальных условиях! А ты… ты только и думаешь о своих деньгах! Как будто они важнее человеческих чувств, важнее родственных связей!
— Человеческих чувств? — Елена горько усмехнулась. — А наши с тобой чувства, Денис, они что, не в счёт? Наше желание иметь собственное жильё, а не мыкаться по съёмным углам, отдавая половину зарплаты чужому дяде?
Наша мечта о ребёнке, которого мы не можем себе позволить, потому что постоянно латаем дыры в бюджете твоей мамы? Это всё, по-твоему, не человеческие чувства? Это так, мелочи, по сравнению с новым диваном для Тамары Ивановны?
Денис отвернулся к окну, тяжело дыша. Он смотрел на вечерний город, на огни машин, на тёмные силуэты домов, но видел перед собой, скорее всего, укоризненное лицо своей матери, её жалобы на старую мебель, на одиночество, на то, что «сын совсем забыл». Эти картины, годами культивируемые Тамарой Ивановной, всегда безотказно действовали на его чувство вины.
— Она не просит многого, — глухо произнёс он, не поворачиваясь. — Она просто хочет немного… внимания. И если это внимание выражается в новой мебели, то я не вижу в этом ничего плохого.
Елена подошла к нему, встала рядом. Она видела его напряжённый профиль, стиснутые челюсти. Она знала, что сейчас он глух к любым её аргументам, что им снова управляет застарелый комплекс «хорошего сына».
— Денис, пойми, — она попыталась говорить мягче, хотя внутри всё клокотало от обиды и бессилия. — Дело не в самой мебели. Дело в том, что это никогда не закончится. Сегодня мебель, завтра ремонт на балконе, послезавтра поездка на курорт «поправить здоровье».
У Тамары Ивановны аппетиты растут с каждым годом, а ты, как слепой, этого не замечаешь или не хочешь замечать. Мы никогда не выберемся из этой долговой ямы, если ты не научишься говорить «нет». Хотя бы иногда. Да и где мы возьмём все эти деньги на такое количество мебели? Сам подумай!
Он резко развернулся, и в его глазах полыхнул такой гнев, что Елена невольно отступила на шаг.
— Какая разница, где и как я возьму эти деньги? Мама попросила обновить ей всю мебель в квартире! А значит, я сделаю всё, что она хочет!
Жена испугалась немного его голоса, который сорвался на крик, эхом прокатившись по маленькой квартире. Он стоял, выставив вперёд подбородок, весь его вид выражал непреклонную решимость и вызов.
— Возьму кредит! Займу у друзей, у кого угодно! Но я не оставлю её просьбу без внимания! Я не такой, как ты! Я не чёрствый сухарь, для которого деньги важнее матери!
Слова «возьму кредит» ударили Елену, как пощёчина. Она замерла, глядя на него широко раскрытыми глазами. Кредит. Ещё один кредит, который ляжет неподъёмным грузом на их и без того трещавший по швам бюджет.
Кредит ради удовлетворения очередной блажи его матери, в то время как они сами отказывали себе во всём, чтобы скопить на первый взнос по ипотеке. Это было уже не просто безответственно. Это было предательством. Предательством их общих планов, их будущего, её самой.
— Кредит? — переспросила она, и её голос, до этого ещё пытавшийся найти компромисс, прозвучал холодно и отстранённо. — Ты серьёзно, Денис? Ты готов залезть в очередную долговую кабалу, повесить на нас ещё один хомут, только чтобы твоя мама получила новый диванчик? А как же наша квартира? Как же наши мечты? Или они уже не имеют никакого значения?
Денис фыркнул, отворачиваясь.
— Опять ты за своё! Какая квартира, когда матери плохо? Ты совсем бездушная, что ли? Не понимаешь, что для меня значит её просьба? Это святое!
Вот тут Елена не выдержала. Накопившееся за годы раздражение, обида, чувство несправедливости – всё это прорвалось наружу, как лава из вулкана.
— Бездушная? Это я бездушная, Денис? — её голос звенел от гнева, но в нём не было истерических ноток, только холодная, концентрированная ярость. — А твоя матушка, Тамара Ивановна, она, значит, образец душевности и такта?
Женщина, которая прекрасно знает, что мы живём на съёмной квартире, что мы экономим на всём, чтобы хоть как-то приблизиться к мечте о собственном уголке, и при этом без зазрения совести вытягивает из тебя последние копейки на свои бесконечные «нужды»? Женщина, которая ни разу не поинтересовалась, как мы живём, хватает ли нам, не нужна ли нам самим помощь?
Она, которая считает нормой, что её взрослый, женатый сын должен полностью её обеспечивать, забыв о своей собственной семье? Это, по-твоему, душевная щедрость? Да это чистой воды эгоизм и манипуляция! Она просто пользуется твоей слепой сыновней любовью и твоим чувством вины, которое она сама же в тебе и взрастила!
Слова Елены повисли в сжатом воздухе комнаты, острые, как осколки стекла. Они ударили Дениса не просто в уши – они вонзились прямо в сердце, в то самое место, где жила его святая, непогрешимая любовь к матери. Лицо его, до этого багровое от гнева, вдруг побледнело, словно вся кровь разом отхлынула.
Глаза, только что метавшие молнии праведного сыновнего негодования, сузились, превратившись в две ледяные щели, в глубине которых заплескалась тёмная, неприкрытая ярость. Он смотрел на Елену так, будто видел перед собой не жену, а злейшего врага, посмевшего осквернить самое дорогое.
— Ты… что ты сказала? — прорычал он, и голос его стал низким, угрожающим, в нём не осталось и следа прежней обиженной интонации. Он сделал медленный шаг к ней, сокращая дистанцию, его плечи напряглись, кулаки сжались с такой силой, что ногти, должно быть, впивались в ладони. Воздух вокруг него, казалось, загустел, стал тяжёлым, наэлектризованным. — Повтори, что ты сказала про мою мать.
Елена не отступила. Годы подавленного раздражения, молчаливого несогласия, ощущения себя вечно второй после Тамары Ивановны – всё это сгорело в огне её внезапной решимости. Она выдержала его взгляд, прямой и тяжёлый, и в её глазах не было страха, только холодная, отчаянная злость и осознание того, что точка невозврата пройдена.
— Я сказала правду, Денис, — ответила она ровно, хотя сердце колотилось где-то в горле. — Правду, которую ты упорно отказываешься видеть. Твоя мать манипулирует тобой, твоим чувством долга, твоей любовью.
Она использует тебя как бездонный кошелёк, не заботясь о том, каково нам, как мы живём, о чём мечтаем. Ей плевать на нашу семью, потому что для неё существуешь только ты – как источник её благополучия.
Каждое слово падало в накалённую атмосферу, как искра на сухой порох. Денис вздрогнул, словно от физического удара. Его лицо исказилось гримасой такой ненависти, какой Елена никогда прежде не видела. Он задышал тяжело, прерывисто, грудь его вздымалась.
— Заткнись! — взревел он, и это было уже не просто криком, а звериным рыком сорвавшегося с цепи человека. — Заткнись, я сказал! Не смей так говорить о ней! Не смей!
И в этот момент, ослеплённый яростью, переполненный ощущением поруганной святыни, он сделал то, чего никогда раньше не делал. Его правая рука взметнулась вверх, ладонь раскрылась для удара. Время на мгновение замерло.
Елена увидела его занесённую руку, искажённое злобой лицо, расширенные зрачки – и в этот короткий миг вся её прошлая жизнь с ним, все компромиссы, все уступки, вся её молчаливая покорность показались ей невыносимой глупостью.
Но она не зажмурилась и не вскрикнула. Инстинкт самосохранения, помноженный на предельную степень отчаяния, сработал молниеносно. Прежде чем его ладонь успела опуститься, её рука – тонкая, но на удивление сильная – метнулась вперёд и мёртвой хваткой вцепилась в его запястье.
Денис замер, его рука так и осталась висеть в воздухе, остановленная на полпути. Он ошеломлённо посмотрел на её пальцы, сжимавшие его запястье, потом перевёл взгляд на её лицо. Он ожидал чего угодно – слёз, мольбы, ответного крика, но только не этого ледяного спокойствия, не этой стальной хватки, не этого прямого, немигающего взгляда, в котором не было ни капли страха, только холодная, твёрдая решимость.
— Только попробуй, — произнесла она тихо, но её голос прозвучал в напряжённой тишине квартиры оглушительно громко. В нём не было дрожи, только металл. — Только посмей меня тронуть, Денис. И ты в ту же секунду вылетишь из этой квартиры. Пойдёшь к своей драгоценной мамочке вместе с вашими ненаглядными каталогами. Ты меня понял?
Её пальцы сжимали его запястье с неожиданной силой, не давая шевельнуться. Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде была такая уверенность, такая непреклонность, что Денис почувствовал, как волна его ярости разбивается об эту невидимую стену.
Он попытался выдернуть руку, но её хватка была крепкой. Он увидел в её глазах не испуганную женщину, которую можно было заткнуть криком или угрозой, а совершенно другого человека – решительного, опасного, готового идти до конца.
Он растерянно моргнул. Ярость на его лице начала медленно сменяться изумлением, смешанным с каким-то новым, непонятным ему чувством – возможно, это был запоздалый испуг перед той чертой, которую он чуть не пересёк, а может быть, шок от того, что его привычный мир, где он был хозяином положения, а Елена – покорной исполнительницей, рухнул в одно мгновение.
Он всё ещё тяжело дышал, но его взгляд уже не был таким безумным. Он смотрел на свою руку, зажатую в её пальцах, потом снова на её лицо, словно пытаясь осознать произошедшее. Он замахнулся на неё. Он хотел её ударить. А она… она остановила его. И теперь угрожала ему. Это не укладывалось в его голове.
Комната погрузилась в тяжёлое, давящее молчание, нарушаемое только их прерывистым дыханием. Каталоги мебели сиротливо валялись на полу, яркие картинки идеальной жизни казались теперь нелепыми и фальшивыми на фоне той уродливой сцены, которая только что разыгралась между двумя людьми, ещё недавно считавшими себя семьёй.
Напряжение не спадало, оно просто изменило свою форму – от взрывной ярости к холодному, непримиримому противостоянию. Они стояли так, связанные этой странной схваткой, посреди своей неуютной съёмной квартиры, и оба понимали, что после этого уже ничего не будет как прежде.
Её пальцы, тонкие, но неожиданно сильные, всё ещё сжимали его запястье, как стальной обруч. Денис смотрел на них, потом перевёл ошеломлённый взгляд на её лицо – незнакомое, чужое, высеченное из холодного камня.
Багровая краска гнева медленно отхлынула от его щёк, уступая место мертвенной бледности. Он всегда считал её мягкой, податливой, той, что в конце концов уступит, смирится. Женщина, стоявшая перед ним сейчас, была другой – опасной, решительной, той, что не отступит.
— Ты… ты что такое говоришь? — его голос прозвучал хрипло, прежняя уверенность испарилась без следа. Он попытался дёрнуть руку, но хватка Елены была железной. Её взгляд не дрогнул, не смягчился. — Какая ещё «драгоценная мамочка»? Ты в своём уме? Это наш дом! Мы здесь живём!
— Этот «наш дом», Денис, — Елена произносила слова медленно, отчётливо, каждое из них падало, как удар молота по наковальне, — это съёмная квартира, за которую мы платим вместе. И я больше не намерена ни одной своей копейкой, ни одной лишней нервной клеткой оплачивать бесконечные прихоти и капризы твоей матери, пока мы сами перебиваемся с хлеба на воду, мечтая о собственном угле.
Поэтому слушай меня сейчас очень внимательно, Денис, потому что это будет сказано только один раз. — Она слегка ослабила давление на его запястье, но не отпустила, давая ему возможность в полной мере осознать вес её слов. В её голосе не было истерики, только ледяное спокойствие, которое пугало больше любого крика. — У тебя есть выбор. Очень простой.
Либо ты прямо сейчас, в эту самую минуту, прекращаешь эту безумную затею с полной сменой интерьера в квартире Тамары Ивановны. Забываешь об этом, как о страшном сне. И мы садимся, как два взрослых человека, и кардинально пересматриваем наши так называемые «финансовые вливания» в её бюджет. Потому что так, как это было до сих пор, больше не будет ни-ког-да. Мы начинаем думать о себе, Денис.
О нашем будущем. О нашей собственной квартире. Либо… — она сделала короткую, но значимую паузу, и в этой паузе повисло что-то тяжёлое, неотвратимое, как приговор, — …либо ты прямо сейчас собираешь свои вещи. Свои самые необходимые вещи. Берёшь под мышку эти глянцевые журнальчики, которые тебе дороже семьи, и уезжаешь. Туда. К ней.
К той, которая для тебя, очевидно, всегда будет на первом месте, что бы ни случилось. Будешь жить с ней, в её трёхкомнатных хоромах. Будешь обставлять ей квартиру хоть антиквариатом, хоть бриллиантами инкрустировать. Будешь лично удовлетворять каждую её прихоть. Но без меня. И без моих денег. Выбирай, Денис. Прямо сейчас.
Он смотрел на неё, и на его лице отражалась целая гамма чувств: от шока и полнейшего недоумения до закипающей обиды и уязвлённого мужского самолюбия. Он медленно, с видимым усилием, высвободил свою руку из её пальцев. На этот раз она не стала удерживать. Он потёр запястье, словно на коже остался след от её стальной хватки.
— Ты… ты ставишь мне ультиматум? — в его голосе смешались негодование и какая-то детская, почти жалкая обида. — Ты выгоняешь меня? Из-за того, что я хочу помочь собственной матери? Ты действительно готова вот так, из-за этого, всё разрушить? Нашу семью? То, что мы строили?
— Нашу семью, Денис, если ты этого ещё не понял, разрушаешь ты, — спокойно, но твёрдо ответила Елена. Её голос звучал ровно, в нём не было ни тени сомнения или колебания. Она сделала несколько шагов назад, к кухонному столу, словно создавая между ними безопасную дистанцию, но её поза оставалась собранной, напряжённой.
— Ты разрушаешь её каждый божий день, когда ставишь интересы и желания своей матери выше наших общих планов, выше наших нужд, выше меня. Каждый раз, когда ты, не задумываясь, тратишь наши с таким трудом заработанные деньги на её очередную «жизненно важную» прихоть.
Каждый раз, когда ты обвиняешь меня в чёрствости, в эгоизме, в непонимании, только за то, что я пытаюсь мыслить рационально и заботиться о нашем общем будущем. Я устала, Денис. Я смертельно устала быть вечно на втором, на третьем, на десятом месте после Тамары Ивановны.
Я устала от этого вечного, давящего чувства вины, которое ты так старательно на меня проецируешь, потому что сам не можешь или, скорее, не хочешь противостоять её изощрённым манипуляциям. Это не я ставлю тебя перед выбором. Этот выбор ты делаешь сам, каждый день, каждое мгновение. Сегодня ты просто должен озвучить его вслух, чтобы мы оба поняли, куда двигаться дальше. Или не двигаться вместе вообще.
Он нервно усмехнулся, провёл ладонью по волосам, взлохматив их ещё сильнее. Его взгляд метался по комнате, он пытался найти в её лице хоть малейший намёк на то, что она несерьёзно, что это лишь пустая угроза, очередная женская сцена, которая вот-вот закончится примирением. Но не нашёл. В её глазах была только холодная, твёрдая, как сталь, уверенность.
— Да ты просто… ты просто никогда её не любила! Завидовала, наверное! — выплюнул он, прибегая к последнему, самому низкому приёму – попытке уязвить её, вызвать ответную агрессию, чтобы снова почувствовать себя правым. — Она мне мать! Мать – это святое! А ты… ты просто этого не понимаешь!
— А я твоя жена, Денис, — прервала она его, и в её голосе прозвучала такая горькая ирония, что ему стало не по себе. — Или, по крайней мере, я считала себя таковой до сегодняшнего вечера. До того самого момента, как ты, защищая свою «святую» мать от моих «несправедливых» слов, замахнулся на меня. Любовь к матери – это замечательное чувство.
Но когда эта любовь слепа, когда она превращается в идолопоклонство, когда она разрушает всё живое вокруг, это уже не любовь, Денис. Это болезнь. Тяжёлая, запущенная болезнь. И я больше не хочу быть частью этой патологии. Я не хочу быть жертвой на алтаре твоей сыновней преданности. Так что решай. Время не ждёт.
Денис, как раненый зверь, заметался по крохотной комнате. Он спотыкался о разбросанные каталоги, пинал их ногами, и глянцевые страницы с сухим шелестом разлетались в стороны, оседая на старом линолеуме. Он что-то бормотал себе под нос, обрывки фраз, полные обиды, негодования и попыток самооправдания: «Неблагодарная… ничего не ценит… мать одна на свете… кто, если не я, ей поможет… да как она смеет…»
Елена молча, не двигаясь, наблюдала за этой агонией. Она уже не чувствовала ни гнева, ни обиды, ни даже жалости. Только какую-то странную, отстранённую усталость и глухое, но отчётливое понимание, что всё происходит именно так, как должно было произойти уже очень давно.
Наконец, его метания прекратились. Он замер посреди комнаты. Плечи его были опущены, но в глазах застыло упрямое, злое выражение. Он посмотрел на Елену долгим, тяжёлым взглядом, в котором не было ни капли прежнего тепла, только холодное, ледяное отчуждение.
— Хорошо, — произнёс он глухо, но твёрдо, словно выталкивая слова из себя. — Ты сама этого захотела. Раз для тебя какие-то там мифические планы на квартиру, какие-то шмотки и развлечения важнее человеческих отношений, важнее моей матери… что ж.
Ты сделала свой выбор. И я свой тоже сделал. — Он резко развернулся, подошёл к старому платяному шкафу, рывком распахнул скрипучую дверцу и начал грубо, небрежно вытаскивать оттуда свою одежду, комкая её и швыряя на продавленный диван. Древняя спортивная сумка, много лет пылившаяся на антресолях, была с силой сдёрнута оттуда и с глухим стуком брошена на пол.
Он больше не смотрел на Елену. Все его движения были резкими, демонстративно пренебрежительными, полными затаённой обиды и злости. Он запихивал вещи в сумку как попало – рубашки вперемешку с джинсами, скомканные носки, какое-то нижнее бельё.
Молчание в комнате стало почти осязаемым, густым, как непроглядный туман. Не было больше криков, не было взаимных упрёков с её стороны. Она просто стояла, прислонившись к дверному косяку, и молча смотрела, как рушится её брак, как уходит из её жизни человек, с которым она когда-то связывала все свои надежды и мечты.
Наспех утрамбовав в сумку самое необходимое, Денис с усилием застегнул молнию. Подхватил свой потрёпанный рюкзак, сиротливо валявшийся у дивана. Окинул комнату быстрым, каким-то затравленным взглядом, словно видел её в первый и последний раз. Его взгляд на долю секунды задержался на Елене, но тут же холодно скользнул в сторону.
— Ты ещё пожалеешь об этом, — бросил он через плечо, уже направляясь к выходу. Голос его был лишён всяких эмоций, пустой, как выжженная пустыня. — Мать – это святое. А ты… ты просто этого никогда не поймёшь. И не ценишь.
Он не стал дожидаться ответа, да и не ждал его. Входная дверь за ним закрылась. Не хлопнула с силой, а просто тихо щёлкнула, словно отсекая прошлое от настоящего.
Елена осталась одна посреди комнаты. Она не шелохнулась, несколько долгих мгновений прислушиваясь к быстро удаляющимся шагам Дениса на лестничной площадке, потом к короткому, резкому звуку открывающейся и тут же с грохотом закрывающейся входной двери подъезда.
Когда всё стихло окончательно, она медленно, словно пробуждаясь от долгого, тяжёлого сна, обвела взглядом комнату. Разбросанные по полу глянцевые каталоги, смятые вещи на диване, которые Денис в спешке не стал забирать, распахнутая дверца шкафа, зияющая пустой полкой… Воздух, казалось, всё ещё был пропитан напряжением недавней ссоры, но под этой тяжестью уже проступала какая-то новая, звенящая, оглушительная пустота.
Она медленно подошла к дивану, машинально подняла один из каталогов. С обложки ей ослепительно улыбалась модель на фоне безупречно обставленной кухни. Елена посмотрела на эту фальшивую, беззаботную картинку без всякого выражения, потом медленно, с каким-то странным, холодным, почти злорадным удовлетворением, начала рвать глянцевый журнал на мелкие, неровные куски.
Потом взяла следующий. И следующий. Обрывки яркой бумаги бесшумно сыпались на затёртый линолеум, как запоздалое, уродливое конфетти на очень грустном, несостоявшемся празднике. В этом её действии не было истерики. В этом была точка. Окончательная. И абсолютно бесповоротная…
