— Алин, ну ты опять в этом платье… — Максим вошёл в спальню, и его голос, ещё не успевший набрать обвинительных интонаций, уже содержал в себе ту самую нотку усталого неодобрения, от которой у Алины мгновенно свело скулы. Она как раз застёгивала тонкую молнию на спине, любуясь своим отражением.
Он подошёл ближе, остановился за её плечом, и их взгляды встретились в зеркале. В его глазах она прочла всё то же, что и десятки раз до этого: смесь досады, лёгкой паники и плохо скрываемого желания, чтобы она немедленно исчезла из этого платья и материализовалась в чём-то… другом. Более приемлемом.
— Мама с папой не поймут, — продолжил он, понизив голос, словно сообщал государственную тайну. — Оно слишком яркое, Алин. Вызывающее, что ли. Ну ты же знаешь, они у меня люди старой закалки, всё должно быть… прилично.
Алина медленно развернулась, скрестив руки на груди. Шёлк приятно холодил кожу.
— Какая разница, в чём я поеду к твоим родителям? И вообще, хватит меня постоянно загонять под их стандарты! Достал!
Чаша её терпения, старательно пополняемая Максимом перед каждым семейным сборищем, а в последнее время и просто так, без особого повода, переполнилась окончательно.
— Да тише ты, не ори, — поморщился Максим, оглядываясь на дверь, будто за ней уже стояли те самые «мама с папой» и внимательно слушали. — Я же не со зла. Просто хочу, чтобы всё прошло гладко. Это юбилей отца, понимаешь? Важный день. Не хочется никаких… недоразумений.
— Недоразумений? — Алина сделала шаг к нему, и её глаза гневно сверкнули. — Недоразумение – это то, что ты считаешь нормальным указывать мне, взрослой женщине, что носить! Сначала это касалось только поездок к твоим родителям. «Алиночка, это платье слишком короткое, надень юбку подлиннее». «Алина, этот цвет слишком кричащий, выбери что-нибудь пастельное».
«Алина, эта кофточка слишком обтягивает, мама будет неодобрительно коситься». Потом подключились встречи с твоими «важными» друзьями, где я, оказывается, тоже должна была соответствовать какому-то их мифическому дресс-коду! А теперь что? Теперь ты комментируешь мою одежду, даже когда мы просто идём в магазин за хлебом!
«Зачем такие каблуки?», «Эта футболка чересчур откровенная!». Максим, какая тебе, к чёрту, разница, в чём я иду по улице или, тем более, еду на какой-то юбилей?! Это мои вещи! Мой вкус! Почему я должна постоянно подстраиваться под твоих родителей, под твоих друзей, под твои представления о том, как должна выглядеть «приличная» жена? Может, мне вообще в парандже ходить, чтобы их нежная психика не пострадала, а заодно и твоя?
Её слова сыпались, как град, хлесткие, обидные, но справедливые, по крайней мере, с её точки зрения. Она видела, как лицо Максима постепенно наливается краской, как сжимаются его кулаки. Он явно не ожидал такого отпора, привык, что её недовольство обычно ограничивалось короткими вспышками, которые он легко гасил своими «разумными» доводами.
— Да причём тут паранджа? Почему ты всё время всё переворачиваешь? Каждое моё слово? — он наконец обрёл дар речи, и в его голосе зазвучали стальные нотки. — Просто прояви уважение! Это мои родители! Они меня вырастили, они для меня много значат! И я не хочу, чтобы они думали, что… что моя жена не считается с их мнением, с их устоями.
— Уважение? — Алина горько усмехнулась. — А где твоё уважение ко мне, Максим? Ты меня вообще за личность считаешь? Или я для тебя просто приложение к тебе, красивый аксессуар, который нужно периодически «форматировать» под чужие вкусы, чтобы не стыдно было людям показать? Ты хоть раз задумался, что я чувствую, когда ты в очередной раз критикуешь мой выбор?
Когда заставляешь меня переодеваться, словно я маленькая девочка, которая не понимает, что такое хорошо и что такое плохо? Достал уже со своими родителями и их «старой закалкой»! Я одену то, что считаю нужным! Это моё право, и я не собираюсь от него отказываться только потому, что твоей маме может не понравиться цвет или фасон! Если им так важно, во что я одета, то это их проблемы, а не мои! Я еду поздравить твоего отца, а не участвовать в конкурсе на самую скромную невестку года!
— Не понял…
— Я одену то, что считаю нужным! — повторила Алина, глядя Максиму прямо в глаза с вызовом, от которого у него перехватило дыхание. Её поза, её голос, всё в ней кричало о непреклонности. Синее платье, ставшее яблоком раздора, казалось, впитывало напряжение, витавшее в комнате, и от этого его цвет выглядел ещё более насыщенным, почти вызывающим на фоне побледневшего, а затем начавшего стремительно краснеть лица Максима.
Он сжал челюсти так, что на скулах заходили желваки. Вот этого он точно не ожидал. Он привык к её мелким вспышкам, к коротким обидам, которые легко гасились дежурными извинениями или обещаниями «в следующий раз быть внимательнее». Но сейчас перед ним стояла не просто обиженная жена, а женщина, готовая отстаивать свою позицию до конца, и это его одновременно злило и пугало.
Злило, потому что рушился привычный сценарий, где последнее слово всегда оставалось за ним, особенно в таких «принципиальных» вопросах, как имидж семьи в глазах его родителей. Пугало, потому что он вдруг осознал, что теряет контроль, и этот яркий шёлк, так не нравившийся ему сейчас, был лишь символом её непокорности.
— Ах, вот как ты заговорила? — процедил он, стараясь, чтобы голос звучал как можно более веско и авторитетно, но предательская дрожь в нём всё же проскальзывала. — Значит, тебе плевать на моё мнение? Плевать на моих родителей? Плевать на то, что обо мне подумают гости, когда увидят тебя в… в этом? Ты же специально это делаешь, да? Чтобы унизить меня, чтобы показать, какая ты независимая?
— Унизить? — Алина удивлённо вскинула брови. — Максим, ты себя слышишь? Я просто хочу надеть платье, которое мне нравится! Платье, в котором я чувствую себя красивой и уверенной! При чём здесь унижение? Или твоё мужское эго настолько хрупкое, что его может ранить цвет платья твоей жены?
И перестань прикрываться своими родителями! Они взрослые люди, и если их действительно так сильно волнует мой гардероб, то это, как я уже сказала, их личные трудности. Я не собираюсь ходить в мешковине только для того, чтобы соответствовать чьим-то архаичным представлениям о «приличии».
Каждое её слово было как пощёчина. Мешковина! Она сравнила его представления, представления его родителей, с мешковиной! Максим побагровел ещё сильнее, кровь бросилась ему в лицо. Он чувствовал, как внутри всё закипает, как гнев туманит рассудок.
— Тогда ты поедешь одна в таком виде! — выкрикнул он, уже не сдерживаясь. — Нет, постой! Ты вообще никуда не поедешь, если не переоденешься! Я не собираюсь краснеть за тебя перед отцом и гостями! Я не позволю тебе испортить ему праздник своим вызывающим нарядом и своим… своим упрямством!
Либо ты сейчас же снимаешь это… это недоразумение и надеваешь что-то нормальное, что-то из того, что мы покупали вместе, помнишь, то светло-серое, очень элегантное… Либо ты остаёшься дома! Выбирай!
Он выставил перед ней этот ультиматум, уверенный, что теперь-то она сломается. Что страх испортить отношения окончательно, перспектива остаться одной, пока он будет на важном семейном торжестве, заставит её уступить. Он даже почти видел, как она сейчас поникнет, возможно, даже всплакнёт от обиды, но в итоге подчинится. Он всегда добивался своего, так почему этот раз должен стать исключением?
Но Алина не поникла. На её лице на мгновение отразилось какое-то сложное чувство – смесь горечи, усталости и внезапного, холодного понимания. Она смотрела на него так, будто видела впервые, и это был взгляд, от которого Максиму стало не по себе. — Прекрасно! — усмехнулась она, и в этой усмешке не было ни капли веселья, только ледяное презрение.
— Значит, никуда я не еду. И кажется, я действительно устала быть твоей правильно одетой куклой. Устала постоянно думать о том, что скажут твои родители, что подумают твои друзья, как бы не задеть твоё драгоценное самолюбие. Ты прав, я останусь дома. А ты можешь ехать к своим родителям и рассказывать им, какая у тебя непослушная, строптивая жена, которая посмела иметь собственное мнение и собственный вкус.
А лучше, — она сделала паузу, и её голос стал ещё более ядовитым, — найди себе ту, что будет ходить в мешке из-под картошки, лишь бы тебе и твоей мамочке угодить. Ту, которая будет смотреть тебе в рот и беспрекословно выполнять все твои ценные указания. Уверена, такие ещё не перевелись.
Она резко развернулась, её синее платье взметнулось, словно крыло экзотической птицы, и быстрыми, решительными шагами направилась к двери.
— Алина, постой! Ты… ты серьёзно? — растерянно крикнул ей вслед Максим, всё ещё не веря, что его ультиматум обернулся против него самого. Алина остановилась уже в дверях, но не обернулась.
— Абсолютно, — бросила она через плечо. — Можешь передать от меня поздравления своему отцу. И извиниться за мою «внезапную мигрень». Думаю, эта версия устроит всех.
И она вышла, громко, с каким-то даже театральным вызовом, хлопнув дверью спальни. Звук удара эхом прокатился по квартире, оглушив Максима. Он остался стоять посреди комнаты, один, в своём тщательно подобранном костюме, с идеально завязанным галстуком, чувствуя, как ярость и обида на её строптивость смешиваются с неприятным, сосущим чувством растерянности и чего-то ещё, чему он пока не мог подобрать названия. Юбилей отца, так тщательно планируемый, так ожидаемый, уже сейчас казался ему безнадёжно испорченным. И виновата в этом, конечно же, была она. Непокорная. Упрямая. Алина.
Дом родителей встретил Максима натянутой праздничной суетой. Гости уже начали собираться, в воздухе витал аромат маминых фирменных пирогов и дорогих духов тётушек. Отец, виновник торжества, выглядел подтянутым и довольным в новом костюме, принимая поздравления. Мать, как всегда, хлопотала, следя, чтобы всё было идеально, и её цепкий взгляд тут же выхватил Максима, входящего в гостиную… одного.
— Максим, сынок! А где же Алиночка? — её голос, обычно мягкий, прозвучал с едва заметной тревогой, которая тут же передалась и Максиму, хотя он и пытался сохранять невозмутимый вид. Он мысленно проклял тот момент, когда Алина предложила ему эту дурацкую отговорку про мигрень.
— Мам, пап, привет! Папа, с юбилеем тебя! — он попытался улыбнуться как можно более естественно, вручая отцу подарок. — Алина… у неё жуткая мигрень с утра, просто пластом лежит. Передавала тысячу извинений и самые горячие поздравления. Очень расстроилась, что не смогла приехать.
На лице матери отразилось сочувствие, смешанное с лёгким разочарованием.
— Ох, бедняжка! Мигрень – это ужасно, знаю по себе. Ну что ж, главное, чтобы ей полегчало. Ты ей лекарство дал? Может, врача вызвать?
— Да, да, всё под контролем, — торопливо заверил Максим, чувствуя, как начинают потеть ладони. Ложь всегда давалась ему тяжело, особенно когда приходилось смотреть в глаза матери. — Она выпила таблетки, сейчас спит. Сказала, ей нужен только покой.
Отец, более сдержанный, лишь кивнул.
— Жаль, конечно. Ну, проходи, Максим, не стой в дверях. Гости ждут.
И он прошёл. Прошёл в гущу смеющихся, оживлённо беседующих людей, и каждый взгляд, каждый вопрос, даже самый невинный, казался ему пропитанным подозрением. «А где Алина?», «Что, Максим, один сегодня?», «Как жаль, что Алины нет, мы так хотели её видеть!» — эти фразы преследовали его, как назойливые мухи.
Он отвечал одно и то же, стараясь придать голосу максимум убедительности, но чувствовал себя актёром в плохо поставленном спектакле. Ему казалось, что все вокруг видят его насквозь, что эта история про «внезапную мигрень» звучит фальшиво и неубедительно.
Он взял бокал шампанского, залпом осушил его половину, надеясь, что алкоголь немного расслабит его сведённые нервы. Но вместо расслабления пришло лишь усиление раздражения. Он смотрел на другие пары – вот его двоюродный брат со своей женой, она в простом, но элегантном платье, тихо смеётся над его шутками, вот дядя с тётей, даже спустя тридцать лет брака смотрящие друг на друга с нежностью.
И каждый такой взгляд вызывал в нём новую волну гнева на Алину. Это она виновата, что он сейчас здесь один, вынужденный выкручиваться и врать. Это её упрямство, её эгоизм, её нежелание «проявить элементарное уважение» привели к этой ситуации.
Мысли его снова и снова возвращались к утреннему скандалу. К этому синему платью, которое теперь казалось ему символом всех её недостатков. «Какая разница, в чём я поеду?» Да огромная разница! Разница между приличием и вызовом, между уважением к старшим и демонстративным пренебрежением.
«Может, мне вообще в парандже ходить?» Ну конечно, только крайности! Никто не требовал от неё паранджи, просили всего лишь немного скромности, немного такта. Но нет, ей нужно было настоять на своём, показать характер, испортить ему праздник.
Он вспоминал её слова: «Устала быть твоей правильно одетой куклой». Куклой? Это он-то делал из неё куклу? Он, который всегда старался, чтобы у неё всё было, который заботился о ней, который… который просто хотел, чтобы его жена выглядела достойно в глазах его семьи! Разве это так много? Разве это непосильное требование? «Найди себе ту, что будет ходить в мешке из-под картошки». Цинично. Жестоко. И совершенно несправедливо.
Чем больше он об этом думал, тем сильнее убеждался в своей правоте. Алина перешла все границы. Её поведение было не просто упрямством, это было откровенное неуважение к нему, к его родителям, ко всему, что для него было важно. И он не собирался это так оставлять. О, нет. Этот разговор ещё не окончен.
Когда он вернётся домой, он выскажет ей всё. Всё, что накопилось за этот унизительный вечер, всё, что кипело в нём с самого утра. И на этот раз он не позволит ей уйти от ответа, не позволит ей выставить его виноватым.
Тосты, поздравления, музыка – всё это проходило мимо него, как в тумане. Он механически улыбался, кивал, поддерживал ничего не значащие разговоры, но внутри всё клокотало от сдерживаемой ярости. Он представлял, как вернётся домой, как Алина встретит его – наверное, с таким же вызывающим видом, в том же самом проклятом синем платье. И тем лучше. Это лишь подольёт масла в огонь.
Он уже не чувствовал ни обиды, ни растерянности, только холодную, расчётливую злость и твёрдое намерение поставить её на место. Раз и навсегда. Праздник был безнадёжно отравлен, но вечер обещал быть ещё более «ярким». И он ждал этого вечера с нетерпением, предвкушая финальную сцену их затянувшейся драмы.
Ключ в замке повернулся с резким, почти агрессивным щелчком. Алина, сидевшая в кресле с книгой, которую так и не смогла прочесть за весь вечер, даже не подняла головы. Она знала, кто это, и знала, что сейчас начнётся. Воздух в квартире, и без того плотный от невысказанного и недоговорённого, кажется, сгустился ещё больше, готовый взорваться от любой искры. И Максим был этой искрой.
Он вошёл в гостиную, не снимая пиджака, который сидел на нём так, словно был частью его брони. Лицо его было тёмным, глаза метали недобрые молнии. Он остановился посреди комнаты, оглядел Алину, которая демонстративно продолжала смотреть в книгу, и его губы скривились в злой усмешке. Она была не в том синем платье. Переоделась в простые домашние брюки и футболку. Это почему-то разозлило его ещё больше – словно она специально лишила его одного из поводов для упрёка, того самого, вещественного.
— Ну что, довольна? — его голос был низким и глухим, как раскат далёкого грома, предвещающий бурю. — Вечер удался на славу, не так ли? Отец «в восторге» от твоей «мигрени». Мать чуть с ума не сошла от беспокойства. Гости только и делали, что спрашивали, где же моя очаровательная супруга. Надеюсь, ты хорошо отдохнула, пока я там отдувался за двоих и выслушивал сочувственные взгляды?
Алина медленно закрыла книгу, положила её на столик рядом и подняла на него глаза. В её взгляде не было ни раскаяния, ни страха. Только холодная, отстранённая усталость.
— Я сделала то, что считала нужным, Максим. И не тебе меня судить. Ты сам поставил меня перед выбором, помнишь? И я его сделала. Если тебе пришлось «отдуваться», то это исключительно твои проблемы. Не нужно было начинать этот утренний спектакль.
— Спектакль?! — он сделал шаг к ней, и его кулаки непроизвольно сжались. — Ты называешь спектаклем моё элементарное желание, чтобы моя жена выглядела прилично на юбилее моего отца? Чтобы она проявила хоть каплю уважения к моей семье? Да ты просто эгоистка, Алина! Думаешь только о себе, о своих «хочу» и «не хочу»! Тебе плевать на чувства других, даже самых близких мне людей!
— А тебе не плевать на мои чувства? — её голос оставался ровным, но в нём появилась сталь. — Тебе не плевать, когда ты раз за разом пытаешься меня переделать, подогнать под какие-то свои или родительские лекала? Когда ты указываешь мне, что носить, что говорить, как дышать, чтобы, не дай бог, не испортить твой идеальный фасад «успешного семьянина»?
Ты говоришь об уважении? А где оно было, когда ты фактически назвал меня безвкусной тупицей, не способной самостоятельно выбрать платье? Где было твоё уважение, когда ты поставил меня перед унизительным выбором: либо я ломаю себя, либо остаюсь изгоем?
Максим задохнулся от возмущения. Каждое её слово било точно в цель, но он не собирался признавать её правоту. В его мире он был прав, а она – нет.
— Я никогда не называл тебя так! Я просто… я хотел как лучше! Для нас обоих! Чтобы не было косых взглядов, чтобы не было пересудов за спиной! Чтобы моя мать не переживала!
— «Как лучше» для кого, Максим? Для тебя? Для твоей мамы? А обо мне ты подумал? О том, что я чувствую, когда меня постоянно критикуют и пытаются втиснуть в рамки, которые мне узки и неудобны? Ты так боишься этих «косых взглядов» и «пересудов», что готов растоптать меня, мою индивидуальность, моё право быть собой!
Твоя мать! Вечно твоя мать! Может, тебе стоило жениться на ком-то, кого она бы выбрала? Уверена, она бы нашла идеальную кандидатку – тихую, скромную, без собственного мнения, готовую носить только то, что ей скажут!
— Не смей так говорить о моей матери! — рявкнул он, чувствуя, как последняя капля его терпения испаряется. — Она желает мне только добра! В отличие от тебя, которая, похоже, только и ищет повод, чтобы устроить скандал и выставить меня в дурном свете!
— Я ищу повод? — Алина поднялась с кресла, и теперь они стояли друг против друга, как два боксёра перед решающим раундом. — Да ты сам создал этот повод, Максим! Своей мелочностью, своим желанием всё контролировать, своим страхом перед родительским мнением!
Ты так и не понял, что я не вещь, которую можно настроить по своему усмотрению. Я живой человек, со своими желаниями, вкусами и чувствами! И я больше не позволю тебе обращаться со мной так, будто я твоя собственность!
— Ах, вот оно что! Значит, это я во всём виноват? Я тебя, оказывается, подавляю? А ты, такая вся свободная и независимая, просто страдаешь в этих «удушающих» отношениях? — сарказм в его голосе сочился ядом. — Может, тебе тогда вообще не стоило выходить замуж, раз ты так ценишь свою «свободу» от элементарных семейных обязанностей и компромиссов?
— Компромиссы – это когда уступают обе стороны, Максим, — жёстко отрезала Алина. — А то, что предлагаешь ты, называется диктатурой. И да, ты прав. Возможно, мне действительно не стоило связывать свою жизнь с человеком, для которого мнение его мамы важнее чувств собственной жены. С человеком, который готов унижать меня из-за цвета платья. Кажется, мы оба совершили ошибку.
Эти слова повисли в воздухе, тяжёлые и окончательные. Максим смотрел на неё, и в его взгляде уже не было той ярости, которая кипела в нём весь вечер. Осталась только холодная, выжженная пустота и горькое осознание того, что что-то сломалось. Безвозвратно. Он вдруг понял, что больше не хочет спорить, не хочет ничего доказывать. Всё уже было сказано. И то, что он увидел в её глазах, говорило о том же. Это был конец. Не просто ссоры, а чего-то гораздо большего. Он молча развернулся и пошёл к двери.
Не в спальню. Просто к выходу. Алина осталась стоять посреди гостиной, не провожая его взглядом. В квартире воцарилась тишина, но это была не та тишина, что наступает после бури, принося с собой облегчение. Это была мёртвая, ледяная тишина разорванных связей и рухнувших надежд. Каждый остался при своём, убеждённый в собственной правоте, и между ними пролегла пропасть, которую уже ничем нельзя было заполнить…
