Олег вытащил снимок из пыльной картонной коробки, заваленной на антресолях.
— Господи, какая ты тут страшная.
Он рассмеялся. Громко, беззлобно, как ему казалось.
Лена вздрогнула, но даже не подняла головы, продолжая перебирать старые квитанции. Этот смех был ей знаком. Он не был злым, нет. Он был… пустым. Как будто смеялся не живой человек, а механизм, констатирующий факт.
— Правда, посмотри, — он помахал в воздухе выцветшей карточкой. — Это же ужас. Что у тебя с волосами?
Лена наконец подняла глаза. Ей девятнадцать. Нелепая химия, сделанная в дешевой парикмахской, дурацкий свитер с оленями, который связала мама. Она стоит на фоне облезлого подъезда.
Она помнила тот день. Она была так горда этим свитером.
— Отдай, — тихо сказала она.
— Да ладно тебе, Лен, чего ты. Просто забавно. Ты сейчас, конечно, совсем другая.
Олег бросил фотографию на диван. Она упала глянцевой стороной вверх, прямо на стопку других снимков. Девятнадцатилетняя Лена смотрела в потолок.
Он не видел, что лежало под этой фотографией.
Он вообще редко что-то видел, кроме отражения своего остроумия в глазах других.
Олег уже рылся в другой коробке, выискивая что-то еще, что можно было бы высмеять, превратить в очередной «просто забавный» момент. Его совершенно не интересовала эта куча хлама, которую Лена решила разобрать в субботу. Его интересовал он сам на фоне этого хлама.
Он выудил ее студенческий значок.
— «Лучшая студентка потока». Ты же его носила, да? Боже, какой позор.
Лена молчала.
— А это что? — он брезгливо поднял двумя пальцами ее старый конспект. — «Теория относительности». Лена, ты что, серьезно пыталась в этом разобраться?
Он снова засмеялся. Тем самым пустым смехом.
Лена медленно протянула руку и взяла «страшный» снимок.
Пальцы наткнулись на что-то более плотное, спрятанное в общей пачке, прямо под «страшной» Леной.
Она зацепила и его.
Олег отвернулся к окну, что-то рассказывая про свои планы на рыбалку, про то, какой Петрович растяпа, что забыл снасти.
Лена смотрела на снимок у себя в руке. А потом, незаметно, сдвинула его.
Под ним лежал другой.
Совсем другой. Перегнутый пополам, чтобы поместиться в стандартный фотоконверт. Он был явно новее, чем остальные карточки из девяностых.
Олег все говорил.
Лена смотрела на краешек того, другого, снимка. На нем виднелась чья-то рука. Мужская. И клетчатый плед.
— Ты меня вообще слушаешь? — Олег раздраженно обернулся.
— Слушаю, — Лена быстро накрыла «страшную» фотографию ладонью, пряча то, что было под ней. — Ты говорил про Петровича.
Олег хмыкнул, довольный, что его слушают.
А Лена продолжала сидеть, накрыв ладонью диван. Под ее рукой лежали два снимка.
Один — где она была «страшной» для него.
Другой — где она была счастливой без него.
Олег закончил свой монолог о рыбалке триумфальным:
— Ну вот скажи, Петрович же болван?
Лена очнулась, ее ладонь все еще прикрывала тайну.
— Да, — поспешно согласилась она. — Болван.
Олег, получив подтверждение своего превосходства, удовлетворенно кивнул и снова погрузился в коробку, комментируя каждую вещь.
Лене нужно было уйти. Ей нужно было вздохнуть. И ей нужно было увидеть.
— Я… я пойду заварю нам чего-нибудь, — она начала подниматься.
— Да не надо, я скоро уезжаю. Ты лучше давай тут заканчивай. Этот бардак так угнетает.
Он сказал это, стоя посреди коробок с ее жизнью. С ее конспектами, ее письмами, ее фотографиями. Это она, по его просьбе, затеяла эту уборку на антресолях.
Он не предлагал помочь. Он пришел судить.
— И кассеты мои не выбрасывай! — крикнул он уже из коридора, направляясь за сапогами. — Там классика!
Лена осталась одна.
Ее руки дрожали. Она быстро, как вор, сунула «страшную» фотографию обратно в коробку.
А вторую, согнутую, развернула.
Удар был почти физическим.
Солнце. Так много солнца, что оно заливало весь кадр. Клетчатый красно-белый плед, расстеленный прямо на траве. И она.
Она сидела, откинув голову назад, и хохотала.
Не улыбалась вежливо, не позировала. Она хохотала так, что была видна пломба на дальнем зубе. Ее волосы, которые Олег только что высмеял, здесь были короче и вились естественными, живыми кудрями, сияющими на солнце.
И она не была «страшной».
Она была… живой. До боли, до слез живой.
Рядом с ней была мужская рука. Рука держала ее ладонь. Просто лежала в ее ладони. Спокойно, надежно.
Лена перевернула снимок.
Дата. Семь лет назад.
Имя, выведенное аккуратным почерком. «Кирилл».
Семь лет назад. Это было через два года после их с Олегом свадьбы.
Она вспомнила. Он же прислал ей его потом на почту. С одной строкой: «Оставил себе копию. Ты настоящая».
А она, в каком-то тайном, испуганном порыве, распечатала его в фотобудке в торговом центре. И в тот же день сунула сюда, в самую дальнюю коробку с прошлым. Спрятала. От Олега. От себя.
Олег был прав. Она «сейчас, конечно, совсем другая».
Та, на снимке, смеялась. Эта, в пыльной комнате, разучилась дышать.
— Лена! — его голос, как удар хлыста, ворвался в комнату из коридора. — Где мои зеленые сапоги? Ты их опять куда-то засунула?
Обвинение. Как всегда. Не «ты не видела?», а «ты засунула».
Она вздрогнула, судорожно сложила снимок. Карточка не лезла в карман халата.
Лена быстро огляделась. Коробки. Книги. Ее старая сумка.
Она сунула фотографию в пыльный университетский учебник по философии. Между страницами «Теории познания».
Место, куда Олег никогда в жизни не заглянет.
— Иду! — крикнула она. Голос прозвучал хрипло.
Она встала. Пылинки кружились в солнечном луче, падающем из окна. Они казались единственным, что двигалось в этой комнате.
Все остальное — коробки с прошлым, ее жизнь с Олегом — застыло.
Фотография в учебнике жгла ей руки, даже на расстоянии. Это был не просто артефакт из прошлого.
Это было обвинение. Ей самой.
Она нашла сапоги. Они стояли там, где он их и оставил, в углу балкона. Он просто не удосужился посмотреть.
— А, ну да, — бросил он, когда она молча поставила их перед ним. — Могла бы и сразу сказать, что они там.
Он уехал, хлопнув дверью.
Лена вернулась в комнату. Она не продолжила уборку. Она села на пол, спиной прислонившись к дивану.
Пыль щекотала ноздри. Солнечный луч переместился и теперь бил прямо в стопку книг.
Она сидела очень долго. Она ничего не делала. Она просто смотрела на учебник философии.
В ней не было ни ярости, ни обиды. Была только густая, вязкая усталость. И вопрос.
Когда она перестала смеяться вот так, запрокинув голову?
Она не помнила Кирилла в деталях. Это был короткий, почти случайный эпизод на конференции, куда она ездила одна. Он был… внимательным.
Они обедали в кафе, и она рассказывала ему о своей заброшенной диссертации. Об идеях, которые Олег называл «витанием в облаках».
Кирилл слушал. Он задавал вопросы. Он не смеялся. Он сказал: «Это же гениально просто. Почему вы это бросили?»
И когда он сделал тот снимок на свой телефон, он сказал: «Какая же ты… настоящая».
Не «страшная». Не «забавная». Не «другая».
Настоящая.
Лена сидела, глядя на учебник, когда в замке снова повернулся ключ.
Сердце ухнуло.
Олег ворвался в комнату. Злой.
— Я кошелек забыл. Ты почему на телефон не отвечаешь?
Он оглядел комнату. Она сидела на том же месте. Коробки не сдвинулись.
— Ты что, так и сидишь? — в его голосе смешалось раздражение и презрение. — Я же просил тебя разобрать этот бардак!
— Я… — начала она.
— Что ты? Опять в своих воспоминаниях копаешься? Лена, это просто хлам!
Он говорил громко, вымещая на ней досаду от своей забывчивости.
Его взгляд упал на коробку, из которой торчал край «страшной» фотографии. Той, со свитером.
— Господи, опять она. Да сколько можно цепляться за это уродство?
Он шагнул к коробке, его лицо скривилось в брезгливой гримасе.
— Тебе помочь? — он не ждал ответа.
Он схватил «страшную» фотографию.
— Олег, не надо! — крикнула она, но голос сорвался.
— Что «не надо»? Хватит жить этим. Это прошло.
И он, со злым, резким движением, разорвал глянцевую карточку пополам. А потом еще раз.
Он разорвал девятнадцатилетнюю Лену в свитере с оленями.
Он бросил обрывки на пол.
— Вот так. Стало чище.
Он повернулся, чтобы взять кошелек с комода.
А Лена смотрела на разорванные куски.
Это не было очищением. Это было убийство.
Он убил ту девочку, которая гордилась маминым свитером.
И в этот момент все изменилось. Не щелкнуло. Не разбилось.
Просто сфокусировалось.
Она увидела его. По-настоящему. Не мужа. Не Олега. А чужого, грубого человека, который топчется по ее жизни в грязных сапогах.
Она молча встала.
Олег уже нашел кошелек и повернулся к выходу.
— Ну, теперь-то ты начнешь уборку?
Лена ничего не ответила.
Она подошла к стопке книг. Взяла учебник философии. Открыла «Теорию познания».
Вынула согнутый снимок.
Олег замер у двери, наблюдая.
— Что ты делаешь?
Она подошла к книжной полке. Там, в серебряной рамке, стояла их свадебная фотография. Он в костюме, она в фате. Они улыбались. Вежливо. Позируя.
Ее рука не дрогнула.
Она взяла рамку.
Лена молча открыла зажимы на обратной стороне рамки. Вытащила их свадебный снимок. Положила его на полку, лицом вниз.
Затем она аккуратно разгладила согнутую фотографию с пикника. Ту, где она хохотала в лучах солнца.
Она вставила ее в серебряную рамку.
Она закрыла зажимы.
Она поставила рамку на место.
Теперь с полки на комнату смотрела залитая солнцем, счастливая, живая Лена. И мужская рука, державшая ее ладонь.
Олег смотрел на это, его лицо медленно менялось. Раздражение ушло. Появилось недоумение. А потом — холод.
— Ты… что это? — прошептал он, указывая на рамку. — Кто это?
Лена посмотрела на него. Прямо. Без страха. Без усталости.
— Это? — она кивнула на рамку. — Это — настоящая.
Лицо Олега побагровело.
— Что ты сказала?
— Это я. Настоящая, — повторила Лена. Ее голос был тихим, но он заполнил всю комнату.
Он перевел взгляд с фотографии на нее, его глаза сузились.
— Это что, какая-то глупая шутка? Ты поставила… это… в нашу рамку?
— В мою рамку, — поправила Лена. — Ты подарил ее мне на день рождения. Еще до свадьбы.
Олег почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Он терял контроль.
— Ты… ты мне изменяла? — он вытащил свой главный козырь. Обвинение.
— Это было семь лет назад, — спокойно ответила Лена. — Это не имеет никакого значения. Важно то, что на этом снимке.
— Что на нем? Ты с каким-то мужиком! — он перешел на крик.
— Я на нем смеюсь, — Лена говорила так ровно, что это бесило его еще сильнее. — Я хохочу. Я живая. А ты… ты только что разорвал меня.
Она кивнула на обрывки, валявшиеся на полу.
— Ты разорвал ту девочку, потому что она была «страшная». А эту, — она указала на рамку, — ты бы тоже разорвал, если бы мог. Потому что она счастливая. А ты этого не выносишь.
— Бред! — он замахнулся, будто хотел смахнуть рамку с полки. Но рука застыла в воздухе. Он не посмел. Это было бы слишком явным признанием ее правоты.
— Ты что, уходишь от меня к нему? — спросил он, отчаянно пытаясь найти логику, которую мог бы понять.
— К кому? К Кириллу? Я его не видела семь лет, Олег. Я даже не знаю, где он и что с ним.
— Тогда что это за цирк?! — он был в ярости, потому что не понимал. Его мир, где он был центром и судьей, рушился.
— Это не цирк. Это уборка.
Лена оглядела комнату, заваленную коробками.
— Ты был прав. Тут бардак. И я как раз собиралась его разобрать.
Она подошла к коробке, из которой он вытащил ее конспекты. Достала «Теорию относительности».
— Ты смеялся над этим. А я, между прочим, сдала ее на «отлично».
Она поставила учебник на полку, рядом с рамкой.
Потом она присела и аккуратно собрала обрывки «страшной» фотографии.
— Она не была страшной, Олег. Она была юной. И она гордилась этим свитером.
Она не выбросила обрывки. Она положила их в свою старую студенческую сумку, которую тоже достала из коробки.
Олег смотрел на нее, как на сумасшедшую.
— И что? Что дальше? Ты будешь сидеть и молиться на эту фотографию? — его голос был полон яда, последняя попытка унизить.
— Нет, — сказала Лена. — Ты же на рыбалку уезжал.
Он опешил.
— Ты забыл кошелек, — она кивком указала на комод. — Он там.
Она говорила с ним, как с посторонним. Как с человеком, который зашел не в ту дверь.
Он схватил кошелек.
— Я… я вернусь вечером, Лена, и мы поговорим! — это была угроза.
— Не надо.
— Что «не надо»?
— Возвращаться. По крайней мере, не сегодня. Мне нужно закончить уборку.
Она отвернулась от него. Впервые за девять лет их брака она просто отвернулась, не дожидаясь его реакции, его оценки, его вердикта.
Она села на пол, спиной к нему, и взяла в руки следующую коробку.
Он постоял еще секунду. Его мир требовал, чтобы она сейчас заплакала, извинилась, в панике убрала фотографию.
Она не сделала ничего.
Она просто начала методично разбирать свою жизнь.
Он вышел и с грохотом хлопнул дверью.
В комнате стало очень спокойно.
Лена достала из коробки старый дневник. Открыла его.
На полке, в серебряной рамке, ей улыбалась она сама.
Хохочущая. Живая.
Настоящая.
И впервые за много лет Лена, глядя на нее, улыбнулась в ответ. Не вежливо. Не позируя.
А по-настоящему.
Эпилог
Олег не вернулся ни вечером, ни на следующий день. Он выжидал. Он был уверен, что ее «бунт» — это минутная истерика, которая схлынет, оставив после себя стыд и страх. Он ждал ее звонка с извинениями.
Звонка не последовало.
На третий день он вернулся сам. Он уже придумал речь — смесь снисходительного прощения («Я понимаю, ты устала») и строгой критики («Но так себя вести нельзя»).
Он открыл дверь своим ключом.
Квартира была другой.
Первое, что он заметил — запах. Не пахло пылью и старыми вещами, как во время уборки. Пахло лимоном и свежим воздухом. Окно в комнате было распахнуто.
Не было коробок. Не было пыли. Но и не было привычного его порядка, где все лежало на местах, утвержденных им.
Комната, где была уборка, преобразилась. Она стала светлее. Старый диван был накрыт новым, ярким пледом лимонного цвета.
На полках ровными стопками стояли ее книги, ее учебники, ее дневники. Его кассеты, которые он велел не трогать, аккуратно стояли в картонной коробке у двери. Рядом с его зелеными сапогами.
И рамка.
Рамка стояла на месте. Счастливая Лена смотрела на него.
Он прошел на кухню.
Лена сидела за столом и пила воду из простого стакана. Она не вздрогнула, когда он вошел. Просто подняла на него глаза. Спокойно.
— Я думал, мы поговорим, — начал он. Он старался говорить снисходительно, как врач с пациентом.
— Говори, — разрешила она.
Эта простота его обезоружила.
— Лена, прекрати этот маскарад. Ты ведешь себя как ребенок. Убери эту… картинку. И давай жить нормально.
— Я и живу нормально, — сказала она. — Впервые за долгое время.
— Это ненормально! — он начал терять терпение. Его власть, его слова больше не проникали под кожу, они отскакивали. — Ты выставила на видное место доказательство своей измены!
— Я выставила на видное место доказательство того, что я живая, — поправила она. — А ты… ты порвал мою память. Ту, в свитере.
— Да что ты прицепилась к этой дурацкой кофте!
— Ты разорвал не свитер, Олег. Ты разорвал меня. Ту, которой я была. Ты годами смеялся надо мной, над моими интересами, над моими воспоминаниями. Ты думал, это просто «забавно». А это было… смертельно.
Она произнесла это без пафоса. Как диагноз.
— И что? — он сузил глаза. — Ты решила мне отомстить? Этим?
— Я не мщу, — Лена вздохнула. — Я просто… больше не хочу, чтобы меня рвали на части. И не хочу, чтобы меня судили.
Он посмотрел на нее. Она была той же Леной. Но взгляд был другой. Прямой. Она не отводила глаза. Она больше не искала в нем одобрения.
И тут он понял.
Дело было не в Кирилле. Дело было в нем.
Его главной силой было ее чувство вины и ее страх его насмешки. А она перестала бояться. И перестала чувствовать себя виноватой.
Он остался без оружия.
— И что теперь? — спросил он уже тише. Голос стал глухим.
— А теперь, Олег, ты можешь забрать свои вещи. Они в коридоре, в коробке.
Она не выгоняла его. Она просто констатировала факт. Его вещи были собраны.
— Ты… ты меня выгоняешь?
— Я возвращаю себе свое пространство. А ты в нем, как оказалось, никогда и не жил. Ты здесь только судил.
Он постоял. Попытался найти еще слова. Обвинения. Угрозы. Жалобы.
Ничто не подходило.
Он посмотрел на рамку. На эту хохочущую девчонку. Она победила.
— Ты пожалеешь, — бросил он. Но это прозвучало жалко.
Лена ничего не ответила. Она просто допила свою воду.
Он ушел. Взял коробку с кассетами. Обулся. На этот раз дверь хлопнула не гневно, а как-то растерянно.
Лена осталась сидеть на кухне. Она не плакала. Она не смеялась.
Она взяла свою старую студенческую сумку. Достала из нее склеенные скотчем обрывки «страшной» фотографии. Той, в свитере с оленями.
Она не была ей больше ни страшной, ни уродливой. Она была просто частью.
Лена открыла свой старый альбом. И аккуратно вклеила эти обрывки на пустую страницу. Рядом с другими снимками из ее юности.
Потом она вернулась в комнату.
Она посмотрела на полку. На хохочущую Лену в серебряной рамке.
