— Обои здесь новее, — сказала я, проводя пальцами по стене за громоздким книжным шкафом. Пыль въелась в кожу.
Олег устало отмахнулся, не оборачиваясь.
— Аня, какая разница? Давай просто разберем ее книги и поедем домой. Мне кажется, этот дом пропитался запахом лекарств и смерти.
Он был прав. Запах валокордина и сушеных трав, казалось, въелся в сами стены, в пожелтевшие кружевные салфетки, в тяжелые бархатные портьеры. Но я чувствовала что-то еще.
Едва уловимый аромат лаванды, который так любила Екатерина Павловна, и еще что-то… сладковатое, пыльное, как запах в старом театре.
— Помоги мне отодвинуть шкаф.
— Зачем? — Олег наконец повернулся, сжимая переносицу. — Там кирпичная стена. Мы просто потратим время, которого и так нет.
— Пожалуйста, — мой голос прозвучал тверже, чем я ожидала. — Она всегда говорила, что в этом доме есть секреты. Смеялась так странно, помнишь? Словно только ей одной была известна какая-то шутка.
Он посмотрел на меня долгим, тяжелым взглядом. В нем читалась вся наша общая боль последних лет.
Боль, которую его мать умело подсвечивала каждым своим визитом, каждым «невзначай» заданным вопросом о моем здоровье. Он вздохнул и молча, с обреченностью, ухватился за резной край шкафа.
Старое дерево поддалось с оглушительным скрипом, царапая пол. За ним действительно были обои. Тот же выцветший цветочный узор, но на один тон ярче. И никаких плинтусов. Просто ровный срез у самого пола.
Я нажала на стену. Ладонь утонула в податливой пустоте. Это была не стена. Это была дверь.
Олег замер, его лицо вытянулось.
— Что за черт…
Дверь открылась беззвучно, выпуская из темноты тот самый приторный запах. Мы шагнули внутрь и застыли.
Передо мной была наша гостиная.
Не похожая, не копия — наша. Тот же диван с уродливой желтой обивкой, который достался нам от его бабушки.
Тот же кофейный столик с выщербленным углом, который я все собиралась закрасить лаком.
Даже трещина на потолке изгибалась в точности, как у нас дома. Это было невозможно.
Но комната была забита детьми.
Точнее, куклами. Они сидели на диване, выстроившись в ряд. Стояли у стен. Лежали в крошечных, самодельных кроватках, расставленных по углам. Десятки тряпичных, фарфоровых, вязаных тел.
Целый молчаливый детский сад.
Их стеклянные глаза смотрели в никуда.
Олег издал сдавленный звук, похожий на стон, и попятился. Я же, как во сне, подошла к одной из кукол.
Она сидела в маленьком кресле-качалке, одетая в синий вязаный комбинезончик.
Точно такой же я связала для племянника три года назад. И фото с гордостью показала свекрови.
Екатерина Павловна тогда улыбнулась своей тихой, всепонимающей улыбкой и сказала: «У тебя золотые руки, Анечка. Жаль, пропадают зря».
— Закрой дверь, — голос Олега был хриплым, чужим. — Немедленно закрой и задвинь шкаф. Мы никому об этом не скажем. Слышишь? Никому.
Он не смотрел на меня. Его взгляд был прикован к кукле в синем комбинезоне. Он тоже все понял.
— Не скажем о чем? — я обвела рукой жуткий кукольный театр. — О том, что твоя мать годами строила это святилище нашему бездетному браку?
— Не говори так! — он резко повернулся ко мне. — Она была больна. Одинока. Это… это просто ее странность. Безобидная. Она так справлялась.
— Безобидная? — я шагнула глубже в комнату, и под ногой что-то хрустнуло. Я подняла с пола крошечную, изящно вылепленную из глины погремушку. Раскрашенную вручную.
— Она знала, что мы были у репродуктолога в прошлый вторник. Я ей не говорила. Ты говорил?
Олег молчал. Его лицо стало пепельным.
Я подошла к столику, точной копии нашего. На нем лежал альбом. Не такой, как у нас, а новый, в дорогом кожаном переплете. Я открыла его.
На первой странице была вклеена фотография. Наша с Олегом свадебная фотография. А вокруг нее, неумелым детским почерком, были выведены имена: «Мишенька», «Петенька», «Сереженька».
Имена, которые мы когда-то в шутку перебирали, мечтая о сыне. В нашей спальне. Шепотом.
— Откуда? — прошептала я, перелистывая страницу. Дальше шли пустые листы, но на каждом уже было заготовлено место для фото и подписано имя. «Катенька». «Наденька». «Леночка».
— Она приходила убираться, когда мы были на работе, — выдавил из себя Олег. — Помнишь, она предлагала помощь? Говорила, тебе тяжело, ты устаешь. Она же хотела как лучше.
Я помнила. Помнила ее тихую заботу, ее настойчивые предложения приготовить ужин, помыть полы.
И помнила, как после ее уходов я не могла найти свои вещи, как чувствовала себя чужой в собственном доме. Как Олег говорил мне, что я стала нервной и все преувеличиваю.
Я захлопнула альбом. Пыль взметнулась в луче света, пробивавшемся из дверного проема.
— Это не забота, Олег. Это одержимость. Она не просто хотела внуков. Она создавала их здесь, в этой… декорации. Она жила нашей жизнью, пока мы не видели.
— Хватит! — он схватил меня за руку. Его пальцы были ледяными. — Мы сожжем все это. Прямо сейчас. Найдем канистру с бензином и сожжем. И забудем. Это просто больные вещи больного человека.
— Нет, — я высвободила руку. — Я не могу это забыть. Потому что это не просто вещи. Это ответ. Ответ на вопрос, почему мне все эти годы казалось, что я схожу с ума. Почему я чувствовала на себе чей-то взгляд даже в пустой квартире.
Я посмотрела в стеклянные глаза кукол. Они больше не казались пустыми. В них застыло ожидание.
— Я сказал, мы все сожжем! — Олег попытался вытолкнуть меня из комнаты, но я уперлась руками в дверной косяк. Страх во мне сменился чем-то другим. Холодным и острым, как осколок стекла.
— Ты боишься, — сказала я, глядя ему прямо в глаза. — Боишься не того, что здесь, а того, что это значит. Тебе проще считать ее святой мученицей, чем признать, что она была монстром. А ты ей потакал.
Я оттолкнула его и шагнула обратно в комнату. Мой взгляд больше не блуждал, он искал. Я знала, что должна быть еще что-то. Что-то, что объяснит не только ее безумие, но и мое многолетнее отчаяние.
Под одной из кукольных кроваток стояла небольшая деревянная шкатулка с замочком. Такой замок можно было вскрыть шпилькой.
— Аня, не надо, прошу тебя, — Олег стоял в дверях, не решаясь войти. Он выглядел так, будто сейчас упадет в обморок. — Какая теперь разница? Ее нет. Давай оставим ее тайны ей.
Я не ответила. Щелкнул замок.
Внутри, на подкладке из бархата, лежали не украшения. Там были мои вещи. Потерянная сережка, которую я искала полгода.
Брелок от моих первых ключей от нашей квартиры.
Маленькая фотография моей мамы, которую я держала в кошельке. Вещи, пропажу которых я списывала на собственную рассеянность, а Олег — на мою «истеричность».
А под ними — дневник.
Я открыла его на последней записи. Дата — неделя до ее смерти.
«Анечка опять плакала. Врач сказал, что шансов почти нет. Она не понимает, что это для ее же блага. Их ребенок был бы несчастен, больной, как она сама. А мои — они будут идеальны. Я почти закончила новую куклу. Назову ее Настенькой. Она будет похожа на меня в детстве».
Я перелистнула несколько страниц назад.
«Снова подлила ей отвар из вороньего глаза. Она жалуется на усталость и туман в голове, но это хорошо. Значит, травы действуют. Олег ничего не замечает. Он хороший сын. Верит, что я даю ей витамины. Он поймет, когда придет время. Он примет моих детей».
Отвар. Я вспомнила ее травяные чаи, которые она приносила мне в термосе. «Для женского здоровья, деточка, пей». Я пила. Я верила ей. А мой муж смотрел и кивал.
Все. Хватит.
Что-то внутри меня, что годами было натянуто до предела, с оглушительным треском лопнуло. Я медленно закрыла дневник.
— Бензин не понадобится, — мой голос звучал спокойно, почти безразлично. Я подняла глаза на мужа. В его глазах плескался ужас. Он все понял по моему лицу.
— Аня…
— Я вызову полицию.
— Что? Зачем? Ты с ума сошла? — он бросился ко мне. — Что ты им скажешь? Что покойная мать собирала кукол? Нас в психушку упекут!
— Я скажу им, что нашла предсмертную записку, — я подняла дневник. — Записку, в которой твоя мать признается, что годами меня травила. А это, — я обвела взглядом комнату, — вещественные доказательства ее невменяемости.
— Ты не посмеешь! Ты разрушишь ее память!
— Она разрушила мою жизнь, — отрезала я. — А ты стоял и смотрел. И теперь ты хочешь, чтобы я сожгла единственное доказательство того, что я не сумасшедшая. Чтобы я похоронила правду вместе с ней.
Я достала телефон.
— Этого не будет, Олег. Ее история закончилась. А моя только начинается.
Олег не пытался вырвать телефон. Он просто смотрел на меня, и в его взгляде была не злость, а животный страх.
Страх не за память матери, а за себя. За свой тихий, устроенный мир, который рушился на его глазах.
Полицейские приехали быстро.
Двое усталых мужчин, которые смотрели на меня сначала с недоверием, потом с жалостью, а потом, когда я молча провела их в потайную комнату и протянула дневник, — с профессиональным любопытством.
Олег что-то лепетал про горе, про то, что у меня нервный срыв. Но его слова тонули в вязкой атмосфере кукольного царства. Один из полицейских долго светил фонариком на лица кукол, потом обернулся ко мне.
— Экспертиза покажет, что это за «отвары», — сказал он тихо. — Но даже без этого… Картина ясна. Можете ехать домой. Мы с вами свяжемся.
Домой мы ехали в разных такси.
На следующий день я собрала вещи. Олег не останавливал. Он сидел на диване — на том, настоящем — и смотрел в стену. Когда я уже стояла в дверях, он спросил:
— Зачем ты это сделала? Можно было просто уйти.
— Потому что я больше не хотела быть сумасшедшей, — ответила я. — Ни в твоих глазах, ни в своих. Я хотела, чтобы у ее безумия было имя и фамилия. А не мое.
Я ушла.
Дело не получило широкой огласки, его тихо закрыли в связи со смертью подозреваемой. Но правда имела свойство просачиваться.
Соседи, дальние родственники — все узнали. Кто-то шептался, кто-то жалел Олега, кто-то — меня. Но светлый образ Екатерины Павловны, страдающей от отсутствия внуков, померк. Осталась лишь жуткая история о куклах и ядовитых чаях.
Олег продал и ее дом, и нашу квартиру. Он не выдержал. Не выдержал правды.
Прошло полгода. Я жила в другом городе, в маленькой съемной квартире с окнами на шумный проспект.
Я ходила к психотерапевту. Я училась заново доверять себе, своему телу, своим чувствам.
Я прошла полное медицинское обследование. Врач, пожилая женщина с добрыми глазами, долго изучала мои анализы.
— Токсины полностью вышли из организма, — сказала она наконец. — Тот «травяной сбор», что вы пили, медленно, но верно подавлял репродуктивную функцию. Кто бы вам его ни дал, он точно знал, что делает.
Но сейчас все чисто. Вы абсолютно здоровы.
Я вышла из клиники и впервые за много лет не почувствовала себя дефектной. Не женщиной, у которой «не получается». А просто женщиной. Цельной.
В конечном итоге мы вновь сошлись с Олегом, он сказал, что понял меня, что я все сделала правильно, что он в ужасе от своей матери. Мы опять съехались.
А еще через два месяца я стояла в своей ванной и смотрела на две полоски на тесте. Они были яркими и четкими. Никакого чуда. Просто химия. Просто жизнь, которая взяла свое, когда ее перестали травить.
Я прижалась лбом к холодному стеклу окна. Там, внизу, кипел город. И я была его частью. Не персонажем в чужом спектакле, а просто частью этой огромной, сложной жизни. И этого было более чем достаточно.
