Звонок в дверь застал меня врасплох. Я сидела в своём любимом кресле с книгой и чашкой травяного чая, наслаждаясь тишиной субботнего вечера.
— Кто там? — спросила я, приближаясь к двери и глядя в глазок.
На площадке стоял мой брат Валерий с дочерью Любой и её шестилетним сыном Максимом. Рядом с ними громоздились чемоданы и пакеты. Я замерла, чувствуя, как внутри всё сжалось от неприятного предчувствия. Брат приезжал ко мне нечасто, а с такими вещами — и вовсе впервые за многие годы.
Открыв дверь, я попыталась улыбнуться, но улыбка вышла натянутой.
— Валера? Люба? Что случилось?
Брат, не дожидаясь приглашения, шагнул через порог.
— Ирочка, сестрёнка, выручай! — В его голосе звучала привычная самоуверенность. — Мы тут временно, пока у Любы ремонт. Месяц, не больше!
— Ремонт? — растерянно переспросила я, пропуская их в прихожую. — А почему ко мне? У тебя же трёхкомнатная…
— У меня Вера с детьми, — отрезал Валерий, имея в виду свою новую жену. — Сама понимаешь.
Люба тем временем уже стаскивала с Максима куртку, а тот крутился юлой, с любопытством оглядывая мою маленькую квартирку.
— Тётя Ира, а у тебя есть что-нибудь вкусненькое? — звонко спросил мальчик, улыбаясь щербатой улыбкой.
Я почувствовала, как к горлу подкатывает ком. Отказать сейчас — значит выставить родного брата и его семью за дверь. Соседи услышат, начнутся разговоры… Да и мама никогда бы не одобрила такого поступка.
— Конечно, проходите, — вместо этого сказала я, отступая в сторону. — Располагайтесь.
Валерий похлопал меня по плечу.
— Я знал, что ты не подведёшь. Ты же у нас всегда была самой доброй.
В его словах мне послышалась какая-то снисходительность, но я промолчала.
— Максимка, аккуратно с тётиными вещами! — крикнула Люба сыну, который уже умчался исследовать квартиру. Но в её голосе не было настоящей строгости.
Я стояла посреди собственной прихожей и чувствовала себя гостьей. Лишней. Непрошеной. Сердце стучало где-то в горле, а в голове крутился один и тот же вопрос: как я снова позволила этому случиться?
«Месяц, не больше» — отдавалось в ушах, пока брат проносил мимо меня тяжёлый чемодан.
Чужие среди своих
Прошла неделя. Семь дней, которые превратили мой тихий уютный мирок в место, где я чувствовала себя чужой.
— Максим! Не бегай! — в сотый раз повторила я, когда мальчик пронёсся мимо с самолётиком, едва не сбив с полки фарфоровую статуэтку — мамин подарок на пятидесятилетие.
— Тётя Ира такая скучная, — пробурчал мальчик достаточно громко, чтобы я услышала.
На кухне гремела музыка. Люба готовила обед, раскидав продукты по всем поверхностям. Моя всегда идеально чистая кухня сейчас напоминала поле битвы: крошки хлеба на столе, жирные пятна на плите, гора немытой посуды в раковине.
Я глубоко вздохнула и решилась на разговор. В конце концов, это мой дом.
— Люба, можно потише музыку? Соседка снизу уже дважды стучала в потолок.
Племянница обернулась, вытирая руки о полотенце. На её лице читалось раздражение.
— Господи, тётя Ира, ну что вы такая… консервативная? Обычная громкость, не на концерте же!
— Я просто прошу уважать мои правила, — сказала я, чувствуя, как внутри всё сжимается. — Это всё-таки моя квартира.
— Мы же не чужие! — фыркнула Люба. — Папа говорит, что вы всегда были такой — всё мерите, просчитываете…
Она не закончила, но я поняла: брат обсуждал меня со своей дочерью. Меня и мои странности.
В этот момент в дверь позвонили. Я открыла и увидела соседку по лестничной клетке — Марину Степановну.
— Ирина Петровна, у вас всё в порядке? — спросила она с тревогой. — Третий день такой шум…
— Простите, — я почувствовала, как краска стыда заливает лицо. — Это временно. Родственники приехали.
— Понимаю, — кивнула она с сочувствием. — Но, может, после десяти вечера можно потише? У меня муж после операции.
Не успела я ответить, как Люба протиснулась мимо меня:
— Да-да, конечно! Мы всё поняли. Извините, — сказала она с приторной улыбкой и захлопнула дверь. — Ой, какие все нежные, — прошептала она уже мне. — У нас в подъезде никто никогда не жаловался.
Я посмотрела на племянницу и вдруг ощутила такую усталость, будто несла на себе неподъёмный груз. В этот момент из комнаты донёсся звук падения чего-то тяжёлого и звон разбитого стекла.
— Максим! — крикнула я и побежала в гостиную.
На полу лежала разбитая рамка с нашей семейной фотографией — единственной, где мы с братом и родителями были вместе и счастливы.
— Я нечаянно, — испуганно пробормотал мальчик.
Я молча собирала осколки, а внутри что-то ломалось окончательно.
Ночные раздумья
Часы показывали половину второго ночи. Я сидела на кухне в полной тишине, лишь изредка слышалось мерное тиканье старых настенных часов — ещё одно мамино наследство. Из-за закрытой двери спальни доносился храп Валерия. Брат занял мою комнату в первый же день, а я перебралась на диван в гостиной, где теперь спали Люба с Максимом. Сегодня мне не спалось.
Перед собой я положила старую фотографию. На ней — мама, совсем ещё молодая, с аккуратной причёской и в платье с воротничком. Она всегда была такая — сдержанная внешне, но внутри полная скрытой силы.
— Что бы ты сейчас сказала, мама? — прошептала я, проводя пальцем по выцветшему снимку.
Казалось, я слышу её голос так ясно, будто она сидит напротив: «Ириша, ты всегда была слишком мягкой. Это хорошо, но нельзя превращаться в коврик, о который вытирают ноги».
Я отхлебнула остывший чай. Мама часто говорила мне: «Будь мягкой, но не позволяй себя стирать». Тогда, в детстве, я не понимала. Теперь, в шестьдесят два, сидя на собственной кухне и чувствуя себя гостьей, начинала понимать.
Вся моя жизнь — это уступки. Брату — в детстве, когда отдавала последнюю конфету. Мужу — когда терпела измены, а потом проводила одна в пустой квартире выходные, пока он встречался с друзьями. Начальнице — когда оставалась допоздна, хотя остальные давно разошлись по домам.
Я всегда была той, кто подстраивается. Той, кто понимает. Той, кто прощает. И вот к чему это привело — в шестьдесят два года я сижу на своей кухне и боюсь спать в своей постели.
На холодильнике висела прикреплённая магнитом записка, нацарапанная рукой племянницы: «Купить молоко, хлопья и сок для Максима».
Я не помнила, чтобы она спрашивала меня, можно ли оставить записку. Теперь это просто факт — я должна купить продукты для её сына.
В тишине слёзы текли по щекам, но я не всхлипывала. Беззвучно плакала, как делала всегда — чтобы никого не потревожить.
Вдруг я поймала своё отражение в тёмном окне: сгорбленная старушка с потухшим взглядом. Неужели это я? Неужели это всё, чем я стала?
«Нельзя так жить, Ириша», — словно прошептала мама с фотографии.
Впервые за долгое время внутри шевельнулось что-то, похожее на решимость. Крошечная искра, которая могла погаснуть от малейшего дуновения, но сейчас, в ночной тишине, сияла всё ярче.
Я вытерла слёзы и выпрямила спину. Впервые за многие годы я задумалась о том, чего хочу я сама.
Решительный шаг
— Значит, все оформим на хоспис? — переспросила Елена Михайловна, снимая очки и протирая их салфеткой. В ее голосе не было удивления — за тридцать лет работы нотариусом она повидала всякое.
Я разгладила складку на юбке и кивнула:
— Да.
Маленький кабинет со стенами, выкрашенными в бледно-зеленый цвет, вдруг показался мне чересчур душным. Сквозь приоткрытое окно доносился шум улицы — чья-то брань, детский смех, гудки машин. Обычная жизнь текла своим чередом, пока я сидела тут и решалась на поступок, который еще вчера показался бы мне немыслимым.
— Они не ожидают такого, — продолжила я, теребя пуговицу на рукаве. — Валерка небось уже прикидывает, как распорядится квартирой после моей смерти.
— Мотивы завещания — ваше личное дело, — Елена Михайловна деликатно кашлянула. — Но могу я спросить, почему именно хоспис?
Я глянула в окно. Там, на детской площадке, девочка лет пяти каталась на карусели, а рядом сидела женщина, наверное, бабушка, и что-то вязала спицами. Мелькнуло и исчезло острое чувство тоски.
— Знаете, у меня десять лет назад там подруга лежала. Нина. Рак, четвертая стадия, ничего уже нельзя было сделать… Я к ней ходила каждый день. А там медсестры-девочки… они такие… — я запнулась, подбирая слова. — Им там тесно, понимаете? Палаты на четверых-пятерых. Душ один на этаж. А они улыбаются каждый день. И подгузники меняют, и морфий колют, и по головке гладят…
Я замолчала. Нелепо как-то вышло — сижу, почти старуха, чужому человеку душу изливаю.
— Если родные не уважают при жизни, пусть хоть после смерти от меня польза будет, — закончила я уже тише. — Нине бы понравилось.
Елена Михайловна кивнула и снова надела очки:
— Вы имеете полное право распорядиться своим имуществом. Но родственники часто оспаривают такие завещания. Особенно когда речь о единственном жилье.
— Пусть попробуют, — я вдруг почувствовала прилив злости. — Суд — так суд. Мне шестьдесят два, но я в своем уме, а Валерка… Мама всегда говорила: «Ириша, ты добрая, но не давай садиться себе на шею». Жаль, что я ее только сейчас поняла.
Нотариус протянула мне ручку:
— Вот здесь, пожалуйста. И здесь. И здесь тоже.
Моя рука едва заметно дрожала, когда я ставила подписи. Три росчерка — и судьба моего дома была решена. Я ощутила странное чувство — будто сбросила тяжеленный рюкзак, который тащила много лет. Спина вдруг распрямилась сама собой.
— Валерий узнает? — спросила я, вставая.
— Только если вы сами скажете, — покачала головой Елена Михайловна. — Или после вашей кончины. Надеюсь, это случится нескоро.
Выйдя из здания, я почему-то свернула к маленькой кондитерской напротив. Витрина пестрела пирожными, тортами, корзиночками. Я не покупала себе сладостей, наверное, с прошлой Пасхи — все экономила, откладывала на черный день.
— Эклер с заварным кремом, пожалуйста, — сказала я девушке за прилавком.
— Вам завернуть с собой?
— Нет, съем прямо сейчас.
Девушка улыбнулась и протянула мне эклер на маленькой бумажной тарелочке. Он пах ванилью, детством и почему-то — свободой.
Я вышла на улицу и присела на скамейку. Небо сияло апрельской синевой. Мимо бежали люди по своим делам — молодые, старые, хмурые, веселые. А я сидела и ела свой эклер, медленно, смакуя каждый кусочек. Почему-то вспомнилось, как мама учила меня печь безе — взбивать белки долго-долго, пока не побелеют пальцы, а потом осторожно подмешивать сахар, столовую ложку за столовой ложкой, чтобы не осел…
Телефон в сумке звякнул. Сообщение от Любы: «Тетя Ира, мы ушли в кино. Еды в холодильнике нет. Пожалуйста, купите что-нибудь на ужин!»
Я вытерла пальцы о салфетку, стряхнула с колен крошки и медленно поднялась.
Домой идти не хотелось. Но ведь это мой дом — и теперь я точно знала, что буду в нем хозяйкой.
Правда без масок
— Что значит «поговорить»? О чём тут говорить? — Валерий расхаживал по гостиной, размахивая руками. Его обычно румяное лицо побагровело от гнева.
Я спокойно сидела в кресле. После посещения нотариуса прошло три дня, и я наконец решилась на разговор.
— О том, что вам пора съезжать, Валера. Ремонт у Любы должен был закончиться ещё неделю назад.
— Ты выгоняешь родного брата? — он остановился напротив меня, нависая всей своей грузной фигурой.
— Я не выгоняю. Я прошу освободить мою квартиру.
Люба, стоявшая в дверном проёме с чашкой чая, фыркнула:
— Две недели назад вы говорили, что мы можем оставаться сколько нужно.
— Я передумала, — ответила я, удивляясь собственному спокойствию. — Это моё право.
Валерий сузил глаза:
— А я понял, в чём дело! Ты всегда завидовала мне! Всю жизнь! У меня семья, дети, а у тебя что? Кошка да фикус на окне!
Его слова должны были ранить, но странным образом не задевали. Словно бессильные волны, разбивающиеся о каменный берег.
— Я никогда не завидовала тебе, Валера, — покачала я головой. — Я просто хочу тишины в своём доме.
— Да кому нужна твоя тишина? — он презрительно махнул рукой. — Сидишь тут, старость коротаешь, никому не нужная…
— Валера! — одёрнула его Люба, но было поздно.
Брат осёкся, но было видно, что он не жалеет о сказанном. В его глазах читалось лишь раздражение, что я посмела пойти против.
— Мама перевернулась бы в гробу, если б узнала, как ты обращаешься с семьёй, — продолжил он уже тише.
Эти слова неожиданно задели за живое. Я встала, чувствуя, как дрожат руки.
— Не смей говорить о маме, — мой голос звенел от напряжения. — Она бы никогда не одобрила то, как вы относитесь к чужому дому и личному пространству.
Валерий хмыкнул:
— Квартира, конечно, твоя, но пользоваться будем мы — только через мой порог ты больше никогда не переступишь! Ни за помощью, ни просто так!
В комнате повисла тяжёлая тишина. Я заметила в дверях испуганного Максима, который крепко сжимал в руке игрушечный самолётик. Его глаза были широко распахнуты — наверняка он никогда не видел дедушку таким.
— Валера, здесь ребёнок, — тихо сказала я.
Брат обернулся, заметил внука и словно сдулся. Сел на диван, обхватив голову руками.
— Ты всегда была странной, Ира, — устало проговорил он. — Вечно со своими правилами, распорядками…
— Я не странная, — ответила я, чувствуя необычайную лёгкость. — Я просто другая. И имею право на уважение в собственном доме.
Люба вдруг выступила вперёд:
— Тётя Ира, нам действительно пора уезжать. Ремонт закончился ещё на прошлой неделе.
Тихий уход
Сборы были недолгими и молчаливыми. Люба складывала вещи в чемоданы, Максим тихо сидел на краешке дивана с планшетом, а Валерий угрюмо курил на балконе, хотя знал, что я не выношу запаха табака в квартире.
Я молча смотрела, как моя жизнь возвращается в привычное русло, и не чувствовала ни торжества, ни злорадства — только усталость и лёгкую грусть от того, что кровные узы оказались такими хрупкими.
— Максим, попрощайся с тётей, — сказала Люба, застегивая куртку на сыне.
Мальчик нерешительно подошёл и вдруг обнял меня за талию.
— Извини за фотографию, — прошептал он. — Я не хотел её разбивать.
Я погладила его по голове:
— Я знаю, солнышко. Всё хорошо.
Люба смотрела в пол, избегая моего взгляда:
— Спасибо, что приютили нас. И простите за… неудобства.
Я кивнула, не находя слов. Что тут скажешь? Что я рада? Неправда. Что без проблем? Тоже ложь.
Валерий вышел с балкона, от него сильно пахло сигаретами. Он прошёл мимо меня, даже не взглянув, и начал натягивать ботинки.
— Папа, — тихо одёрнула его Люба, кивая в мою сторону.
Брат выпрямился. В его глазах читалась смесь обиды, злости и… чего-то ещё. Может быть, стыда?
— Живи как хочешь, — бросил он, берясь за ручку двери. — Только потом не приходи плакаться, когда поймёшь, что осталась совсем одна.
Он помедлил, словно ожидая, что я начну оправдываться или упрашивать их остаться. Но я молчала.
Когда дверь закрылась, я прислонилась к стене и медленно сползла на пол. Не от горя или отчаяния — просто ноги не держали от перенапряжения.
В квартире стояла непривычная тишина. Тишина, о которой я так мечтала все эти недели. Но сейчас она казалась оглушительной.
Я сидела так долго, вслушиваясь в эту тишину, постепенно привыкая к ней заново. Потом медленно поднялась и обошла квартиру, словно заново знакомясь с собственным домом.
В гостиной на журнальном столике лежал забытый Максимом маленький солдатик. В ванной остался Любин шампунь с запахом кокоса. На кухне — початая пачка крепкого чая, который пил только Валерий.
Я собрала эти вещи в маленькую коробку. Может быть, они ещё вернутся за ними. А может, и нет.
Потом я открыла окна настежь, впуская свежий весенний воздух, который быстро вытеснял запах чужого присутствия.
И только когда села в своё любимое кресло с чашкой чая, я почувствовала, как по щекам текут слёзы. Не слёзы сожаления — слёзы очищения.
Снова дома
Прошёл месяц. Апрельское солнце заливало мою кухню тёплым светом, играя бликами на свежевымытой посуде. Я заварила свой любимый чай с чабрецом и нарезала к нему лимон тонкими полупрозрачными кружочками.
За этот месяц многое изменилось. Не в квартире — во мне. Я больше не вздрагивала от звонков в дверь. Не извинялась перед соседями за несуществующий шум. Не торопилась убрать со стола чашку, если хотелось подольше посидеть с книгой.
Моя жизнь снова принадлежала мне, и это ощущение оказалось удивительно сладким. Я даже записалась на курсы акварельной живописи — давняя мечта, которую всё откладывала «на потом».
Завещание так и осталось у нотариуса. Иногда я думала о том, чтобы изменить его, но какая-то часть меня знала: это решение было правильным. Не из мести, а из справедливости.
Телефон звякнул сообщением. Я вздрогнула — Валерий не выходил на связь с того самого дня. От него и пришло сообщение:
«Ты была права. Прости».
Всего три слова. Без объяснений, без лишних слов. Я перечитала их несколько раз, не зная, что ответить. Потом просто написала:
«Приходи на чай в воскресенье. Только один».
Ответ пришёл почти мгновенно:
«Буду».
Я поставила чайник на плиту и достала из шкафа свою любимую чашку — ту, что всегда прятала от гостей. Синюю, с трещинкой на ручке и золотым ободком.
Пожалуй, в воскресенье я достану ещё одну. Для брата.
«Будь мягкой, но не позволяй себя стирать», — словно прошептал мамин голос.
— Я научилась, мама, — ответила я вслух, улыбаясь своему отражению в начищенном до блеска чайнике. — Наконец-то научилась.
За окном щебетали птицы, ветер колыхал только что вымытую занавеску, а на подоконнике расцветал фикус, выбросив свежие глянцевые листья.
Жизнь продолжалась. Моя жизнь. В моём доме. На моих условиях.
И в этой мысли не было ни капли эгоизма — только спокойная уверенность женщины, которая наконец-то поняла простую истину: забота о себе — это не роскошь, а необходимость.
Я вспомнила тот вечер, когда они съехали. Как плакала, сидя в кресле. Тогда мне казалось, что я потеряла семью. Но сейчас понимала — я обрела себя. А вместе с собой — и возможность строить новые, здоровые отношения. Даже с Валерием.
— Поживём — увидим, — сказала я вслух и улыбнулась.
