— Машенька, открой, это мы!
Голос матери, дребезжащий и тонкий, просочился сквозь металлическую дверь, заставив Машу замереть с чашкой чая на полпути ко рту. Андрей, ее муж, оторвался от ноутбука и вопросительно поднял брови. За дверью послышалось шарканье и тяжелый вздох отца. Время приближалось к десяти вечера. Для незваных гостей было поздновато.
— Кто там? — крикнула она, хотя прекрасно знала кто. Сердце неприятно екнуло.
— Мы, мы! Родители твои! Открывай скорее, не на вокзале же ночевать!
Маша поставила чашку на стол так резко, что чай выплеснулся на скатерть. Андрей молча встал и подошел к ней, положив руку на плечо. Его присутствие немного успокаивало. Она щелкнула замком и приоткрыла дверь.
На пороге стояли ее родители. Тамара Павловна, кутаясь в старенькое пальто, сжимала в руках объемную сумку в клетку. Геннадий Петрович мрачно возвышался за ее спиной, держа два потрепанных чемодана, перевязанных для надежности бельевой веревкой. Их вид был таким, будто они только что сошли с поезда дальнего следования, а не приехали из соседнего района.
— Что случилось? — голос Маши прозвучал глухо и напряженно.
— Поживем у тебя пока, дочка, — выпалила Тамара Павловна, пытаясь протиснуться в коридор. — Пусти, холодно же.
Маша не сдвинулась с места, преграждая им путь.
— В смысле «поживем»? А ваша квартира?
Отец хмыкнул, переминаясь с ноги на ногу. Его лицо, обычно просто суровое, сейчас было багровым от сдерживаемого гнева.
— Нет больше нашей квартиры, Мария, — пробасил он. — Квартира теперь Олежкина. Официально. Все по закону.
Маша почувствовала, как ледяная волна поднимается откуда-то из желудка. Она смотрела на них — на испуганно-требовательное лицо матери, на упрямо-обиженное отца — и не могла поверить в реальность происходящего.
— Как «Олежкина»? Вы же ее ему… подарили?
— Подарили, — подтвердила мать, шмыгнув носом. — А он… Светочка его… В общем, им тесно с нами стало. Попросили освободить. Сказали, у них своя жизнь, молодые. А мы старые, мешаем.
Маша молчала, переваривая услышанное. Вот оно. То, о чем она предупреждала их последние пять лет. То, из-за чего они ссорились, не разговаривали месяцами. Финал был закономерен, но от этого не менее ошеломителен.
— Понятно, — медленно произнесла она, и в ее голосе зазвенел металл. — Квартиру брату отписали? Вот к нему теперь жить и идите.
Мать ахнула и прижала руку к сердцу. Отец подался вперед.
— Ты что такое говоришь, Мария? Совсем без сердца? Он же нас выставил!
— Правда? Какая неожиданность, — Маша позволила себе кривую усмешку. — А я ведь говорила. Я вас предупреждала, что так и будет. Что вы отвечали? «Олежка не такой!», «Он наш сын!», «Тебе просто завидно!». Ну что, дождались? Теперь идите к своему «не такому» сыну. А ко мне не надо. Я вас к себе не пущу.
Она начала закрывать дверь. Отец уперся в нее рукой, не давая захлопнуть.
— Ты нас на улицу выгоняешь? Родных родителей?
— Я? — глаза Маши потемнели. — Это не я вас выгоняю. Это ваш любимый сын вас выгнал. Из квартиры, которую вы ему подарили. А моя квартира — моя. Я на нее двадцать лет с мужем горбатилась, ипотеку платила. Здесь вам не перевалочный пункт. Идите. К. Олегу.
С этими словами она с силой толкнула дверь. Замок щелкнул, отрезая ее от ошеломленных родителей. За дверью послышался сдавленный всхлип матери и глухое ругательство отца. Маша прислонилась спиной к холодному металлу и медленно сползла на пол. Андрей тут же опустился рядом, обнимая ее за плечи. Она не плакала. Внутри все было выжжено дотла.
Воспоминания нахлынули без спроса, как это всегда и бывало. Вот ей десять, а ее брату Олежке пять. На день рождения ему дарят дорогую немецкую железную дорогу, а ей — книгу «Повесть о настоящем человеке» со словами: «Ты же у нас умница, любишь читать». Она и не спорила, читать действительно любила. Но блестящие рельсы и маленький паровозик снились ей потом еще несколько месяцев.
Вот ей семнадцать. Она ночами зубрит билеты, готовится к поступлению в институт на бюджет. Родители ходят на цыпочках, но постоянно вздыхают: «Тяжело тебе, дочка, а что делать. На платное денег нет. Вот Олежке надо будет репетиторов нанимать, он же мальчик, ему армия светит, если не поступит». Маша поступила сама. Через пять лет Олег, сменив трех репетиторов, кое-как пролез на платное отделение заштатного вуза, и родители, продав дачу, исправно оплачивали его обучение. «Ему нужнее, — говорила мать, — он же опору в жизни ищет».
Маша свою опору нашла сама. На третьем курсе она познакомилась с Андреем, таким же, как она, приезжим студентом из простого общежития. После окончания института они поженились, сняли крошечную комнатку на окраине и начали работать. Маша — бухгалтером в небольшой фирме, Андрей — инженером на заводе. Они считали каждую копейку, отказывая себе во всем. Когда родилась Дашка, стало еще тяжелее. Мать приезжала помогать, но каждый ее приезд сопровождался лекциями.
— Что ж вы в конуре-то в этой живете? Неужели нельзя было мужа побогаче найти? Вон, Олежка наш с какой девочкой познакомился, Светочкой. У ее папы свой бизнес. Сразу видно — пара!
Маша молча стирала пеленки. Она любила Андрея, и мысль о «муже побогаче» казалась ей дикой и оскорбительной. Через несколько лет, накопив на первый взнос и влезши в ипотеку на двадцать лет, они купили эту двухкомнатную квартиру. Свою. Собственную. Они делали ремонт своими руками, по вечерам и выходным. Клеили обои, клали ламинат, собирали мебель. Каждый гвоздь, вбитый в стену, был символом их независимости.
Олег тем временем женился на Светочке с «папиным бизнесом». Бизнес, правда, оказался небольшим автосервисом, а Света — капризной девицей с претензиями. Жить они стали с родителями в их просторной трехкомнатной «сталинке». И почти сразу начались разговоры.
— Маш, ты же понимаешь, — заводила Тамара Павловна во время редких телефонных разговоров. — Олежке нужна своя семья, свое гнездо. А тут мы… мешаемся. Он мужчина, глава семьи. Ему пространство нужно.
— Мам, так пусть снимут квартиру. Или купят. У Светы же отец небедный, — устало отвечала Маша.
— Что ты такое говоришь! Зачем снимать, если есть родительская квартира? Мы решили ее на Олежку переписать. Дарственную оформить. Ему спокойнее будет.
Маша тогда чуть не выронила трубку.
— Вы в своем уме? Дарственную? А сами где жить будете?
— Так с ним и будем. В одной комнате. Нам много ли надо? Зато сыну поможем. Ему сейчас старт нужен.
— Мама, не делайте этого! — почти кричала Маша. — Пожалуйста, не делайте! Вы останетесь на птичьих правах! Света вас выживет оттуда через год! Вы же ее совсем не знаете!
— Завидуешь брату, вот и все! — обиженно отрезала мать. — Сердца в тебе нет. Вечно только о себе думаешь. Мы сами разберемся.
Они и разобрались. Через месяц квартира была подарена Олегу. Еще через полгода начались первые звоночки: Свете не нравилось, как Тамара Павловна готовит, как громко Геннадий Петрович смотрит телевизор, как они «шаркают тапками». Олег сначала отмалчивался, а потом начал говорить родителям: «Ну потерпите, ну не провоцируйте Свету, у нее нервы».
Маша слушала жалобы матери по телефону и молчала. Что она могла сказать? Она все это предсказала с точностью до мелочей.
А потом звонки прекратились. Маша пыталась дозвониться сама, но мать отвечала односложно: «Все нормально, не твое дело». И вот теперь — финал. «Освободите помещение».
Андрей принес ей стакан воды.
— Ты как?
— Нормально, — выдохнула Маша. — Я знала, что так будет. Просто не думала, что они придут сюда. Что они посмеют прийти сюда.
— Они думали, ты сжалишься.
— Сжалилась бы. Лет пятнадцать назад. А сейчас… Андрей, я не могу. Я не могу пустить их в наш дом. Это будет конец всему. Нашей жизни, нашему спокойствию. Мать начнет учить меня жить, перестанавливать вещи, критиковать Дашку, тебя… Отец будет молча сидеть и излучать недовольство. А потом сюда припрется Олег с крокодиловыми слезами и будет просить «понять и простить». Нет. Хватит.
Утром позвонила тетка, мамина сестра. Ее голос звенел от праведного гнева.
— Мария, ты с ума сошла? Родителей на улицу выставила! Тамара всю ночь у меня проплакала, давление подскочило! Как тебе не стыдно!
— Тетя Валя, они не на улице, они у вас. И оказались они там не из-за меня.
— Но ты же дочь! Ты обязана!
— Я им ничего не обязана, — отрезала Маша. — Я им двадцать лет говорила, что их обожаемый сыночек оставит их без штанов. Они не слушали. Они выбрали его. Подарили ему квартиру, в которой я выросла. Квартиру, доля в которой по закону могла бы быть и моей. Они сделали свой выбор. Теперь пусть живут с его последствиями.
— Бессердечная ты, Машка, — вынесла вердикт тетка и бросила трубку.
Днем позвонил Олег. Его голос был вкрадчивым и елейным.
— Машунь, привет. Слушай, тут такое дело… Мать звонила, плачет. Ты это, не погорячилась? Ну пусти их к себе на время, а?
— На какое «время», Олег? — спросила Маша, стараясь говорить как можно спокойнее.
— Ну, не знаю… на пару месяцев. Пока мы тут ремонт закончим…
— Ремонт? Вы поэтому их выгнали?
— Ну… да. Света хочет все по-новому сделать. Детскую для будущего ребенка. Понимаешь, со стариками это невозможно. Они пыль разводят, шумят…
Маша рассмеялась. Тихим, безрадостным смехом.
— Понимаю. Конечно, понимаю. Будущему ребенку нужна детская. А родителям, которые подарили тебе трешку в центре Москвы, место на коврике в прихожей не нашлось?
— Маш, ну не начинай, — заныл Олег. — Ты же знаешь Свету. У нее характер сложный. Я не хочу скандалов. Проще было, чтобы они съехали. Я думал, ты поможешь, войдешь в положение. Мы же родня.
— Мы не родня, Олег. Мы просто люди с одинаковой записью в графе «отец» и «мать». У тебя своя жизнь, у меня — своя. Ты свой выбор сделал, когда принимал в дар квартиру, вычеркнув из уравнения и меня, и их будущее. Так что решай свои проблемы сам. Не можешь с женой договориться, чтобы родителей не выгонять, — это твои проблемы. Не хочешь их у себя селить — твои проблемы. Моя квартира — это моя крепость. И для вас тут места нет.
— Значит, не пустишь? — в голосе брата прорезалось откровенное раздражение.
— Не пущу.
— Ну и сиди в своей конуре, — зло бросил он. — Я так и знал, что от тебя помощи не дождешься. Всегда была эгоисткой.
Он отключился. Маша положила телефон на стол. Эгоисткой. Возможно. Только вот ее «эгоизм» позволил ей построить семью, купить квартиру и вырастить дочь. А их «щедрость» и «любовь к сыну» оставила их без крыши над головой.
Вечером, когда Дашка вернулась из школы, она была тихой и задумчивой. За ужином она наконец спросила:
— Мам, мне бабушка звонила. Плакала. Говорила, что вы с папой ее и дедушку из дома выгнали. Это правда?
Маша отложила вилку. Она посмотрела на свою пятнадцатилетнюю дочь — умную, немного колючую, как все подростки, но справедливую.
— Даш, садись, я тебе сейчас все расскажу. Только не как бабушка, а как было на самом деле.
И она рассказала. Про железную дорогу и книгу. Про свой бюджет и платное обучение Олега. Про ипотеку и дарственную. Про свои предупреждения и их насмешки. Она говорила долго, спокойно, без слез и обвинений, просто излагая факты. Андрей сидел рядом и молча кивал, подтверждая ее слова.
Дашка слушала, нахмурив брови. Когда Маша закончила, она долго молчала, глядя в свою тарелку.
— То есть, — наконец сказала она, — они отдали дяде Олегу квартиру, в которой могли бы жить сами, а он их выставил, потому что его жена захотела сделать ремонт?
— Да.
— А теперь они хотят жить у нас?
— Да.
— Но ведь это несправедливо, — Дашка подняла на мать серьезные, взрослые глаза. — Ты же их предупреждала. И мы… ты с папой сами всего добились. А они всегда помогали только дяде Олегу. Почему мы должны теперь решать их проблемы?
Маша почувствовала огромное облегчение. Ее дочь поняла ее.
— Я тоже так думаю, милая.
— Мне их жалко, конечно, — вздохнула Дашка. — Но… ты права, мам. Это было бы неправильно.
В следующие несколько недель Маша жила как в тумане. Родственники, за исключением пары самых дальних, прекратили с ней всякое общение. Родители, по слухам, так и жили у тети Вали, ютясь в одной комнатушке и постоянно с ней скандаля. Олег на связь не выходил. Маша иногда ловила себя на том, что механически набирает номер матери, но в последний момент сбрасывала. Что она могла им сказать? Что ей жаль? Но ей не было жаль. Было горько, больно, обидно за свое украденное детство, за годы несправедливости, но жалости не было. Они получили то, к чему шли всю жизнь.
Однажды, возвращаясь с работы, она увидела отца. Он стоял у продуктового магазина неподалеку от ее дома. Он сильно сдал: похудел, осунулся, на нем висело старое, заношенное пальто. Он смотрел куда-то в сторону ее окон. Их взгляды встретились. Маша замерла. В его глазах она не увидела ни раскаяния, ни просьбы. Только знакомую, упрямую, тяжелую обиду. Он презрительно хмыкнул, отвернулся и медленно побрел в сторону остановки.
И в этот момент Маша поняла, что все сделала правильно. Ничего не изменилось. Они по-прежнему считали, что она им должна. Что она виновата. Что она обязана была распахнуть двери и принять их, взвалив на себя груз их ошибок.
Она развернулась и пошла домой. К мужу, который ждал ее с ужином. К дочери, которая делала уроки в своей комнате. В свою квартиру, где пахло спокойствием и где ее никто не упрекал в том, что она «бессердечная эгоистка». Дверь за ней закрылась, отрезая прошлое. На этот раз — навсегда. Примирения не будет. Да оно и не было нужно. Иногда, чтобы спасти свой собственный мир, приходится наглухо запереть дверь перед теми, кто его когда-то чуть не разрушил.
