— Боже, мама, какой борщ! Настоящий, наваристый, с чесночком! Вот это я понимаю — ужин! — Олег с оглушительным, сочным хлюпаньем втянул в себя полную ложку. Он откинулся на спинку стула, блаженно прикрыв глаза, и промокнул уголки губ хлебным мякишем. — Алин, ты попробуй! Это же просто песня, а не борщ.
Алина не двигалась. Она сидела напротив него за идеально вычищенным кухонным столом и смотрела на то, как он ест. Она не притронулась ни к тарелке, ни к вилке. Её руки спокойно лежали на коленях, а взгляд был пустым и тяжёлым, как речной камень. Она наблюдала за каждым его движением: как он подносит ложку ко рту, как довольно жмурится, как его кадык дёргается при глотке. Она изучала его с отстранённым, холодным любопытством патологоанатома.
— Да, Олежек, кушай, сынок. Мужик с работы пришёл, его кормить надо, а не баловать всякой ерундой, — раздался из другого конца кухни бодрый голос Тамары Павловны. Свекровь, не присаживаясь, протирала и без того сверкающую поверхность плиты. Каждое её движение было выверенным, хозяйственным, подчёркивающим её неоспоримое право находиться здесь и наводить порядок.
Олег открыл глаза и непонимающе посмотрел на жену. Его сытое благодушие начало давать трещину под её пристальным, немигающим взглядом.
— А ты чего не ешь? Не голодная? Мама вон на всех сварила, — он кивнул в сторону кастрюли, из-под крышки которой всё ещё вился ароматный пар.
Алина медленно перевела взгляд с его лица на чёрный мусорный пакет, аккуратно завязанный и приставленный к стене у ведра. Пакет был плотным и тяжёлым.
— Я готовила сегодня, — произнесла она. Голос её был ровным, без всяких интонаций, будто она зачитывала сводку погоды. — Я приготовила лазанью. Твою любимую. С тремя видами сыра и соусом бешамель. Я потратила на неё два часа после работы.
Олег нахмурился, его ложка замерла на полпути ко рту. Он посмотрел на мать. Тамара Павловна пожала плечами с видом оскорблённой добродетели.
— Олежек, ну что я могла поделать? Пришла на кухню, а тут стоит это… нечто. Сыр горелый, жир плавает. Разве ж это еда для мужчины? Желудок себе испортишь. Я и сварила нормального, человеческого супа. Чтобы ты поел как следует.
Олег снова посмотрел на Алину, потом на пакет у стены. До него, кажется, начало что-то доходить. Он неловко поставил ложку на стол. Аппетит моментально испарился.
— Мам, ну зачем же выбрасывать? Можно было просто в холодильник убрать…
Алина издала короткий, сухой смешок, лишённый всякого веселья. Она медленно поднялась из-за стола. Её спокойствие было гораздо страшнее любой истерики. Она подошла к мужу, обогнула стол и остановилась прямо за его спиной, положив руки ему на плечи. Её пальцы были холодными.
— Либо твоя мама сегодня же прекращает хозяйничать на моей кухне и учить меня жить, либо она съезжает обратно к себе! Я не для того замуж выходила, чтобы жить в казарме под командованием твоей родительницы! Выбирай, Олег, или я, или она!
Слова упали в тишину кухни с тяжестью гирь. Тамара Павловна застыла с тряпкой в руке, её лицо вытянулось. Олег сидел как окаменевший, чувствуя холод её пальцев сквозь рубашку. Он смотрел на свою недоеденную тарелку борща, который всего минуту назад казался ему верхом блаженства, а теперь выглядел как кроваво-красная улика на месте преступления.
— Алин, ну ты чего? — Олег наконец очнулся. Он медленно повернул голову, пытаясь заглянуть жене в лицо, но она стояла за ним, и он видел лишь её руки, сжимавшие его плечи. Её хватка была на удивление крепкой. — Давай не будем вот так, сгоряча. Мама ведь… она хотела как лучше. Просто… ну, старая закалка. Уважать же надо.
Это слово — «уважать» — подействовало на Тамару Павловну как команда. Она выпрямилась, бросила тряпку в раковину с таким видом, будто швыряла перчатку, вызывая на дуэль, и развернулась к ним. Её лицо из обиженного мгновенно стало праведно-гневным.
— Уважать? Да о чём ты говоришь, сынок! Какое тут уважение, когда я вижу, что тебя морят голодом! — она сделала шаг вперёд, вторгаясь в образовавшееся между супругами пространство. — Я месяц тут живу и месяц смотрю на это! Утром — сухой бутерброд! В обед, небось, какая-нибудь столовская дрянь! А вечером он приходит домой, и что его ждёт? Запеканка эта твоя вчерашняя из макарон! Я видела! Мужика, который пашет целый день, кормят объедками!
Она говорила громко, чеканя каждое слово, и смотрела не на Алину, а исключительно на сына, словно жалуясь ему на нерадивую прислугу. Олег съёжился под её напором, попытался что-то вставить, но Тамара Павловна уже поймала кураж.
— Я молчала! Я терпела! Я смотрела, как мой единственный сын худеет на глазах, питаясь этими твоими… экспериментами! То у неё трава какая-то в тарелке, то рис слипшийся, то котлеты из коробки картонные! А сегодня что? Эта твоя лазанья! Да от неё же изжога на три дня будет, один жир и тесто! Я спасала твой желудок, Олег! А она мне тут условия ставит! В моём же доме!
— В своём доме? — Алина наконец убрала руки с плеч мужа и шагнула в сторону, чтобы оказаться лицом к лицу со свекровью. Её голос оставался таким же убийственно спокойным. — Тамара Павловна, я вам напомню. Это МОЯ квартира. Купленная моими родителями мне на свадьбу. Этот стол, за которым вы сейчас стоите, — мой. Эта плита, на которой вы сварили свой борщ, выбросив мою еду, — тоже моя. И правила здесь устанавливаю я.
Противостояние стало физически ощутимым. Две женщины стояли друг напротив друга посреди кухни. Одна — крепкая, пышущая энергией и уверенностью в своей материнской правоте. Другая — худая, собранная, холодная как сталь. А между ними, за столом, сидел Олег, превратившись из главы семьи в беспомощного зрителя.
— Дамы, ну пожалуйста… — пролепетал он, но его никто не услышал.
— Ах, твоё! — свекровь презрительно скривила губы. — Всё-то у тебя твоё! А то, что сын мой на всё это зарабатывает, семью тянет, это ты забыла? Он приходит сюда не в твои стены, а домой! Где его должны ждать тепло, уют и горячий суп! А не выкрутасы твои заморские! Я мать, и я лучше знаю, что нужно моему ребёнку!
— Своего ребёнка вы вырастили. Он уже тридцать четыре года как не ребёнок, он мой муж. И я как-нибудь сама разберусь, чем его кормить, — отрезала Алина. Она посмотрела на Олега, который сидел с таким видом, будто мечтал провалиться сквозь пол вместе со стулом и тарелкой остывающего борща. — Я свой вопрос задала. И жду на него ответа. У тебя есть время до завтрашнего утра, чтобы решить, с кем ты живёшь: с женой или с мамой.
Они разошлись по комнатам, как боксёры по углам ринга после гонга. Кухня, ставшая полем битвы, опустела. В ней осталась лишь сиротливая тарелка с остывшим борщом и тяжёлый, плотный запах неразрешимого конфликта. Алина молча прошла в спальню и включила ночник. Его мягкий, жёлтый свет выхватил из полумрака кровать, туалетный столик, два халата на стене — всю атрибутику их общей, налаженной жизни, которая вдруг показалась чужой и картонной.
Она села перед зеркалом и начала методично, одним ватным диском за другим, снимать макияж. Её движения были точными и выверенными, словно она выполняла важную хирургическую операцию. Она не смотрела на своё отражение, её взгляд был устремлён куда-то вглубь, за стекло. Через несколько минут в комнату вошёл Олег. Он не решился включить верхний свет и остался стоять у двери, нелепой тенью в этом островке спокойного света.
— Алина, это же несерьёзно, — начал он тихим, почти умоляющим голосом. Он явно надеялся, что за пределами кухни магия ультиматума рассеется. — Ставить вопрос вот так, ребром. Она же моя мать.
Алина отложила использованный диск и взяла чистый. Она не повернулась к нему.
— Твой ужин, который я готовила для тебя, стоит в мусорном пакете в коридоре. Твоя мать выбросила мой труд, потому что посчитала его «отравой». Это достаточно серьёзно? Или мне нужно дождаться, когда она выбросит мою одежду из шкафа, потому что у неё «безвкусный фасон»?
Её слова не были пропитаны злостью. Они были наполнены ледяной, концентрированной усталостью. Усталостью человека, который слишком долго пытался быть гибким и в итоге сломался.
— Да что ты заладила про эту еду! — в его голосе прорезалось раздражение. — Ну, погорячилась она. Можно же понять, она переживает за меня! А ты… ты ведёшь себя жестоко. Выгонять пожилого человека…
— Жестоко? — она наконец повернулась. Её лицо без макияжа выглядело строже и старше. — Жестоко — это месяц ходить по собственному дому на цыпочках. Жестоко — это когда твои кастрюли переставляют, твою стирку перестирывают, а твоего мужа настраивают против тебя, пока ты на работе. А то, что я делаю сейчас, Олег, называется не жестокостью. Это называется самосохранением.
Он подошёл ближе, сел на край кровати, опустив голову.
— Я не могу просто так сказать ей: «Мама, уезжай». Ты представляешь, что это будет?
— Я представляю. А ты представляешь, что будет, если она останется? — Алина тоже встала и подошла к шкафу, достала ночную рубашку. — Ты привык, что я молчу. Что я проглатываю её замечания, улыбаюсь, когда она критикует мои методы уборки, и соглашаюсь, когда она рассказывает, что «мужчин нужно держать в строгости». Тебе было удобно, Олег. Спокойно. А сейчас твоё спокойствие нарушили. И ты злишься не на неё, за то, что она устроила этот кошмар. Ты злишься на меня. За то, что я перестала его терпеть.
Она ушла в ванную, оставив его одного. Из-за стены донёсся шум воды. Олег сидел на кровати в звенящей тишине. Он чувствовал себя загнанным. Каждое её слово было правдой, и от этой правды было тошно.
Когда Алина вернулась, он уже лежал в постели, отвернувшись к стене. Она легла на свою половину, не прикоснувшись к нему. Между ними образовалась пропасть шириной в несколько сантиметров, но преодолеть её казалось невозможным. И в этой густой ночной тишине они вдруг услышали звуки из коридора. Скрипнула дверь комнаты, где спала Тамара Павловна. Затем послышалось тихое шарканье тапочек по паркету. Шаги направились на кухню. Щёлкнул выключатель. Звякнул стакан. Полилась вода. Потом — характерный шелест аптечной упаковки и тихие, прерывистые вздохи, рассчитанные на то, чтобы их услышали.
Олег напрягся. Он лежал не шевелясь, но Алина чувствовала, как он весь подобрался, прислушиваясь. Манипуляция была грубой, театральной, но безотказно действующей на её мужа. Он медленно, стараясь не производить шума, откинул одеяло.
— Ты куда? — её шёпот прозвучал в темноте как удар хлыста.
— У неё с сердцем плохо, — так же шёпотом ответил он. — Я только проверю, всё ли в порядке.
Он встал и вышел из спальни. Алина осталась лежать с открытыми глазами, глядя в потолок. Она слышала их приглушённый разговор в коридоре. Голос Тамары Павловны — тихий, жалующийся, полный страдания. И голос Олега — успокаивающий, заботливый. Сын утешал свою обиженную маму. Битва за него продолжалась даже ночью.
Утро пришло не как облегчение, а как приговор. Воздух в квартире был спертым и холодным, пропитанным ночными недомолвками и затаённой враждой. Первой на кухню вышла Алина. Она была уже одета в уличную одежду — джинсы, свитер. Волосы собраны в тугой хвост. Рядом с кухонным столом, на том самом месте, где вчера стоял злополучный мусорный пакет, теперь стояла её небольшая дорожная сумка. Она не суетилась, не проверяла её содержимое. Она просто поставила её там как точку в конце предложения, как неоспоримый факт. Она включила кофеварку и застыла у окна, глядя на просыпающийся город.
Вскоре на кухне появилась Тамара Павловна. Она была в халате, лицо её было бледным и измученным — то ли от бессонной ночи, то ли от тщательно разыгрываемого спектакля. Она бросила на Алину быстрый, полный яда взгляд, но ничего не сказала. Прошаркала к плите, поставила чайник, всем своим видом демонстрируя, что она здесь хозяйка и её утренние ритуалы нерушимы. Кофеварка натужно заурчала, наполняя кухню ароматом, который не мог перебить напряжение.
Последним вошёл Олег. Он выглядел так, словно не спал неделю. Серая щетина покрывала его щёки, глаза были красными и воспалёнными. Он остановился на пороге кухни, и его взгляд метнулся от жены к матери, а затем зацепился за сумку на полу. Он всё понял. Время вышло.
— Ну что, Олег? — голос Алины прозвучал ровно, без вопросительной интонации. Это был не вопрос, а констатация. Она повернулась от окна, её лицо было спокойным и непроницаемым.
Тамара Павловна тут же включилась в игру. Она схватилась за сердце, картинно приоткрыв рот, и пошатнулась, опираясь рукой о столешницу.
— Олежек… сынок… мне плохо… Давление, наверное… — прошептала она, глядя на него с мольбой утопающего. — Не слушай её, она же тебя изведёт…
Олег смотрел то на мать, разыгрывающую сердечный приступ, то на жену, стоящую с сумкой наготове, холодную и отстранённую, как судья. И в этот момент что-то внутри него с оглушительным треском сломалось. Его лицо исказилось. Это была не злость и не отчаяние. Это была всепоглощающая, выжигающая всё дотла ненависть к обеим.
— Вы обе… — прорычал он так тихо, что женщины вздрогнули. Он сделал шаг вперёд, оказавшись в центре кухни, между ними. — Вы обе думаете, что я идиот?
Он резко развернулся к матери.
— Ты! Ты приехала в мой дом и решила, что можешь командовать здесь, как в своей деревне! Ты лезешь в мою постель, в мои тарелки, в мою жизнь! Ты решила, что я всё ещё твой маленький мальчик, которого нужно кормить с ложечки и вытирать сопли! Ты думаешь, я не вижу твои спектакли? Твои вздохи, твои таблетки, твои жалобы? Ты душишь меня своей заботой!
Не давая ей опомниться, он развернулся к Алине. Её спокойствие, кажется, бесило его ещё больше.
— А ты! Святая мученица! Решила, что можешь ставить мне условия в моём же доме? Или я, или она! Ты думаешь, это проявление силы? Это шантаж! Ты поставила меня в положение, где любой мой выбор делает меня предателем! Ты хотела не решить проблему, ты хотела победить! Утереть ей нос, доказать, кто здесь главная! Тебе нужен был не муж, а союзник в твоей войне за территорию!
Он стоял посреди кухни, тяжело дыша, его грудь вздымалась. Он обвёл их обеих безумным, полным презрения взглядом.
— Вы боролись за меня, как две собаки за кость. Так вот, подавитесь этой костью.
Он сделал то, чего ни одна из них не ожидала. Он не стал никого выгонять. Он не сделал выбор. Он подошёл к вешалке в коридоре, молча снял свою куртку, сунул в карман ключи от машины и бумажник.
— Живите здесь. Вместе, — он усмехнулся страшной, безрадостной усмешкой. — Квартира ваша. Учите друг друга готовить борщи и лазаньи. Устанавливайте свои правила. Выясняйте, кто из вас лучше знает, как надо жить. А я ухожу. От вас обеих.
Он открыл входную дверь и вышел, не обернувшись. Дверь тихо щёлкнула, закрывшись. Алина и Тамара Павловна остались стоять на кухне. Две победительницы. Две заклятые врагини, запертые в одной клетке, из которой только что убрали главную награду, оставив их наедине друг с другом в оглушительной, вакуумной пустоте…
