Не верю в «общественное мнение». Это такая мутная жижа, которая с одинаковой лёгкостью возносит, проклинает и забывает. Особенно если ты — женщина, особенно если красивая, поющая, и не просишь у публики прощения за своё счастье. История Любови Казарновской — живой тому пример.
Когда я слышу, как в 2025-м кто-то продолжает бурчать: «Меркантильная! За австрийцем пошла ради денег!», мне хочется вскинуть бровь и спросить: а вы в каком веке застряли, простите? Серьёзно — вам всё ещё мерещится венский сейф под подушкой Казарновской?
Но ладно, по порядку.
Она была яркой. Слишком яркой. Даже для сцены. Даже для большого театра. Глянцевая внешность, завораживающий голос, темперамент — словно родилась не в Москве, а где-то между Неаполем и Севильей. При этом — дотошная, въедливая, музыкальная до последней клетки. Такая женщина редко получает от судьбы скидку. Особенно если дерзает быть счастливой.
Любовь Казарновская родилась в 1956 году, в Москве. Да, в той самой, серо-сталинской, где пение на улицах считалось дурным тоном, а голос с диапазоном в три октавы — почти угрозой. Она поступила в Гнесинку, потом в Московскую консерваторию, ещё студенткой вышла на сцену Театра Станиславского и Немировича-Данченко, а позже — в Кировский, потом и в Большой.
Всё шло по накатанному пути: конкурсы, награды, поездки, овации. Казарновская не просто пела — она выжигала. Записала все (!) романсы Чайковского. Сто три. Без продюсерских ухищрений, без автотюна. На CD. В девяностых. Это был культурный вызов эпохе кассет и шансона. И она его выиграла.
Но вы не поверите, что запомнили в народе больше всего. Не роли. Не ла Скала, не Метрополитен. А — «охоту за богатым мужем». Потому что именно тогда, на пике, она вдруг… вышла замуж. За импресарио. За австрийца. Моложе на восемь лет.
Ну и понеслось.
— Ради денег! — кричали с балконов.
— Да она себе продюсера завела!
— Да они разведутся через год!
Не развелись. Уже тридцать шесть лет — вместе. Роберт Росцик и Любовь Казарновская. А их сыну — тридцать один. Но об этом позже.
В 1989 году Казарновская встретила его в Зальцбурге. Он приехал отбирать голоса для фестиваля. Увидел её. Услышал. Понял. И предложил: поехали в Австрию.
Сначала — для сцены. Потом — для жизни.
Любовь тогда было 32. Роберту — 24. Она уже знала цену овациям. Он — знал цену музыке. Он читал Толстого в подлиннике. Дарил книги. Слушал. Уважал. За два месяца — предложение. Без пошлых серенад, без расчёта. Он был искренним. Она — смелой. А люди — злыми.
Я всё время думаю: почему нас так бесит женское счастье? Особенно если оно с заграничным паспортом. Особенно если оно — красивое. Наверное, потому, что на фоне чужого счастья очень заметна собственная серая рутина.
А тогда, в девяностых, рутины у народа хватало: дефицит, купоны, безработица, мясо по талонам. А тут она — сияющая, с серьгами и мужем с немецким акцентом. Ну конечно — меркантильная!
А вы разве не были бы? Если бы вам двадцать лет кричали: «Пой, но скромнее! Светись, но не раздражай!» А потом появляется человек, который говорит: «Ты — великая. И я хочу быть рядом». Разве вы бы не рискнули?
ПРОКЛЯТИЕ ЗЫКИНОЙ И СЕМЕЙНЫЙ СУД
Но если вы думаете, что после венчального марша и переезда в Австрию у неё всё пошло как по маслу — значит, вы не знаете, что такое русская фамильная драма. У Казарновской она была в классическом жанре: с разделом имущества, обвинениями в предательстве и проклятием от самой Людмилы Зыкиной.
Сначала — потеря матери. 1991 год. Москва. Любовь тогда уже выступала за рубежом, но жила всё ещё здесь — на улице Тараса Шевченко. Дом был родной, скромный, но полный воспоминаний. После похорон мама словно забрала с собой воздух: Казарновская не могла петь. Голос не слушался. Сцена стала враждебной.
А через полгода — новый удар. Отец, Юрий Игнатьевич, вступает в новый брак. Быстро. Без объяснений. Просто приводит в дом другую женщину — Зою. Для Казарновской это было не просто «новая жена отца». Это была чужая в их с матерью пространстве. И та, кого она считала причиной последующей трагедии.
Поначалу она пыталась говорить с отцом. Объясняться. Договариваться. Но он был закрыт как сейф. А потом — исчез. Эмоционально, морально. Осталась тень прежнего родителя. В ответ — тишина.
Сестра Казарновской вообще не выдержала. Разорвала с ним отношения. Обвинила его в предательстве. А Любовь… Любовь попыталась удержать хоть что-то — семью, дом, землю под ногами.
Но удержать не получилось.
Дом, в котором жили её родители, оказался продан. Без её ведома. Без подписи. Зоя настояла. Юрий Игнатьевич — согласился. А двоюродный брат, Александр Буткевич, остался ни с чем. И — выдвинул претензии. Кому? Конечно, к ней. Обвинил, что она, знаменитая, влиятельная, могла бы остановить всё это, но не захотела. И потребовал компенсацию. Как за украденное детство. Как за «семейное наследие».
Тогда и вошла в кадр Людмила Георгиевна Зыкина.
Да-да, та самая. Великая. Глыба. Женщина-государство. Она дружила с отцом Александра. И решила вмешаться. Позвонить. Поговорить. Убедить Казарновскую «по-хорошему» уладить дело. Вернуть «справедливость».
Но Любовь отказалась. Вежливо, но твёрдо. Без истерик, без поклона. Она не привыкла торговать памятью.
И тогда… Зыкина, говорят, прокляла её.
Слова, конечно, никто не записывал. Но это был не просто разговор. Это был раскат гнева. Та самая певица, которую уважала вся страна, позволила себе в сердцах назвать Казарновскую — жадной, бессердечной, «продавшей душу». Кто-то бы дрогнул. Казарновская — выстояла.
Но это только кажется, что всё закончилось.
Прошли годы. Отец старел. Болел. И кто, как ни странно, остался с ним до конца? Та самая Зоя. Та, против которой бунтовала вся семья. Та, которую Казарновская считала посторонней.
Она ухаживала. Кормила. Спала рядом, когда у него началась бессонница. И под занавес жизни Юрий Игнатьевич переписал квартиру на неё. Не на дочь. Не на внука. На Зою.
А через год, после его смерти — начался суд.
Зоя решила выселить Казарновскую с сыном. Из квартиры. Из прошлого. Из Москвы.
И вот тут уже всё стало похоже не на роман — на мрачную русскую балладу: семья, сцена, завещание, суд. И снова — обвинения в корысти. Хотя, казалось бы, кто у кого отобрал?
Я думал об этом долго. И понял: общество прощает артистке всё, кроме сильного характера. Особенно если она женщина. Особенно если не плачет перед камерами. Особенно если не просит прощения за то, что жива.
ГДЕ ЛЮБОВЬ — ТАМ ЖЕРТВА
Но Казарновская не из тех, кто сдаётся. Она не кричала в интервью. Не обливала Зою грязью. Не устраивала истерик у суда. Да, она рассказывала — но без слёз и жёлчи. С достоинством. Как будто пела свою очередную арию: с драмой, но без фальши.
Вот за это её и не прощали. За то, что у неё хватило характера не делать из беды шоу. В стране, где привыкли к мученицам, Любовь была живой. Сильной. Ранимой, но не сломленной.
Хотя ранили её не только родственники. Ранили и в любви.
Первая любовь настигла её в 17. Тогда она училась в Гнесинке. Всё было как в юношеском романе: встречи, признания, планы на свадьбу. Он был умный, перспективный, взрослый. Казалось, всё складывается идеально. Но в какой-то момент что-то внутри неё сломалось. Она поняла — нет. Не могу. Не хочу. Что-то в этой истории не её. Она ушла. Мягко. Тихо.
Спустя годы узнала — он умер от рака. Успел стать заведующим кафедрой в МГУ, женился, родил детей. Она встретила его мать. Та не сказала ни слова. Только отвернулась. Заплакала. И ушла.
«Я, наверное, причинила ей боль своим появлением…» — вспоминала Казарновская. И в этих словах было больше раскаяния, чем в тысячах публичных извинений других. Только настоящие женщины умеют сожалеть без пафоса.
А потом был другой роман. Театр Станиславского, 80-е. Он был женат. И это не был мимолётный флирт. Это был огонь. Несколько лет — в разрыве между сценой и кулисами. Он готов был уйти из семьи. А она вдруг поняла: не могу быть той, из-за кого плачет другая. Она ушла и тогда. Не потому что не любила. Потому что совесть — громче страсти.
С тех пор она будто жила на сцене, а в жизни — дышала через раз. Пока не пришёл он. Роберт. Австрийский импресарио, влюблённый в русскую литературу. Он не просто услышал её голос. Он услышал — её. Такой, какой её не слышал никто. И она поверила.
Росцик был моложе. Да, восемь лет разницы. Но в душе — ровесник. А может, старше. Он знал, что делает. Он не спасал её — он рядом стоял. И это, пожалуй, важнее всего.
Спустя два месяца после знакомства — свадьба. Да, быстро. Но по любви. Их обвиняли в пиаре, в расчёте, в чём угодно. Кроме главного — что они друг друга нашли.
В 1993 году у них родился сын. Андрей. И тут перед Казарновской встал выбор: голос или материнство. Никто не давал гарантий, что роды не испортят вокал. Певицы — не актрисы. Там — связки. Там — дыхание. Там — миллиметры. Любое смещение — и всё.
Но она выбрала ребёнка. В буквальном смысле — на свой страх и риск. И выиграла. Потому что через три месяца снова вышла на сцену. Голос остался. А в жизни — стало больше смысла.
Андрей вырос. Скрипач. Московская консерватория. Конкурсы, награды. Говорят, у него от матери — внутренний мотор, а от отца — сдержанность. Хорошее сочетание.
А у них — у родителей — всё так же. Почти 36 лет брака. Без разводов. Без скандалов в прессе. Он до сих пор называет её «моя маэстро». А она — его слушает. Не потому, что надо. А потому что он говорит — не ради контроля, а ради сути.
Вот и вся история.
Не «охотница за австрийским паспортом». Не «артистка с проклятием от Зыкиной». Не «судящаяся за квадратные метры».
А женщина, которая однажды выбрала любовь — и смогла её удержать.
И, может, в этом и есть настоящая оперная партия. Не в ариях и сценах. А в жизни. Где за каждое высокое ноту платишь своим дыханием. Где аплодисменты — не в зале, а дома, на кухне, когда муж снова приносит кофе и говорит: «Твоя правда. Только, может, сегодня ты просто отдохнёшь?»
