— Кирюша, здравствуй, родной! Как ты, как Светочка? — голос Аллы Борисовны в телефонной трубке звенел бодростью и таким искренним, казалось бы, жизнелюбием, что на его фоне серое питерское небо за окном выглядело совсем уж безнадёжным.
Кирилл сидел в кресле посреди гостиной, глядя на экран погасшего ноутбука. Воздух в квартире был неподвижным и тихим. Света ушла в магазин полчаса назад, и их разговор о новом диване всё ещё висел в пространстве неловкой, тяжёлой паузой. Разговор был короткий и безрадостный. Старый диван, их первое совместное приобретение, превратился в продавленное гнездо с выцветшей обивкой, из которого в самом неудобном месте норовил вырваться наружу острый край пружины. Света не капризничала, она просто показала ему сайт мебельного магазина и с тихой надеждой посмотрела на него. А он был вынужден в очередной раз сказать это унизительное: «Свет, давай в следующем месяце, сейчас совсем впритык». Он видел, как на мгновение потухли её глаза, прежде чем она привычно улыбнулась и сказала, что, конечно, ничего страшного.
— Да всё нормально, мам. Работаем, — ответил он механически, потерев пальцами виски. Голос матери, обычно действовавший успокаивающе, сегодня вызывал глухое, необъяснимое раздражение.
— Ой, работаете вы, бедные мои! Совсем себя загоняли в этом городе. Пыль, газы, вечная сырость эта… Я вот вчера с Лидией Павловной говорила, так она кашляет без остановки, врач сказал — от воздуха нашего. Мне тоже, знаешь, дышать всё тяжелее. Нужно на природу, на землю, понимаешь? Чтобы лёгкие прочистить, сил набраться.
Кирилл молчал, предчувствуя, куда ведёт этот хорошо отрепетированный заход. Он знал эту тактику: сначала создаётся проблема, затем предлагается единственно верное, уже готовое решение. Он даже мог представить, как она сидит сейчас в своей идеально отремонтированной квартире, на новой кухне, которую он ей поставил три месяца назад, и с видом великомученицы смотрит в окно.
— И ты представляешь, какая удача! — восторженно продолжила Алла Борисовна, не дождавшись от него сочувственных реплик. — Я тут совершенно случайно нашла одно место… Кирюша, это не дача, это сказка! Под Выборгом, сосны до неба, озеро рядом — чистое, как слеза. Домик небольшой, но такой крепкий, знаешь, из настоящего бруса. И яблоньки! Пять штук, все плодоносят. Представляешь, свои яблоки, не эти пластиковые из магазина! Воздух там можно ножом резать, тишина такая, что в ушах звенит от неё. Я съездила, посмотрела. Хозяева — милейшие старички, уезжают к детям.
Она сделала короткую паузу, давая ему возможность проникнуться нарисованной идиллической картиной. Кирилл смотрел на продавленный диван. Мысленно он прикинул, что пять плодоносящих яблонь и сосны до неба, скорее всего, стоят как тридцать, а то и пятьдесят новых диванов.
— Там, конечно, заплатить надо, — произнесла она сумму так легко и небрежно, будто речь шла о покупке килограмма тех самых яблок. Число ударило Кирилла как удар под дых. Он физически ощутил, как напряглись мышцы шеи. — Но для такого места это просто смешная цена, ты же понимаешь. Это же вложение в моё здоровье! Я бы туда на всё лето уезжала, а может, и насовсем бы перебралась.
Он продолжал молчать. В голове калейдоскопом пронеслись цифры: стоимость её прошлогодней поездки на море, цена нового «корейца», купленного ей весной взамен «старого», которому было всего пять лет, и, конечно, сумма за ремонт, которая в итоге выросла в полтора раза от изначально запланированной. А теперь вот — домик. Небольшой. Крепкий. С яблоньками.
Алла Борисовна, видимо, расценила его молчание как знак согласия и обработки информации. Её голос стал деловитым и обрёл финальную, утверждающую интонацию.
— Ну так что, Кирюша, когда сможешь перевести деньги? Хозяева ждать не будут, желающие уже есть.
Кирилл медленно выдохнул, пытаясь вытолкнуть из лёгких горячий ком воздуха. Вопрос матери, произнесённый с такой будничной лёгкостью, будто она просила купить хлеба, повис между ним и трубкой. Он чувствовал, как телефон в руке становится тяжёлым, словно наливается свинцом. Его взгляд снова упал на продавленный диван, на эту немую укоризну в центре его собственной гостиной.
— Мам, подожди, — начал он, стараясь, чтобы его голос звучал ровно, без раздражения, которое уже начало подступать к горлу. — Это… очень большая сумма. И сейчас, честно говоря, совсем неподходящий момент.
Он намеренно не стал вдаваться в подробности. Не стал говорить ни про диван, ни про то, что они со Светой уже второй год не были в отпуске, потому что сначала была мамина машина, а потом мамин ремонт. Он просто надеялся на понимание. Напрасно.
В трубке на несколько секунд воцарилась тишина, но это была уже не та добродушная пауза, что раньше. Эта тишина была холодной, колючей и наполненной упрёком. Когда Алла Борисовна заговорила снова, от её жизнерадостной бодрости не осталось и следа. Медовые нотки испарились, остался лишь чистый, звенящий металл обиды.
— Я так и знала, — произнесла она с трагической обречённостью в голосе. — Я чувствовала, что так и будет.
— Мам, при чём здесь это? — Кирилл почувствовал, как напрягается его челюсть. — Я просто говорю, что сейчас с деньгами сложно. Совсем сложно. Это же не значит, что никогда.
— Конечно, сложно, — подхватила она, и в её голосе появилась ядовитая сладость. — Я же всё понимаю, Кирюша. У тебя теперь своя семья, свои заботы, свои траты. Светочке наверняка нужно что-то новое, важное. Куда уж мне со своими старческими прихотями о здоровье. Я ведь могу и в городе посидеть, покашлять ещё годик-другой. Ничего страшного.
Это был удар ниже пояса, нанесённый с виртуозной точностью. Она не обвиняла прямо, нет. Она рисовала образ себя — жертвенной, всё понимающей матери, которая смиренно принимает свою участь на фоне эгоистичных желаний молодой невестки. Кирилл стиснул зубы.
— Света здесь совершенно ни при чём, — отчеканил он, стараясь не повышать голос. — Это наше общее решение, потому что у нас есть финансовый план. И такая покупка в него сейчас никак не вписывается. Мы же только что закончили с ремонтом у тебя, машина…
— Ах, вот оно что! — тут же перебила его Алла Борисовна, её голос мгновенно обрёл силу и праведный гнев. — Теперь ты меня попрекать будешь? Ремонтом? А то, что я двадцать лет жила с обоями, которые от стен отваливались, это ничего? Или машиной, которая могла развалиться по дороге и оставить твою мать калекой? Это ты называешь «покупкой»? Это была необходимость, Кирилл! Элементарная забота о безопасности родного человека! А дача — это блажь, я так понимаю? Моё желание дышать свежим воздухом, а не выхлопными газами — это каприз?
Он слушал её и чувствовал, как внутри него что-то медленно закипает. Все его доводы, вся его логика разбивались о глухую стену её эгоизма, искусно замаскированного под материнскую обиду. Она переворачивала всё с ног на голову: его помощь превращалась в его обязанность, а её непомерные желания — в жизненную необходимость. Он молчал, собирая в кулак остатки самообладания, но уже понимал, что этот разговор не закончится ничем хорошим. Он просто оттягивал неизбежный взрыв.
Слова матери о «необходимости» и «элементарной заботе» упали в тишину, и в этой тишине внутри Кирилла что-то окончательно и с оглушительным треском оборвалось. Словно лопнула туго натянутая струна, которую он месяцами, годами подкручивал, пытаясь сохранить гармонию там, где её давно уже не было. Он вдруг рассмеялся. Это был не смех радости или веселья. Это был сухой, удушливый, лающий звук, вырвавшийся из самой глубины его уставшей души. Смех человека, который внезапно осознал всю абсурдность своего положения.
Алла Борисовна на том конце провода опешила. Её праведный гнев наткнулся на эту совершенно неуместную реакцию.
— Так что? — настороженно спросила она.
Смех прекратился так же внезапно, как и начался. Кирилл выпрямился в кресле. Вся его поза изменилась — из устало-сгорбленной она стала жёсткой и прямой. Он больше не пытался подбирать слова. Плотина прорвалась.
— Мам, я и так тебе оплатил поездку на море, ремонт дома и купил машину, может, вспомнишь, что у меня есть семья, и сбавишь свои аппетиты?
Он не дал ей опомниться и вставить хоть слово. Он продолжил, чеканя факты, как гвозди, вбиваемые в крышку гроба их прежних отношений.
— «Необходимость»? Машина, в которой тебе просто перестал нравиться цвет салона, — это необходимость? Ремонт, в котором «жизненно важной» оказалась итальянская плитка по цене крыла самолёта и замена абсолютно исправной сантехники, потому что она «вышла из моды»? Поездка на море в пятизвёздочный отель, потому что в четырёх звёздах тебе «слишком шумно»? Это всё были необходимости?
Он говорил быстро, на одном дыхании, выплёскивая всё, что копилось и гнило внутри. Все те моменты, когда он, стиснув зубы, переводил деньги, откладывая покупку новой резины для своей машины или тот самый отпуск со Светой. Все те вечера, когда он объяснял жене, почему «надо ещё немного потерпеть».
Алла Борисовна молчала ровно столько, сколько ей потребовалось, чтобы перегруппироваться и нанести ответный удар. И он был предсказуем и оттого ещё более мерзок. Её голос из обиженного превратился в ледяной и змеиный.
— Так вот оно что, — процедила она. — Я всё поняла. Это не ты говоришь, Кирюша. Это она. Твоя Светочка. Это она, значит, сидит рядом и подсчитывает каждую копейку, потраченную на родную мать? Это она тебе нашептала, какой я монстр, вытягивающий из её семьи последние соки?
— Не смей её трогать! — рявкнул Кирилл в трубку так, что сам не узнал свой голос. — Она ни слова не сказала! Ни единого! Она наоборот всегда тебя защищала, говорила, что тебе нужно помочь! Это Я! Я это говорю! Я, твой сын, который не может купить своей жене чёртов диван, потому что его мать решила, что ей срочно понадобились сосны и личный пруд!
Это был уже не разговор. Это была безобразная, яростная перепалка, в которой не осталось места для полутонов. Только голые, уродливые эмоции. Скандал вырвался из-под контроля, превратившись в обмен прямыми, жестокими ударами.
— Я не узнаю тебя, Кирилл! — закричала она в ответ, и в её крике не было ни боли, ни обиды, только холодная злоба. — Она сломала тебя! Сделала из тебя расчётливого, жадного мужлана, который считает куски, отданные матери! Ты забыл всё, что я для тебя сделала!
Её крик о том, что он всё забыл, не вызвал у Кирилла ничего, кроме ледяного, почти отстранённого спокойствия. Он слушал её, и слова больше не ранили, не цепляли. Он вдруг увидел всю механику этого скандала, всю его уродливую, многократно повторённую схему.
Словно смотрел старый, плохо снятый фильм, сюжет которого знал наизусть. Её обвинения были не более чем фоновым шумом, привычным саундтреком его жизни, который он внезапно решил выключить навсегда. Он молчал, и это молчание было страшнее любого ответного крика. Оно было пустым, лишённым всякого отклика, как будто она кричала в бездонный колодец.
Алла Борисовна почувствовала эту пустоту, и это привело её в ярость. Она поняла, что теряет контроль, что её привычное оружие — взывание к его вине — даёт осечку. Её тактика не работала. И тогда она пустила в ход свой последний, самый главный козырь. Тот, который никогда прежде не подводил. Тот, что всегда заставлял его отступить, извиниться, сдаться. Её голос сорвался с крика на пронзительный, почти ультразвуковой визг, полный наигранного отчаяния и вполне реальной злобы.
— Значит, жалко для родной матери?!
Этот вопрос, брошенный в трубку как граната, был рассчитан на то, чтобы взорвать остатки его сыновнего долга, испепелить его волю к сопротивлению. Она ждала. Она была уверена, что сейчас он сломается, пробормочет что-то о том, что она не так его поняла, что он погорячился. Она ждала его капитуляции.
Но Кирилл не сломался. Внутри него уже нечему было ломаться. Всё, что могло сгореть, уже превратилось в пепел. Ярость ушла, оставив после себя лишь выжженную, холодную пустошь и кристальную, безжалостную ясность. Он сделал короткую паузу, но не для того, чтобы подобрать слова.
Он просто вдыхал воздух своей собственной квартиры, воздух своей собственной, отдельной жизни. И когда он ответил, его голос был на удивление спокоен. В нём не было ни злости, ни обиды, ни даже сожаления. Только тяжёлая, свинцовая усталость и непоколебимая твёрдость человека, принявшего окончательное решение.
— Да, жалко, — устало и твёрдо- ответил Кирилл. — Больше денег не будет. Вообще.
Он повесил трубку. Одно лёгкое, почти невесомое движение пальца, оборвавшее связь. Он так и остался стоять посреди гостиной с телефоном в руке. Аппарат казался холодным, чужим куском пластика. В комнате стало тихо. Но это была не та тишина, которая следует за скандалом. Это была другая тишина. Тишина освобождения.
Он медленно опустил руку. Посмотрел на продавленный диван, на котором они со Светой сидели вечерами. Посмотрел на окно, за которым начинал накрапывать мелкий, серый дождь. Не было ни чувства вины, ни горечи. Было только странное, мрачное облегчение, похожее на пустоту.
Ощущение, будто он только что провёл себе сложнейшую хирургическую операцию без анестезии, отрезав ту часть себя, которая давно уже гнила и отравляла всё его существование. Больно? Невыносимо. Но необходимо для того, чтобы выжить.
В замке повернулся ключ. Вернулась Света. Она вошла в комнату с пакетами, увидела его, застывшего посреди комнаты, и остановилась. Она посмотрела на его лицо — на это новое, незнакомое, абсолютно спокойное и оттого пугающее выражение. Она не задала ни одного вопроса. Она просто поставила пакеты на пол и подошла к нему.
Кирилл посмотрел на жену, на её встревоженные глаза, и впервые за очень долгое время не почувствовал необходимости что-то объяснять, оправдываться или извиняться. Мост, по которому он всю жизнь ходил туда и обратно, таская на себе неподъёмный груз чужих желаний, только что сгорел дотла. И он сам поднёс спичку…
