— Мам, ну как ты могла? — Вера в отчаянии опустилась на кухонный стул, чувствуя, как внутри всё сжимается от предчувствия неминуемой бури. Солнечный свет, пробивающийся сквозь тюлевые занавески, золотил край стола, играл бликами на чайных чашках, но ей казалось, что в квартире стремительно темнеет. — Я же тебя просила, умоляла не говорить ему про стоимость квартиры!
Татьяна Николаевна виновато перебирала кружевную салфетку, расстеленную на столе — старую, ещё из приданого, с пожелтевшими от времени краями. Её морщинистые пальцы дрожали, а в выцветших серых глазах стояли слёзы. Она всегда начинала теребить эту салфетку, когда нервничала, словно пыталась найти в знакомом узоре поддержку и успокоение.
— Доченька, я не специально… — голос её дрогнул, став совсем тихим. — Просто так радовалась за тебя, что не удержалась. Андрюша зашёл, такой приветливый, давно его таким не видела… Спросил, как твои дела, как ремонт, слово за слово…
— Слово за слово? — Вера горько усмехнулась, машинально поправляя выбившуюся из пучка прядь. В висках начинала пульсировать тупая боль — верный признак приближающейся мигрени. — Мам, он же манипулятор. Неужели ты до сих пор не видишь? Он специально тебя разговорил, чтобы выведать. И теперь начнётся…
Она не договорила — входная дверь с грохотом распахнулась, ударившись о стену так, что кое-где посыпалась штукатурка. На кухню ворвался Андрей, взъерошенный, с красными от ярости глазами и перекошенным от злобы лицом. От него разило перегаром и дешёвыми сигаретами — явно провёл ночь у своих вечно не работающих друзей.
— Пятнадцать лямов?! — он с силой ударил ладонью по столу, отчего чашки жалобно звякнули, а мать вздрогнула всем телом. — Ничего себе! А я, значит, должен ютиться с мамой в двушке? Где справедливость?
Его голос сорвался на визг, и Вера поморщилась — в этих истеричных нотках ей послышался капризный тон избалованного ребёнка, которым брат, по сути, и остался, несмотря на свои двадцать девять лет.
— Андрюшенька, успокойся, пожалуйста, — Татьяна Николаевна привстала, пытаясь положить руку сыну на плечо. Её ладонь, с проступающими венами и старческими пятнами, казалась особенно беззащитной рядом с его крепкой фигурой. Но Андрей резко отстранился, словно её прикосновение обожгло его.
— Какое «успокойся»?! — он перевёл разъярённый взгляд на сестру, и в его серых глазах, так похожих на материнские, плескалась чистая зависть. — Ты там себе хоромы отгрохала, в элитном районе небось? С видом на парк? А о брате подумала? О матери?
Вера медленно поднялась со стула, расправляя плечи. В свои тридцать два она выглядела собранной и элегантной даже в простой одежде — строгие чёрные брюки со стрелками, белая шёлковая блузка, волосы убраны в аккуратный пучок, минимум макияжа на бледном лице. Полная противоположность брату в его мятой футболке с засаленными пятнами и растянутых спортивных штанах.
— А ты о матери много думал, когда три года назад родители продали дачу, чтобы закрыть твои долги? — её голос звенел, еле сдерживаясь, каждое слово било, словно хлыст. — Когда ты проигрался в хлам своим дружкам? Когда папа слёг с сердечным приступом, узнав о твоих махинациях?
Она намеренно бросала ему в лицо эти обвинения, видя, как багровеет его кожа, как дёргается жилка на виске. Где-то в глубине души понимала — нельзя, не стоит бередить старые раны, но остановиться уже не могла.
— Это другое! — Андрей нервно взъерошил сальные волосы, и его пальцы заметно дрожали. — Я тогда в сложной ситуации был… Меня подставили! Я же объяснял!
— Ты всегда в сложной ситуации, — отрезала Вера. — Двадцать девять лет, а всё никак не можешь определиться с жизнью. Два института бросил, потому что «неинтересно». На работе больше трёх месяцев не задерживаешься — то начальник бездарь, то коллектив не тот…
— Зато ты у нас идеальная! — перебил её брат, брызгая слюной. — Старшая сестра, гордость семьи! IT-директор! — последние слова он произнёс с издевательской интонацией. — Вечно всех поучаешь! Думаешь, самая умная?
Татьяна Николаевна тихо всхлипнула, прижимая ладонь ко рту. Её плечи тряслись, а по морщинистым щекам катились слёзы, оставляя влажные дорожки.
— Не надо ссориться, дети… Андрюша, доченька… — она пыталась говорить твёрдо, но голос предательски дрожал. — Мы же семья…
— Мам, прекрати! — в один голос воскликнули оба, и эта внезапная синхронность на мгновение повисла в воздухе, словно напоминание о том времени, когда они действительно были семьёй — дружной и счастливой.
Вера первой нарушила гнетущее молчание. Её голос звучал тихо, но в нём слышалась неприкрытая боль:
— Знаешь, я ведь заработала эти деньги сама. — Она медленно обвела взглядом кухню, где каждая вещь напоминала о прошлом: старый буфет, купленный ещё отцом, выцветшие занавески, которые мама упорно не меняла, семейные фотографии на стене. — Пока ты прожигал жизнь, я пахала. Институт с красным дипломом, потом второе высшее по вечерам. Параллельно работала, начинала с простого программиста… Помнишь, как ты смеялся над моей первой зарплатой? Говорил, что столько за неделю на шабашках зарабатываешь?
— Да кому нужны твои истории успеха?! — Андрей раздражённо взмахнул рукой, едва не сбив со стола чашку. Его глаза лихорадочно блестели, а на лбу выступили капельки пота. — Думаешь, ты одна такая умная? Может, мне просто не везло! Может, это ты всегда была маминой любимицей! Она тебе всё разрешала, а меня вечно пилила!
Татьяна Николаевна побледнела так сильно, что казалось, вот-вот потеряет сознание. Её губы задрожали:
— Что ты такое говоришь? Я вас обоих одинаково… Я старалась… Я…
— Одинаково? — Вера невесело рассмеялась, и в этом смехе слышались слёзы. — Мам, ты его до сих пор как маленького опекаешь. В двадцать девять лет! Готовишь, стираешь, убираешь… Когда я в его возрасте была, я уже отдел возглавляла и ипотеку выплачивала.
— А что такого? — вскинулся Андрей, и его ноздри раздувались от гнева. — Она моя мать! Должна заботиться! На то она и мать!
— Должна? — Вера сощурилась, чувствуя, как внутри поднимается волна гнева. — А ты ей что должен? Знаешь, сколько она получает пенсии? Семнадцать тысяч! И половину у неё забираешь на свои «нужды»! На посиделки со своими дружками, на игрушки, на не пойми еще на что!
Татьяна Николаевна испуганно замахала руками, словно пытаясь отогнать слова дочери:
— Верочка, не надо… Я сама… Я же мать…
— Надо, мам! — Вера решительно тряхнула головой, и несколько прядей выбились из пучка, обрамляя её побледневшее лицо. — Пора сказать правду! Последние пять лет я каждый месяц перевожу тебе деньги, потому что твой сын забирает половину пенсии! А ты его ещё и защищаешь! Покрываешь все его выходки, врёшь соседям, что он «временно между работами»!
Андрей побагровел так, что, казалось, его вот-вот хватит удар:
— Врёшь! — заорал он, брызгая слюной. — Мам, скажи, что она врёт! Скажи!
Но Татьяна Николаевна только беспомощно опустила голову. По её щекам катились крупные слёзы, падая на кружевную салфетку и расплываясь серыми пятнами.
— Значит, вот как? — процедил Андрей сквозь зубы, и его голос дрожал от едва сдерживаемой ярости. — Сговорились за моей спиной? Благотворительностью занимаетесь? Бедного непутёвого братца спасаете?
— Это называется помощь матери, — отчеканила Вера, чувствуя, как каждое слово царапает горло. — Но ты вряд ли поймёшь. Для тебя мама — это бесплатная служанка и кошелёк. А ей шестой десяток, между прочим. У неё давление, сердце…
— Хватит! — заорал Андрей так, что зазвенели стёкла в серванте. — Ты… ты… — он задыхался от ярости, не находя слов. Его кулаки сжимались и разжимались, словно он боролся с желанием ударить. — Да пошли вы все!
Он развернулся и бросился к выходу, по пути смахнув со стола чашку. Она разбилась о пол, разлетевшись на десятки осколков — любимая мамина чашка из сервиза, подаренного отцом на серебряную свадьбу.
Татьяна Николаевна вскочила, едва не запутавшись в складках домашнего халата:
— Андрюша! Сынок! Куда же ты? Там дождь собирается!
— К Витьку! — донеслось из прихожей, сопровождаемое грохотом падающей вешалки. — Не звони мне! Достали! Ясно?
Входная дверь с грохотом захлопнулась, и в наступившей тишине было слышно, как по лестнице гремят торопливые шаги. Татьяна Николаевна рванулась следом:
— Надо догнать его… Он же без куртки, на улице холодно… И денег совсем нет… И поел бы сначала…
— Мама, стой. — Вера удержала её за плечи, чувствуя, как под тонкой тканью халата бьётся испуганное сердце. — Ему двадцать девять лет. Он взрослый человек.
— Но как же… — Татьяна Николаевна беспомощно всплеснула руками, и в этом жесте было столько материнской тревоги, что у Веры защемило сердце. — Он же мой сын… Мой мальчик…
— Вот именно, — твёрдо сказала Вера, хотя внутри всё сжималось от боли за мать. — Твой сын, а не пятилетний ребёнок. Пора перестать его опекать. Пора дать ему возможность повзрослеть.
Она усадила мать на стул, налила воды из графина. Татьяна Николаевна сидела, ссутулившись, и казалась вдруг такой маленькой и старой, что у Веры защемило сердце. Когда успели появиться эти глубокие морщины вокруг глаз? Когда поседели виски?
— Выпей. И послушай меня внимательно.
Татьяна Николаевна послушно сделала глоток, но её руки дрожали так сильно, что вода расплескалась на скатерть. Она машинально потянулась за тряпкой — привычка убирать за всеми, заботиться, решать проблемы.
— Доченька, я же хотела как лучше… — прошептала она, промокая лужицу. — Думала, раз отца нет, должна за двоих… Андрюша такой ранимый, неприспособленный… Ему всегда было тяжело, с самого детства. Помнишь, как в школе над ним смеялись?
— Потому что он не хотел учиться, — жёстко ответила Вера. — Потому что ты делала за него уроки, писала записки учителям, выгораживала на родительских собраниях. Он такой, потому что ты его таким сделала. Своей гиперопекой, потаканием, вечным «бедный мальчик». Он привык, что всё можно, что мама прикроет, спасёт, даст денег.
В окно барабанил дождь, и капли стекали по стеклу, как слёзы. Начинало темнеть, и кухня погружалась в сумрак, но никто не вставал включить свет.
— Но что же теперь делать? — Татьяна Николаевна растерянно заломила руки, и золотое кольцо на безымянном пальце тускло блеснуло — обручальное, она так и не сняла его после того как не стало мужа. — Как же он там один? В такую погоду…
Вера устало опустилась на соседний стул. Мигрень усиливалась, виски сжимало словно в тисках.
— Ничего, — сказала она после долгого молчания. — Ничего не делать, мам. Пусть живёт как хочет. Ты своё дело сделала — вырастила, выучила. Точнее, пыталась выучить. Дальше — его жизнь, его выбор.
За окном громыхнуло — начиналась гроза. Татьяна Николаевна вздрогнула, машинально перекрестилась.
— Господи, может всё-таки позвонить? Хоть узнать, дошёл ли…
— Нет, — отрезала Вера. — Не звони. Не беги за ним. Хватит…
Прошло три месяца. За окном догорал октябрь, раскрашивая город в оттенки золота и багрянца.
Андрей иногда появлялся дома — забрать какие-то вещи, взять денег. Приходил обычно под вечер, когда темнело, словно стыдясь соседей. Татьяна Николаевна украдкой плакала по ночам — Вера слышала её тихие всхлипы, когда оставалась ночевать, — но держалась. Больше не бегала за сыном, не умоляла вернуться.
Вера регулярно навещала мать, привозила продукты, лекарства. Старалась не оставлять её одну надолго, зная, как тяжело той справляться с пустотой в квартире. Однажды вечером они сидели на кухне, пили чай с лимоном — единственный сорт, который мать признавала.
— Знаешь, — задумчиво сказала Татьяна Николаевна, разглаживая всё ту же кружевную салфетку, словно другой не существовало, — я ведь правда виновата. Не смогла правильно воспитать Андрюшу… Всё думаю: где ошиблась? Когда всё пошло не так?
— Мам, — мягко перебила её Вера, — хватит заниматься самобичеванием. Ты сделала что могла. Просто у всех свой путь. И свой выбор.
— Но он же пропадёт один! — снова встревожилась мать, и её лицо исказилось от боли. — Вчера Нина Петровна с пятого этажа видела его у магазина. Говорит, связался с какой-то компанией, пьют много… И одет плохо, осунулся…
— Не пропадёт, — Вера накрыла ладонью дрожащие пальцы матери, чувствуя их холод. — Либо одумается и возьмётся за ум, либо… либо так и будет шататься по друзьям. Это его выбор, мам. Ты больше ничего не можешь сделать.
Татьяна Николаевна тяжело вздохнула, и в этом вздохе была вся материнская боль мира:
— Наверное, ты права… Знаешь, иногда я думаю: вот папа бы сейчас посмотрел на всё это… Что бы он сказал?
— Папа бы давно надрал ему уши, — усмехнулась Вера, но в её голосе не было веселья. — И правильно сделал бы.
Они помолчали. За окном сгущались сумерки, на кухне стало совсем темно. Вера включила свет, достала из холодильника сыр и колбасу. Привычные движения, привычный ритуал — словно ничего не изменилось, словно не было этих страшных месяцев, разрушивших их семью окончательно.
— Давай поужинаем, мам. И хватит думать о плохом.
Татьяна Николаевна механически нарезала хлеб — тонкие ломтики, как любил Андрей. Её мысли явно были далеко — там, где её блудный сын в очередной раз искал себя среди сомнительных друзей и случайных заработков. Где-то в промозглом осеннем городе бродил её мальчик, её вечное наказание и вечная боль.
Вера смотрела на поникшие плечи матери и думала о том, что некоторые раны время не лечит. Просто учит с ними жить. Учит просыпаться по утрам, делать привычные дела, улыбаться соседям. Учит не вздрагивать от каждого звонка в дверь. Учит отпускать.
А за окном шелестел октябрьский дождь, смывая с деревьев последние листья, и город готовился к долгой холодной зиме.
