Елена Петровна Ковалева заканчивала вычитку чужой диссертации. Она ценила эту работу — не за деньги, хотя они были не лишними, а за то, что она держала ее ум в тонусе.
Ее небольшая, но идеально убранная квартира пахла так, как ей нравилось: сухими травами, которые она держала в пучках на кухне, и старыми книгами.
Звонок в дверь был резким, нарушающим ее выверенное пространство.
Она открыла. На пороге стояла Катя, ее дочь, и зять, Вадим. В руках у них были стандартные бумажные пакеты из модной доставки.
— Привет, мам.
Они прошли на кухню, не разуваясь. Вадим брезгливо поставил пакеты на стол, подальше от ее фиалок на подоконнике.
— Мы тебе поесть привезли, — Катя начала вытаскивать пластиковые контейнеры. — Все диетическое, поке с киноа и бататом. Хватит тебе уже жареное есть.
От контейнеров пахло чем-то стерильным, чужим и уксусным. Этот запах моментально заполнил маленькую кухню Елены Петровны, воюя с привычным ароматом трав.
— Спасибо, — ровно сказала она, убирая свою сковородку с остывающей гречкой.
Катя нервно постукивала ногтями по столешнице. Вадим демонстративно осматривал ее скромный, но чистый ремонт.
— Мам, мы тут с Вадимом подумали… — начала Катя, не глядя ей в глаза.
Елена Петровна замерла. Она знала этот тон. Тон, который предшествовал «рациональным предложениям».
— Мы нашли тебе отличный пансионат. У моря.
Вадим тут же подхватил, понизив голос до доверительного:
— Совершенно европейский уровень, Елена Петровна. Свой пляж, четырехразовое питание, врачи круглосуточно. Тебе нужно отдохнуть. Ты же вся издергалась с этими своими подработками.
Она посмотрела на свою вышитую скатерть. На фиалки, которые растила еще ее мать. На свое пространство, которое она отвоевывала годами после смерти мужа.
— Пансионат? — переспросила она.
— Ну да. Как санаторий, только лучше, — Катя наконец улыбнулась. Слишком ярко. — Поедешь, посмотришь. Это же не тюрьма, мам. Просто отдых.
«Это ловушка», — подумала Елена Петровна. Но вслух сказала другое:
— А квартира?
— А что квартира? — Вадим пожал плечами. — Постоит пока. Мы присмотрим. Ты же не хочешь быть нам обузой, верно? Тебе нужен уход, свежий воздух.
Она всю жизнь была для всех опорой. Она — не обуза. Она — фундамент. Но они смотрели на нее так, будто она уже была ветхой мебелью, которую пора вывезти на дачу.
— Мам, пойми, — Катя понизила голос, — нам с Вадимом тесно. Мы платим ипотеку за эту однушку, а тут такие площади простаивают. Это нерационально.
— Хорошо, — сказала она, чувствуя, как леденеют руки. — Я съезжу. Посмотрю на ваш пансионат.
Катя облегченно выдохнула.
— Вот и отлично. Завтра Вадим тебя отвезет.
Они ушли быстро, оставив после себя контейнеры с безвкусной едой и резкий, чужой запах.
На следующий день Вадим вез ее молча. Он включил какую-то деловую радиостанцию.
Машина свернула с блестящей приморской трассы на узкую, запущенную дорогу.
— Это здесь? — спросила она.
— Ага, — Вадим припарковался у высокого серого забора. — «Лазурный Бриз».
Название было написано выцветшими золотыми буквами.
Она вышла из машины. Воздух был морской, да. Но к нему примешивался стойкий больничный запах хлорки и чего-то кислого.
Их встретила полная женщина в белом халате, от которой несло табаком.
— Ковалеву привезли? Пройдемте, — она фальшиво улыбнулась. — Посмотрим вашу палату.
Не «комнату». «Палату».
Они пошли по длинному коридору. Стены были выкрашены в тот самый тошнотворный «казенный» зеленый цвет.
А потом она увидела окна.
На окнах были решетки. Некрасивые, ржавые, грубо приваренные к рамам.
— Это для безопасности, — поспешно сказала женщина, поймав ее взгляд. — У нас тут всякие бывают. Старики, знаете ли… Деменция.
Вадим нетерпеливо посмотрел на телефон.
— Ну что, Елена Петровна? По-моему, отлично. Свежий воздух. Под присмотром.
Она повернулась к нему.
— Вадим, — ее голос не дрогнул. — Ты правда считаешь, что это «отлично»?
Он отвел глаза.
— Катя… мы… мы просто хотим, как лучше. Для всех. Квартира пустует, нам тесно. А тебе — уход. Все рационально.
Вот оно. Не забота. Рациональность.
— Я не останусь здесь ни на минуту, — отчеканила она.
— Мам, не начинай, — в дверях появилась Катя. Она, видимо, приехала следом. В руках у нее была сумка Елены Петровны. — Мы уже все оплатили. Первый месяц.
Дочь смотрела на нее умоляюще и твердо. Как смотрят на неразумного ребенка.
— Дай мне мою сумку, — сказала Елена Петровна.
— Мам, зачем она тебе тут? — Катя прижала сумку к себе. — Тут все казенное.
Елена Петровна посмотрела на дочь. Потом на решетку. Потом на Вадима.
— Ясно, — сказала она. — Я все поняла.
Она сделала шаг назад.
— Я остаюсь. Вы правы. Мне нужен отдых.
Катя тут же просияла, благодарно и виновато. Вадим деловито кивнул.
— Вот и умница, мам. Мы тебе привезли вещи первой необходимости. Халат, тапочки. Сумку с документами и телефоном мы пока себе заберем, чтобы ты не волновалась и отдыхала.
Они оставили у ее ног небольшую спортивную сумку и поспешили к выходу, словно боялись, что она передумает.
— Мы позвоним завтра! — крикнула Катя уже из коридора.
Тяжелая дверь захлопнулась. В замке повернулся ключ. Этот звук был громче, чем шум моря.
Елена Петровна осталась одна. Она медленно повернулась.
Палата. Не комната.
Запах ударил снова. Теперь, когда Катины духи выветрились, он стал густым. Это была смесь хлорки, лежалого белья и кислой, переваренной еды.
Железная кровать, привинченная к полу. Тумбочка, привинченная тоже. И стул.
Она подошла к окну. Решетка была холодной на ощупь. За ней виднелся заросший бурьяном двор и кусок серого моря на горизонте.
Она попыталась открыть окно. Рама не поддалась. Была открыта только узкая форточка, в которую едва пролезала ладонь.
Через нее доносился крик чаек. Море было обещанием, а стало насмешкой.
Она присела на жесткую кровать. Нужно было думать. Она привыкла быть опорой, а не жертвой. Она — стоик. Она все выдержит. Но сейчас нужно было понять правила игры.
Она открыла спортивную сумку. Халат, мыло, зубная щетка.
Телефона не было. Паспорта тоже.
Ее обезоружили. Рационально. Для ее же блага.
Дверь снова открылась без стука. Та же полная женщина. Антонина, как гласил бейдж.
— На ужин. Живо. У нас тут не курорт, распорядок.
Голос у нее был такой же выцветший, как стены.
Елена Петровна молча поднялась и пошла следом.
Коридор был полон таких же, как она. Но сломленных. Седые женщины в одинаковых халатах. Они брели, не поднимая глаз.
В столовой запах вареной капусты и дешевого прогорклого жира был почти осязаем. Он въедался в одежду и, казалось, в саму кожу.
На тарелке лежало что-то серое. Каша-размазня.
Напротив села тихая старушка, Вера Игнатьевна. Она посмотрела на Елену Петровну живыми, испуганными глазами.
— Тоже на «отдых»? — прошептала она.
Елена Петровна кивнула.
— Мои тоже… «на море» отправили, — так же шепотом ответила старушка. — Два года назад. Сначала звонили. Потом перестали. Квартиру мою продали.
Она ковырнула серую кашу.
— Отсюда не звонят, милая. Телефоны нельзя.
После ужина Елена Петровна подошла к Антонине, которая сидела за постом.
— Мне нужно позвонить дочери. Она забыла мой телефон.
Антонина подняла на нее пустые глаза.
— Не положено. Телефоны у администрации.
— Это незаконно, — твердо сказала Елена Петровна. Она все еще пыталась говорить с ними на языке логики. — Я имею право на звонок.
— Вы на лечении, — отрезала медсестра. — Вам волноваться нельзя. Сейчас время процедур.
— Каких еще процедур?
— Успокоительных. Вам же нужен уход, — Антонина повторила слова Вадима почти дословно.
Два санитара, крепких молодых парня, взяли ее под локти. Она не сопротивлялась.
Ее привели обратно в палату. Антонина вошла следом со шприцем.
— Это что? — спросила Елена Петровна, глядя на мутную жидкость.
— Витамины. Для сна. Спите.
Она почувствовала укол. Тело начало быстро тяжелеть.
Она всю жизнь была опорой. Теперь ее превратили в вещь, которую «лечат» от собственной воли.
Она успела подумать об этом, прежде чем провалиться в вязкий сон без сновидений.
Прошло три недели.
Время здесь слиплось в один вязкий, серый ком, пахнущий хлоркой.
Утро начиналось с того, что в коридоре лязгала тележка с едой. День тянулся под бубнеж телевизора в холле. Вечер заканчивался уколом «витаминов».
Елена Петровна чувствовала, как ее воля, ее привычка быть стоиком, растворяется в этом химическом тумане.
Мысли стали медленными. Она подолгу смотрела на ржавые прутья решетки.
Она пыталась отказаться от укола.
— Я хорошо сплю, мне не нужно.
Антонина смотрела на нее безразлично.
— Всем нужно. Распорядок.
Она звала санитаров, и они держали ее, пока медсестра делала свое дело. Сопротивление было бесполезно.
Ее логика, ее доводы разбивались о «распорядок». Ее сила — о грубую силу санитаров.
Она видела Веру Игнатьевну в столовой. Та с каждым днем становилась все тише, все прозрачнее.
Елена Петровна поняла, что это и есть их цель. Не «уход». А превращение в покорное, безвольное существо, которое не будет мешать «рациональным» планам.
И однажды Катя приехала.
Елена Петровна сидела на стуле у окна, когда дочь вошла в палату. От нее пахло духами и чем-то еще — резким запахом новой краски и строительной пыли.
Этот запах ударил в нос, перебив даже вездесущую хлорку.
— Мам, привет! — Катя была преувеличенно бодрой. — Ну как ты? Отдыхаешь? Смотри, какой воздух!
Она сделала вид, что пытается открыть окно, и рассмеялась.
— Ой, ну и задраили.
Елена Петровна медленно подняла на нее отуманенный взгляд.
— Катя… забери меня. Пожалуйста.
— Мам, ну что ты опять начинаешь? Мы же договорились. У тебя уход, врачи. Тебе тут лучше.
Катя присела на край кровати, стараясь не касаться серого одеяла.
— Мы тут с Вадимом таким делом заняты… Ух! Ремонт — это кошмар.
Елена Петровна непонимающе моргнула.
— Ремонт?
— Ну да! В твоей квартире. Мы же не можем ее в таком виде сдавать, это нерационально. Вадим говорит, это актив, он должен работать!
Слово «нерационально» пробилось сквозь туман.
— Сдавать?
— Ну конечно! — Катя говорила быстро, словно боясь, что ее прервут. — Квартира не должна простаивать! Это же деньги. Деньги на твой же пансионат, на твой уход. Все для тебя, мам.
Химический туман в голове Елены Петровны не просто поредел. Он раскололся на тысячи ледяных осколков.
Она платит за собственную тюрьму.
Она посмотрела на дочь так, словно видела ее впервые. Не свою Катюшу, которую она учила ходить. А чужую, расчетливую женщину с холодными глазами.
— Ты… сдаешь. Мою. Квартиру.
— Ну мам, она же все равно…
— Мои фиалки, — тихо спросила Елена Петровна.
Катя растерялась. Этот вопрос выбил ее из колеи «рациональности».
— Что?
— Фиалки. На подоконнике. И моя вышитая скатерть.
— Ой, мам, ну какие фиалки! — Катя досадливо махнула рукой. — Этот хлам старый! Вадим все выкинул, когда рабочие пришли. Там же дышать было нечем от этой твоей герани!
Это была та самая последняя капля.
Они посягнули не просто на квартиру. Они уничтожили ее пространство. Ее память. Ее фиалки, которые сажала еще ее мама.
Елена Петровна молчала.
Она смотрела на дочь, и ее стоицизм, ее привычка терпеть, переплавилась во что-то другое. В холодную, точную решимость.
Она поняла, что уговоры бесполезны. Что логика здесь не работает.
Она опустила глаза.
— Ты права, дочка, — сказала она неожиданно покорным, тусклым голосом. — Хлам. Конечно.
Катя не уловила перемены. Она облегченно вздохнула. Мать смирилась.
— Я тебе тут привезла… — Катя достала из сумки пачку документов. — Тут доверенность. На ведение дел. Ну, по квартире. Чтоб нам тебя не дергать. Подпиши.
Елена Петровна взяла ручку.
— Конечно, Катюша. Все для вас.
Ее рука не дрогнула, когда она ставила подпись.
Катя, сияя, забрала бумаги.
— Вот и умница! Ну, я побежала. Дела!
Она чмокнула мать в щеку и выскочила из палаты.
Елена Петровна осталась одна. Она посмотрела на свои руки. Потом на решетку.
Химический туман полностью рассеялся. В голове была абсолютная, звенящая ясность.
Это был ее первый ход. Акт о капитуляции, который был на самом деле объявлением войны.
Она не будет кричать. Она не будет биться о решетки.
Она будет действовать.
Ей нужен был союзник. И она знала, кто им станет.
Следующие две недели Елена Петровна была идеальной пациенткой. Она не спорила. Она покорно ела серую кашу. Она послушно подставляла руку для «витаминов», каждую ночь выдавливая яд на простыню.
Ее разум, острый и ясный, как никогда, работал. Она наблюдала.
Она искала Веру Игнатьевну в столовой.
— Мои фиалки… выкинули, — прошептала она ей однажды, глядя в тарелку. Она играла роль «овоща», но в ее голосе была нота, которую Вера Игнатьевна узнала.
— Мои… письма от сына, — так же тускло ответила та. — Сожгли. «Пылесборник».
Они смотрели друг на друга. Две женщины, лишенные своего пространства и своей памяти.
— Нам нужно выбраться, Вера Игнатьевна.
— Нельзя, — испуганно прошептала та. — Решетки.
— Решетки — в голове, — твердо сказала Елена Петровна. — Мне нужен… союзник. Снаружи. Тот, кто привозит еду.
Вера Игнатьевна вздрогнула.
— Олег… Он… Он хороший. Он однажды дал мне конфету. Тайком.
— Когда он приезжает?
— Вторник. Пятница. Рано утром. Через кухню.
Елена Петровна начала наблюдать. Две недели она притворялась сонной и покорной, но сама изучала график.
Никита, молодой санитар, курил у задней двери ровно в 10:00, после «прогулки», и в 16:00. Он был небрежен и всегда оставлял дверь на кухню приоткрытой, чтобы тянуло дым.
Олег приезжал по пятницам, ровно в 5:45 утра. Он выгружал товар на кухню. Дверь черного хода в этот момент была открыта.
В четверг, во время «прогулки» по двору-загону, она увидела Никиту, который вышел на перекур раньше.
Она, шатаясь, как от лекарств, подошла к нему.
— Сынок…
Он брезгливо отвернулся.
— Дай, пожалуйста… одну. Затянуться. Так плохо.
Она смотрела на него так, как смотрела когда-то на Катю.
Он поморщился, но достал из пачки сигарету и чиркнул зажигалкой.
— Только быстро.
Она взяла сигарету. Ее пальцы дрожали — но не от слабости, а от напряжения.
Она сделала вид, что затягивается, и закашлялась.
Пока он хлопал ее по спине, ее вторая рука скользнула по его карману. Он был небрежен. Он не видел в ней угрозы.
Зажигалка была у нее. Маленькая, пластиковая, красная.
Она спрятала ее в рукаве халата.
В пятницу, в пять утра, ее разбудил не лязг тележки. Ее разбудил собственный внутренний будильник.
Она ждала.
В 5:45 она услышала гул подъезжающего фургона.
Она достала зажигалку.
Она подошла к своей кровати и чиркнула.
Матрас был набит дешевой, сухой ватой. Он занялся не сразу, но когда занялся — повалил едкий, удушливый черный дым.
Она подбежала к двери и начала бить в нее кулаками, крича нечеловеческим голосом:
— Пожар! Горим!
Через секунду сработала пожарная сигнализация.
В коридоре началась паника. Антонина, сонная, всклокоченная, пыталась открыть двери палат. Санитары бегали.
Ее дверь распахнули.
— Выходи!
— Там… Вера Игнатьевна! — закричала она, указывая в другую сторону. — Она не может ходить!
Антонина и санитары бросились туда.
А Елена Петровна, прикрывая рот рукавом, нырнула в дым и побежала в другую сторону — к кухне.
Дверь была не заперта.
Олег, тот самый водитель, стоял с ящиками капусты. Он увидел ее.
— Горим! — крикнула она.
— Знаю, — он схватил огнетушитель.
— Нет! — она вцепилась в его руку. — Меня здесь держат насильно! Моя дочь и зять. Они забрали мой паспорт и телефон. Они меня травят.
Она говорила быстро, четко, без истерики. Ее ясные, полные ужаса и ярости глаза смотрели ему прямо в душу.
Он на секунду замер. Он видел этот взгляд. У своей бабушки.
— В фургон, — бросил он. — Под брезент. Живо.
Она выскочила за ним через черный ход и забилась в кузов, между ящиками.
Через пять минут фургон выехал за ворота «Лазурного Бриза», мимо пожарных, которые только подъезжали.
В городском отделении полиции на нее сначала смотрели как на сумасшедшую. Старая женщина в больничном халате, пахнущая гарью и хлоркой.
— Дежурный, — устало сказал полицейский. — У нас тут…
— Меня зовут Елена Петровна Ковалева, — ее голос был стальным. — Я проживаю… — она назвала свой адрес. — Меня насильно удерживали в частном пансионате «Лазурный Бриз». Моя дочь, Екатерина, и ее муж, Вадим, завладели моими документами.
Дежурный вздохнул. «Семейные разборки».
— Я не одна, — продолжила Елена Петровна. — Там остались другие. Вера Игнатьевна, чью квартиру уже продали. Их накачивают препаратами, чтобы получить доверенности. Это не семейный спор. Это преступная группа.
В этот момент в отделение вошел Олег.
— Я водитель. Я ее вывез. Все, как она говорит. Запахи, решетки, запертые двери. Я свидетель.
Взгляд дежурного изменился. Он снял трубку.
Когда она подошла к своей квартире, ее сопровождали двое полицейских.
Дверь ей открыла Катя. Она была в пыльной одежде, волосы собраны в пучок. Из квартиры несло краской, растворителем и чужим потом.
Когда она увидела мать, она застыла. Улыбка сползла с ее лица.
— Ма… мама?
— Выйди, — сказала Елена Петровна.
— Что? Мам, ты как…
— Вещи свои забери. И выйди.
В коридор вышел Вадим.
— Елена Петровна? Какого черта? У вас процедуры!
— Это моя квартира, — сказала она.
— Да вы… да она… она же невменяемая! У нас доверенность! — взвизгнул Вадим, пытаясь закрыть дверь.
— Доверенность, полученная путем мошенничества, насильственного удержания и применения психотропных веществ, недействительна, — вмешался полицейский, удержав дверь. — Гражданин, пройдемте.
Вадим стал белым. Катя начала плакать.
— Мамочка, прости… мы… мы же для тебя… Вадим сказал, так будет лучше…
Елена Петровна смотрела на нее. На свою дочь.
— Ты выкинула мои фиалки.
Катя не поняла.
— Уходите.
Она смотрела, как они поспешно кидают в сумки свои ноутбуки и зарядки. Она смотрела, как Вадиму защелкнули наручники.
Елена Петровна вошла в свою квартиру.
Ее не было. Ее пространство было уничтожено. Ободранные стены. Голый бетонный пол. Все ее вещи, вся ее жизнь — на свалке.
Она стояла посреди этого погрома.
Она не плакала.
Она подошла к единственному, что осталось — к кухонному окну.
Она распахнула его настежь.
Резкий, холодный городской воздух ворвался внутрь, вытесняя едкий запах ремонта и предательства.
Она потеряла все: дочь, прошлое, все свои вещи.
Но она вернула себя. И этого было достаточно. Она глубоко вдохнула. Она была готова строить заново.
Прошло полгода.
Квартира Елены Петровны больше не пахла краской. Теперь в ней пахло свежим деревом и слабым ароматом лимона.
Стены были выкрашены в теплый, светло-бежевый цвет. На полу лежал простой, но новый ламинат.
Мебели было мало. Раскладной диван. Стол. Один книжный шкаф, пока полупустой.
Это было новое пространство. Ее пространство.
Она больше не пыталась воссоздать прошлое. Она строила настоящее.
На кухонном подоконнике, том самом, что выходил во двор, стоял один-единственный горшок. В нем робко набирал цвет маленький, только что купленный росток фиалки.
Елена Петровна жила на свою пенсию и на то, что осталось от скромных сбережений. Она снова начала понемногу подрабатывать — брала на редактуру статьи.
«Лазурный Бриз» закрыли.
Показания Елены Петровны, четкие и холодные, стали основой для большого расследования. Владельцы пансионата и Антонина получили реальные сроки. Оказалось, что Вера Игнатьевна была не единственной, чью квартиру «рационально» продали.
Олег, водитель, был главным свидетелем. Елена Петровна нашла его и молча дала ему конверт с деньгами.
— Это вам, — сказал он, пытаясь вернуть. — Я же просто…
— Это не вам, — так же тихо ответила она. — Это вашей бабушке. Купите ей что-нибудь.
Веру Игнатьевну и других стариков перевели в государственный интернат. Условия там были скромные, но там не было решеток и «витаминов». Елена Петровна раз в месяц навещала ее.
Что касается Кати и Вадима.
Их «рациональный» план рухнул. Вадим получил условный срок за мошенничество — его спасло то, что Елена Петровна не стала требовать максимального наказания.
Чтобы покрыть расходы на так и не сданную квартиру и выплаты адвокатам, они влезли в кредиты.
Однажды Катя позвонила. С неизвестного номера.
Елена Петровна ответила.
— Мам… — голос в трубке был чужой, сломленный. — Мам, я… я ушла от Вадима.
Елена Петровна молчала.
— Он… он говорил, что это все законно, что это просто бизнес… Я не знала про уколы, мама, честно… Мам, можно я приду? Я… у меня ничего нет.
Она говорила что-то о том, что не думала, что все «рационально»…
Елена Петровна слушала ее. Она была опорой. Она была стоиком. Она так долго впитывала чужую боль.
— Катя, — сказала она, и в ее голосе не было ни злости, ни прощения. Только констатация факта. — У меня нет дочери.
Она положила трубку.
Она не чувствовала ни облегчения, ни злорадства. Она чувствовала только огромную, выжженную пустоту на том месте, где раньше была любовь к дочери.
Она поняла, что самые страшные решетки — это не те, что на окнах, а те, что построены из «благих намерений» и «рациональности».
Она подошла к окну. Потрогала пальцем землю в горшке с фиалкой. Влажная.
Она села за свой новый, пахнущий сосной стол, открыла ноутбук и принялась за работу. Жизнь продолжалась. Не такая, как прежде. Другая. Ее собственная.
