— Дорогая, я дома! — Голос Глеба, гулкий и немного театральный, прокатился по небольшой квартире, едва Виктория успела скинуть туфли и повесить на вешалку лёгкое пальто. Она поморщилась, словно от резкого звука.
После восьми часов в шумном опенспейсе, забитом гулом десятков голосов и стуком клавиатур, хотелось тишины, простой, обволакивающей тишины. И ещё, пожалуй, чашку горячего чая и минут пятнадцать, чтобы просто посидеть, уставившись в одну точку.
Но мечты о пятнадцатиминутном покое разбились о суровую реальность в лице мужа, который уже через мгновение материализовался в гостиной. Портфель с глухим стуком полетел на кресло, пиджак небрежно последовал за ним, а сам Глеб, издав усталый вздох, достойный грузчика, только что разгрузившего вагон, плюхнулся на диван.
Ноги в ботинках он вытянул на журнальный столик, не заботясь о его полированной поверхности и о том, что жена только на выходных вымыла всю квартиру. Виктория только успела подумать, что столик этот, купленный всего пару месяцев назад, ещё до свадьбы, такой пытки долго не выдержит, как раздался резкий, повелительный щелчок пальцами.
— Ну, чего застыла? Тапки мне принеси, пивка холодненького из холодильника, и ужин чтобы минут через пятнадцать на столе был. Проголодался я, как волк, — Глеб даже не повернул головы в её сторону, его взгляд был прикован к экрану выключенного телевизора, будто он уже предвкушал вечерний отдых.
Виктория замерла на пороге кухни, куда она как раз направлялась, чтобы поставить чайник. Щелчок пальцами резанул по ушам сильнее, чем любой крик. Месяц. Всего месяц прошел со дня их свадьбы, с того дня, когда Глеб смотрел на неё такими влюблёнными глазами, клялся в вечной любви и обещал носить на руках. Куда всё это делось? Она медленно повернулась.
— Прости, что? — её голос прозвучал ровно, возможно, даже слишком спокойно, но внутри уже поднималась волна холодного недоумения, смешанного с подступающим раздражением.
Глеб лениво повернул голову, окинул её оценивающим взглядом, задержавшись на её деловом костюме, и хмыкнул.
— Я говорю, жена, обслужи мужа. Тяжёлый день был. Или ты уже забыла свои обязанности?
Виктория сделала глубокий вдох, стараясь удержать под контролем эмоции.
— Глеб, я тоже только что пришла с работы. И, знаешь, мой день был не легче твоего. Я так же устала. И, кстати, мы договаривались, что домашние дела делим пополам. Или ты уже забыл о наших договорённостях?
Он откровенно расхохотался, сел на диване, уперев руки в бока, и посмотрел на неё так, будто она сморозила невероятную глупость.
— Милая моя, а ты не сильно ли обнаглела? Ты обязана меня обслуживать по щелчку пальцев теперь, ведь ты моя жена!
— Но наши договорённости…
— Какие ещё договорённости? Это всё было до свадьбы, так, слова для романтики. А теперь реальная жизнь началась. Я – добытчик, глава семьи. Я прихожу домой, чтобы отдыхать. А ты – хранительница очага. Твоя задача – чтобы мне было комфортно, сытно и уютно.
Чтобы тапочки у порога стояли, свежий, горячий ужин на столе был, и пиво в холодильнике не кончалось. И чтобы жена встречала с улыбкой, а не с претензиями. Понятно объясняю?
Его слова, произнесённые с такой железобетонной уверенностью в собственной правоте, били в цель. Виктория почувствовала, как кровь приливает к лицу. «Маска спала», — с какой-то отстранённой горечью подумала она.
Тот заботливый, внимательный, почти идеальный Глеб, за которого она выходила замуж, исчез, растворился, словно его и не было. На его месте сидел вот этот – самодовольный, эгоистичный незнакомец с замашками мелкого феодала.
— Нет, Глеб, непонятно, — она подошла ближе, останавливаясь в паре шагов от дивана. Голос её обрёл твёрдость. — Совершенно непонятно. Я не прислуга и не рабыня, чтобы по щелчку пальцев выполнять твои прихоти. Я работаю полный рабочий день, так же, как и ты. Я вношу свой вклад в семейный бюджет, так же, как и ты. И я имею такое же право на отдых после работы, как и ты.
А «хранительница очага» — это не синоним слова «домработница». До свадьбы ты пел совсем другие песни. Говорил, что мы будем всё делать вместе, что будем поддерживать друг друга. Что мы будем вместе строить нашу жизнь, а не я буду строить твой комфорт в одностороннем порядке. Куда это всё делось за какой-то месяц?
Глеб нахмурился, его лицо помрачнело. Улыбка исчезла, уступив место раздражённой гримасе.
— Вот не надо мне тут демагогию разводить про всё это! Женское место – на кухне и у детской кроватки, когда дети появятся. А мужчине нужно уважение и подчинение. Ты вышла за меня замуж, значит, приняла мои правила.
А если тебя что-то не устраивает, то это уже твои проблемы. Я не собираюсь после работы ещё и у плиты скакать или полы намывать. Я для этого женился, что ли? Чтобы жена была, которая обо всём позаботится.
Он встал с дивана, нависая над ней, стараясь подавить своим ростом и внушительной фигурой. Но Виктория не отступила, не опустила глаз. В её взгляде читалось не только возмущение, но и горькое разочарование, которое стремительно перерастало в холодную злость.
Первый по-настоящему крупный скандал назревал, и оба это чувствовали. И оба понимали, что это не просто мелкая бытовая ссора из-за не принесённых тапочек. Это было столкновение двух миров, двух абсолютно разных представлений о браке и семье. И компромисса здесь, похоже, не предвиделось.
— Значит, так, — Глеб процедил сквозь зубы, глядя на непреклонное лицо жены. — Раз ты не понимаешь по-хорошему, будет по-плохому. Я сказал – я глава семьи. И моё слово – закон.
Он демонстративно развернулся и ушёл обратно в гостиную, снова рухнув на диван и включив телевизор на полную громкость. Виктория осталась стоять посреди прихожей, ощущая, как внутри всё похолодело. Это был не просто спор, это было объявление войны. Войны, которую она не начинала, но в которой, очевидно, придётся участвовать.
Она молча прошла на кухню, но не для того, чтобы готовить ему ужин. Она налила себе стакан воды, выпила залпом и начала разбирать свои сумки, методично игнорируя звуки работающего телевизора и демонстративное покашливание мужа из соседней комнаты. Ужинать она сегодня явно не собиралась, как и готовить свежий ужин. По крайней мере, не для него.
С того вечера их совместная жизнь превратилась в тягучее, напряжённое противостояние. Глеб не отступил от своей линии ни на йоту, напротив, он словно решил методично доказать ей, кто в доме хозяин. Его вещи – носки, рубашки, чашки из-под кофе – стали появляться в самых неожиданных местах, будто он метил территорию.
Мокрая после душа ванная комната, незакрытый тюбик зубной пасты, крошки на кухонном столе после его ночных набегов на холодильник – всё это стало нормой. На робкие замечания Виктории он отвечал либо полным игнором, либо язвительным:
— А что, прибраться сложно? Руки отвалятся? На то ты и жена.
Её кулинарные попытки, даже когда она, пересилив себя, готовила что-то после работы, подвергались беспощадной критике. То недосолено, то пережарено, то «нормальная женщина приготовила бы что-нибудь поинтереснее, а не эту бурду». При этом сам он к плите не подходил принципиально, а на предложение заказать еду или купить полуфабрикаты реагировал презрительным фырканьем:
— Я что, по-твоему, должен питаться помоями? У меня жена есть, она и должна готовить нормальную домашнюю еду!
Он начал комментировать её внешний вид. Платье, которое он сам же расхваливал до свадьбы, теперь оказывалось «слишком вызывающим», брючный костюм – «неженственным», а желание просто отдохнуть дома в удобной пижаме – «распущенностью».
— Ты должна всегда выглядеть так, чтобы мне было приятно на тебя смотреть, — заявлял он безапелляционно. — А не ходить по дому, как чучело.
Виктория сначала пыталась спорить, доказывать, взывать к логике и прежним чувствам. Но очень быстро поняла – это бесполезно. Он не слышал. Или не хотел слышать. Его уши были заложены ватой собственного эгоизма и уверенности в своей новообретённой власти «мужа».
Тогда она сменила тактику. На его разбросанные вещи она перестала обращать внимание – его половина спальни быстро превратилась в склад грязной одежды. На критику еды она отвечала молчанием или спокойным предложением приготовить себе самому, раз ему не нравится. Его комментарии по поводу её внешности она пропускала мимо ушей, продолжая одеваться так, как считала нужным.
Их квартира перестала быть уютным гнёздышком, превратившись в поле боя, где каждый отстаивал свою территорию. Воздух был наэлектризован невысказанными упрёками и затаённой обидой. Разговоры свелись к минимуму – короткие, деловые фразы по необходимости. Глеб всё чаще задерживался после работы, приходя с запахом пива и демонстративно игнорируя её присутствие.
Иногда он громко разговаривал по телефону с матерью, жалуясь на то, как ему «не повезло с женой», какая она «своенравная» и «неуправляемая». Виктория делала вид, что не слышит, хотя каждое слово отдавалось неприятным холодком где-то внутри.
Однажды в субботу утром он, проснувшись ближе к полудню, вошел на кухню, где Виктория пила кофе и читала книгу.
— Так, а где завтрак? — спросил он тоном человека, которому все должны. — Яичницу хочу, с беконом. И кофе свежесваренный.
Виктория медленно оторвалась от книги.
— Доброе утро. Плита там, сковородка тоже. Кофе в банке. Ты прекрасно знаешь, где всё лежит.
Глеб побагровел.
— Ты издеваешься? Я повторяю – я хочу завтрак! И я хочу, чтобы его приготовила моя жена!
— А я повторяю – я не твоя кухарка, — Виктория отложила книгу. — Если ты хочешь есть, приготовь сам. Или можем сходить куда-нибудь позавтракать, если тебе лень.
— Я никуда не пойду! — рявкнул он. — Я хочу есть дома! И ты будешь меня кормить, поняла?
Он шагнул к ней, явно намереваясь продолжить давление, но Виктория спокойно встала, взяла свою чашку и книгу и молча вышла из кухни, оставив его одного наедине с его праведным гневом и пустым желудком.
Она слышала, как он что-то яростно бормотал ей вслед, как хлопнула дверца холодильника, но не обернулась. Холодная война продолжалась, и градус ненависти медленно, но верно повышался, грозя вот-вот перейти в открытое столкновение.
— Ты совсем от рук отбилась? Я тебе русским языком сказал – завтра у меня совещание, мне нужна свежая рубашка! Белая! Та, которую ты ещё на прошлой неделе должна была погладить!
Голос Глеба, усиленный раздражением и плохим настроением после явно неудачного рабочего дня, заполнил небольшую кухню.
Виктория, только что закончившая мыть посуду после своего скромного ужина – Глеб демонстративно отказался есть «эту мерзость» и ограничился бутербродами с колбасой, оставив после себя гору крошек и грязную тарелку на столе, – медленно повернулась. Она чувствовала, как внутри натягивается последняя струна терпения. Ещё немного, и она лопнет с оглушительным треском.
— Во-первых, Глеб, я не телепат, чтобы угадывать, когда и какая рубашка тебе понадобится, — её голос был ровным, но в нём уже звенели металлические нотки. — Во-вторых, у тебя есть руки и утюг. Если рубашка нужна так срочно, ты вполне в состоянии погладить её сам. Я, между прочим, тоже сегодня работала, если ты забыл. И устала ничуть не меньше твоего.
Глеб аж задохнулся от такой наглости. Он подошёл к ней вплотную, нависая, его лицо исказила злобная гримаса. Запах вчерашнего пива и табака ударил Виктории в нос.
— Ты что себе позволяешь, женщина? Я тебе приказываю! Ты моя жена, и ты будешь делать то, что я говорю! А ну быстро пошла и погладила! И чтобы через десять минут всё было готово, иначе…
— Иначе что? — Виктория не отступила, её глаза холодно смотрели прямо в его покрасневшие от злости зрачки. — Что ты мне сделаешь, Глеб? Ударишь? Ну давай, попробуй. Только учти, я молчать и терпеть не собираюсь.
Видимо, её спокойный, почти вызывающий тон окончательно вывел его из себя. Он грубо схватил её за руку чуть выше локтя, пальцы его впились в кожу, как клещи.
— Ах ты…! Да я тебя сейчас научу мужа уважать!
Он попытался рывком потащить её из кухни в сторону комнаты, где стояла гладильная доска, но Виктория упёрлась. Боль от его хватки была острой, но страха не было. Была только ярость, холодная, концентрированная ярость, вытеснившая всё остальное. Она рванулась, пытаясь высвободить руку, но Глеб держал крепко, его лицо было перекошено от бешенства.
— Ты ещё сопротивляться будешь, да? Я сказал, пошла! — прошипел он, дёргая её сильнее.
В этот момент взгляд Виктории упал на плиту. Там, после её ужина, осталась стоять тяжёлая чугунная сковородка. Рука сама собой метнулась к ней. Холодная ручка легла в ладонь так привычно, так уверенно. Она даже не подумала, что делает, тело среагировало инстинктивно, как на прямую угрозу.
Одним резким движением она вырвала руку из его захвата, отскочив на шаг назад, и выставила сковородку перед собой, словно щит. Не замахиваясь, не угрожая ударом, но сам вид решительной женщины с этим неожиданным «аргументом» в руках заставил Глеба на мгновение остолбенеть. Он даже отступил на полшага, его ярость сменилась изумлением.
— Ты… ты что, совсем одурела? — его голос дрогнул, но он быстро взял себя в руки, пытаясь вернуть себе прежнюю уверенность. — Сковородкой на мужа замахиваешься?
— Ещё раз, Глеб, — голос Виктории был ледяным, каждое слово отчеканено, — ещё раз ты посмеешь поднять на меня руку или попытаешься применить силу, и эта сковородка окажется у тебя на голове. Я понятно объясняю? Я не твоя собственность и не боксёрская груша. Я вышла замуж за человека, а не за домашнего тирана, которому всё позволено. Видимо, я сильно ошиблась.
Она стояла, не опуская сковородку, её взгляд был прямым и жёстким. В нём не было ни капли прежней любви или даже уважения. Только холодное, беспощадное презрение.
Глеб смотрел на неё несколько секунд, его лицо то бледнело, то снова наливалось краской. Он явно не ожидал такого отпора. Его «жена», его «хранительница очага» вдруг превратилась в разъярённую фурию, готовую защищаться. Это не укладывалось в его картину мира. Он открыл рот, закрыл, потом из него вырвался поток грязной брани:
— Ах ты ж… непокорная гадина! Истеричка! Мало того, что хозяйка из тебя никудышная, так ты ещё и кидаться на меня вздумала! Да я… да я…
Но он не договорил. Что-то в её ледяном спокойствии, в этой тяжёлой сковородке, так уверенно лежащей в её руке, остановило его. Возможно, он впервые увидел в её глазах не обиду и слёзы, которых он, возможно, подсознательно ждал, а твёрдую, несгибаемую решимость. Он понял, что она не шутит.
— Убирайся, — тихо, но властно сказала Виктория, не опуская сковородку. — Уйди с глаз моих. Мне противно на тебя смотреть.
Глеб ещё раз окинул её злобным взглядом, что-то пробурчал себе под нос, полное яда и угроз, но всё же развернулся и вышел из кухни, громко хлопнув дверью в комнату.
Виктория ещё несколько мгновений стояла неподвижно, тяжело дыша. Потом медленно опустила сковородку на плиту. Руки её слегка дрожали, но не от страха, а от пережитого напряжения и выплеснувшегося адреналина. Она посмотрела на свою руку, где на коже уже наливался багровый синяк от его пальцев. Предел был достигнут. Рубикон перейдён. После сегодняшнего вечера ничего уже не могло быть как прежде.
Тишина, последовавшая за хлопком двери, была недолгой, но невероятно плотной, почти осязаемой. Виктория медленно опустилась на табурет, всё ещё ощущая в руке фантомную тяжесть сковородки. Сердце колотилось где-то в горле, а в ушах стоял гул.
Она смотрела на синяк, и понимала – это конец. Не просто ссоры, не просто очередного витка их семейной драмы. Это конец их брака, их отношений, всего того, что они когда-то пытались построить. Иллюзии развеялись окончательно, оставив после себя лишь горький привкус разочарования и ледяную пустоту.
Она просидела так минут десять, собираясь с мыслями, пытаясь унять внутреннюю дрожь. Затем медленно поднялась. Больше не было смысла что-то скрывать, замалчивать, пытаться сгладить углы. Нужно было сказать всё. Выплеснуть всю ту боль и обиду, что копились в ней неделями.
Она решительно направилась в комнату. Глеб сидел на диване, уставившись в телевизор, но по напряжённой спине и сжатым кулакам было видно, что он не смотрит, а лишь делает вид. Он ждал. Ждал её реакции, её слов. Возможно, даже её извинений за «неадекватное поведение».
Виктория остановилась посреди комнаты.
— Глеб, — её голос звучал спокойно, но в этой спокойствии было больше угрозы, чем в любом крике. — Нам нужно поговорить. Вернее, я буду говорить, а ты будешь слушать.
Он медленно повернул голову, на его лице всё ещё играли желваки.
— О чём это нам ещё говорить? Ты, кажется, уже всё сказала своей сковородкой. Или решила добавить?
— Да, решила добавить, — она не обратила внимания на его язвительный тон. — Я хочу, чтобы ты понял одну простую вещь. Я выходила замуж не за хозяина, не за барина и не за надсмотрщика. Я выходила замуж за мужчину, которого, как мне тогда казалось, я любила.
За партнёра, с которым мы собирались вместе идти по жизни, поддерживая друг друга, деля радости и горести. А получила… — она сделала паузу, обведя его презрительным взглядом, — получила вот это. Самовлюблённого эгоиста, домашнего тирана, который считает, что штамп в паспорте даёт ему право командовать и унижать другого человека.
Глеб вскочил с дивана, его лицо снова исказилось от ярости.
— Да как ты смеешь так со мной разговаривать! Я твой муж!
— Ты перестал быть моим мужем в тот момент, когда решил, что я твоя собственность! — отрезала Виктория. — Ты перестал им быть, когда поднял на меня руку! Ты думал, я буду молча сносить твои унижения, твои приказы, твоё хамство?
Думал, я буду той послушной овечкой, которая будет по щелчку пальцев исполнять все твои прихоти? Ты жестоко ошибся, Глеб. Я человек, а не вещь. И я не позволю никому так с собой обращаться.
Её слова хлестали его по лицу, как пощёчины. Он открывал рот, чтобы что-то возразить, но она не давала ему вставить ни слова, её голос набирал силу, в нём звенела сталь.
— Ты превратил нашу совместную жизнь в ад. Ты разрушил всё то немногое хорошее, что у нас было. Своим эгоизмом, своей тупостью, своей уверенностью в том, что тебе все должны. Так вот, Глеб, я тебе ничего не должна. Ни борщей, ни глаженых рубашек, ни молчаливого подчинения. Я не твоя рабыня и не прислуга.
Она подошла к шкафу, рывком открыла дверцу и достала дорожную сумку, которую они когда-то покупали для совместных поездок на море. Тогда, в другой жизни. Она швырнула сумку на кровать.
— Поэтому у тебя есть два варианта, — она повернулась к нему, её взгляд был холодным и решительным. — Либо ты сейчас же собираешь свои вещи и убираешься из этой квартиры и из моей жизни. Либо… хотя нет, второго варианта нет. Ты просто убираешься.
Ищешь себе другую ненормальную, которая согласится быть твоей рабыней. Ту, которая будет считать за счастье ползать перед тобой на коленях и ловить каждое твоё слово. Может, тебе повезёт, и ты найдёшь такую. Но это буду точно не я.
Глеб смотрел на неё, ошарашенный такой прямотой и таким ультиматумом. Его лицо выражало целую гамму чувств: от ярости и обиды до какого-то запоздалого недоумения, словно он только сейчас начал осознавать, что происходит. Но его уязвлённое самолюбие, его «мужской авторитет», который он так старательно пытался утвердить, не позволяли ему отступить или, тем более, признать свою неправоту.
— Да ты… да ты пожалеешь об этом! — наконец выдавил он из себя, голос его срывался.
— Ты думаешь, ты кому-нибудь нужна такая – змея непокорная, которая на мужа с кулаками, то есть, со сковородкой кидается? Да от тебя все мужики шарахаться будут! Ты останешься одна, никому не нужная!
— Это уж точно не твоя забота, Глеб, — спокойно парировала Виктория. — О своей жизни я как-нибудь сама позабочусь. А вот ты… ты подумай о своей. Подумай, почему от тебя сбежала женщина, которая когда-то тебя любила. Может, тогда до тебя что-нибудь дойдёт. Хотя, я в этом сильно сомневаюсь. Такие, как ты, не меняются.
Она отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Воздух в комнате был настолько густым от взаимной ненависти, что его, казалось, можно было резать ножом. Ни о каком примирении, ни о каком компромиссе не могло быть и речи. Мосты были сожжены дотла.
Глеб постоял ещё немного, тяжело дыша, потом с какой-то звериной яростью схватил свою куртку, валявшуюся на кресле, и, не сказав больше ни слова, вылетел из квартиры, с такой силой хлопнув входной дверью, что задребезжали стёкла в серванте.
Виктория осталась одна. Она не плакала. Слёз не было. Было только опустошение и странное, горькое чувство освобождения. Она подошла к окну. На улице начинался мелкий осенний дождь.
Впереди была неизвестность, но одно она знала точно: она больше никогда не позволит никому превратить её жизнь в поле боя за право быть человеком. Этот урок она усвоила на всю оставшуюся жизнь. Синяк на руке будет заживать долго, но рана в душе – ещё дольше. Но она заживёт. Обязательно заживёт. А Глеб… пусть ищет себе рабыню…
