— Ну, вот и приехали, — Кирилл с натугой вытащил из багажника увесистую сумку с продуктами, поставив её на пыльную траву возле калитки. — Марин, ты пока иди, располагайся, а я сейчас машину загоню и вещи перетаскаю. Мама, наверное, уже заждалась.
Марина с удовольствием вдохнула густой, настоянный на травах и прогретой земле дачный воздух. После душного города эта субботняя поездка казалась настоящим спасением.
— Хорошо, милый, — она легко поцеловала мужа в щеку. — Только недолго, а то солнце уже припекает. Хочется скорее в тень, под яблоню, с книжкой.
Пока Кирилл возился с машиной, паркуя её под старым навесом, Марина прошла вглубь участка. Дача у Веры Викторовны была образцово-показательной: ровные, аккуратно прополотые грядки, пышные кусты смородины и крыжовника, ухоженные плодовые деревья. Везде чувствовалась хозяйская рука, не знающая усталости.
Марина заметила в дальнем углу сада удобный плетёный шезлонг, сиротливо стоявший в тени раскидистой яблони, и её сердце радостно ёкнуло. Вот оно, идеальное место для отдыха. Она достала из своей сумки новый детектив, предвкушая несколько часов полного расслабления.
Кирилл, тем временем, уже разбирал привезённый мангал, намереваясь к вечеру порадовать всех шашлыком. Он что-то весело насвистывал, явно довольный сменой обстановки и перспективой провести выходные на природе. Свекровь, Вера Викторовна, появилась на крыльце дома, вытирая руки о передник. Заметив сына, она приветливо ему кивнула, но её взгляд тут же метнулся по участку, выискивая невестку.
Марина, удобно устроившись в шезлонге и открыв книгу на первой странице, не сразу заметила приближение свекрови. Лишь когда тень упала на страницу, она подняла голову. Вера Викторовна стояла над ней, сжимая в руке видавшее виды эмалированное ведро. Лицо её не выражало особой радости от вида отдыхающей невестки.
— Ну что, красавица, наотдыхалась? — голос свекрови прозвучал без привычной утренней мягкости, с какой-то металлической ноткой. — Клубника уже перезревает, смородина вовсю сыпется, а ты тут прохлаждаешься под яблонькой. Я думала, ты сразу за дело возьмёшься, как приедешь. Работы – непочатый край.
Марина удивлённо приподняла брови, откладывая книгу на траву. Она ожидала обычных приветствий, расспросов о дороге, но никак не такого делового напора с порога.
— Здравствуйте, Вера Викторовна, — произнесла она как можно спокойнее. — Мы только приехали. Да, дорога была немного утомительной, хотелось пару часов передохнуть. Если нужна помощь с урожаем, может, стоило нанять кого-то? Или соседей попросить, тётю Валю, например? Она, кажется, всегда готова помочь.
Вера Викторовна аж поперхнулась от такого предложения. Её лицо медленно начало наливаться краской.
— Что-о-о?! — возмущённо протянула она, и слово это прозвучало как пощёчина. — Нанять? Соседей? То есть, я тут одна должна корячиться с утра до ночи, спину гнуть, а ты, значит, будешь лежать, как барыня, книжечки почитывать? Да я ради вас же и стараюсь, чтобы вы потом зимой компоты пили, варенье ели, с витаминами были! А ты…
— Вера Викторовна, мы приехали на два дня, — Марина старалась сохранять самообладание, хотя внутри уже начинал закипать протест. — На свои законные выходные. Отдохнуть. Я очень ценю ваш труд и понимаю, что дача требует много сил.
Но вы действительно стараетесь ради нас или ради своего огорода, которому, кажется, конца и края нет? Я не планировала участвовать в авральном сборе урожая, тем более что вы нас об этом заранее не предупреждали. Мы могли бы спланировать всё иначе.
Свекровь подбоченилась, её взгляд стал жёстким, колючим.
— Не предупреждала? А разве это не само собой разумеется, что если приезжаешь на дачу к родителям, то нужно помогать? Мы в ваши годы не то что не ждали особых приглашений, а сами рвались в бой! Каждая ягодка, каждый огурчик – всё в дом, всё для семьи! А нынешняя молодёжь… только бы лежать да ничего не делать. Изнеженные все стали, белоручки. Кирилл вон хоть мангал разбирает, делом занят, а ты…
Кирилл, услышав повышающиеся тона, оторвался от своего занятия и с тревогой посмотрел в их сторону. Он махнул рукой, мол, сейчас подойду, но Вера Викторовна уже вошла в раж, и остановить её словесный поток было непросто. Марина чувствовала, как её первоначальное желание спокойно отдохнуть сменяется растущим раздражением. Этот «отдых» явно начинался совсем не так, как она себе представляла.
Вера Викторовна, чей голос уже лишился всякой приветливости, наливалась металлом и плохо скрываемым раздражением. Она с силой поставила ведро на землю, так что несколько перезревших ягод клубники выкатилось на пыльную тропинку, будто само ведро было наполнено не урожаем, а её накопившимся за долгие годы недовольством.
— Да что ты вообще понимаешь в настоящей помощи, в крестьянском труде, деточка? — продолжала она свою обличительную речь, совершенно не обращая внимания на попытки Марины вставить хотя бы слово, прервать этот поток упрёков. — Для тебя, городской фифы, избалованной комфортом, земля – это всего лишь грязь под аккуратными ноготками, а не святая кормилица.
Вот моя Зинка, соседка через два участка, у неё сноха – чистое золото, а не девка! Чуть только солнце встанет – она уже на грядках, как пчёлка трудится, и слова ей говорить не надо, сама всё видит, сама всё знает, где подвязать, где прополоть.
А ты приехала, развалилась, как герцогиня на курорте в Баден-Бадене. Ты всерьёз думаешь, что я тут для твоего единоличного удовольствия спину ломаю с утра до поздней ночи? Чтобы тебе потом чистенькие, отборные ягодки на фарфоровом блюдечке с золотой каёмочкой подносили?
Марина сделала глубокий, прерывистый вздох, стараясь всеми силами унять подступающую к горлу волну жгучего негодования. То хрупкое спокойствие, с которым она искренне пыталась начать этот разговор, таяло с каждой ядовитой фразой свекрови, как мороженое на июльском солнце.
— Вера Викторовна, я ни разу не просила подавать мне ягоды на блюдечке, ни с золотой, ни с какой-либо другой каёмочкой, — её голос звучал ровно, но в нём уже отчётливо слышались стальные нотки. — Я просила лишь о простом человеческом понимании, что выходные у работающих людей бывают для полноценного отдыха, а не для очередных трудовых подвигов по чужому, непрошеному указанию.
Если бы ты действительно так остро нуждались в помощи, можно было бы это обсудить заблаговременно, по-взрослому, а не ставить перед фактом.
— Обсудить? — свекровь издала звук, похожий на презрительное фырканье рассерженной кошки. — А что тут, позволь спросить, обсуждать? Есть конкретная работа, неотложная, и её надо делать! Или ты наивно полагаешь, что оно само всё чудесным образом вырастет, само соберётся, само помоется и само в стерильные банки закатается?
Кирилл, вот, сын мой единственный, он с малых лет приучен к труду, он нутром понимает, что без этого в деревне никак, пропадёшь. А ты, голубушка, видимо, из совершенно другого, тепличного теста слеплена. Только и знаешь, что модные книжки свои листать да наряды менять по три раза на дню.
В этот самый напряжённый момент к ним, наконец, подошёл Кирилл, озабоченно вытирая руки о старые рабочие штаны. Его лицо было заметно напряжённым; он, без сомнения, слышал последние едкие реплики матери и прекрасно понимал, что ситуация стремительно накаляется, грозя перерасти в полномасштабный семейный скандал.
— Мам, ну что ты, в самом деле, так завелась? Марина же только с дороги, устала, конечно, — он попытался выдавить из себя примирительную улыбку, но получилось это как-то криво и неубедительно. — Дай ей хоть часок-другой прийти в себя, потом что-нибудь и сделает, поможет. Марин, ну ты ведь не откажешься немного помочь, правда? Клубники там собрать пару грядок, или что мама скажет. Это ведь несложно.
Этот неуклюжий, почти предательский, по мнению Марины, миротворческий жест со стороны собственного мужа стал той самой последней каплей, переполнившей чашу её терпения. Она медленно перевела взгляд на Кирилла, и в её глазах отчётливо читалось горькое разочарование.
Он, её муж, её опора, вместо того чтобы поддержать её или хотя бы попытаться понять её вполне законное желание отдохнуть, фактически мгновенно встал на сторону своей матери, предлагая ей, Марине, «немножко» покориться её диктату.
— Кирилл, ты это сейчас серьёзно говоришь? — её голос прозвучал неожиданно холодно и отстранённо. Она медленно, с достоинством поднялась с низкого шезлонга, бросая поочерёдно уничтожающие взгляды то на растерявшегося мужа, то на свекровь, которая с нескрываемым выражением тихого торжества на лице наблюдала за этой семейной сценой.
— То есть, по-твоему, я должна немедленно бросить всё, забыть о своих планах на отдых и покорно идти гнуть спину на ваших бесконечных грядках, только потому, что твоей маме так внезапно захотелось? Только потому, что она безапелляционно считает, что я ей чем-то «обязана»?
— Ну, не то чтобы прямо вот так обязана… — замялся Кирилл, чувствуя, как земля уходит у него из-под ног, и его жалкая попытка сгладить острые углы с треском провалилась. — Просто… ну, по-человечески помочь… маме же действительно тяжело одной со всем этим справляться…
Вера Викторовна тут же, словно опытный хищник, учуявший слабину жертвы, подхватила его слова:
— Вот именно! Тяжело! Невыносимо тяжело! А некоторым этого никогда не понять! Им бы только о себе, любимых, думать, о своём драгоценном комфорте! Приехали на всё готовенькое, на свежий воздух!
Марина больше не могла и, главное, не хотела сдерживаться. Все накопившиеся за долгие годы редких, но неизменно напряжённых и неприятных визитов к свекрови мелкие обиды, все невысказанные вовремя претензии, всё глухое раздражение от этого бесконечного, добровольно-принудительного дачного рабства, которое Вера Викторовна с завидным упорством пыталась навязать ей и её мужу, вырвалось наконец наружу неудержимым, сметающим всё на своём пути потоком. Она выпрямилась во весь рост, её взгляд стал твёрдым, как закалённая сталь, и решительным.
— Мне нет дела до того, кто будет вам помогать на даче, Вера Викторовна, но это точно буду не я! Я приехала сюда отдыхать, а не стоять раком загнувшись!
Слова, произнесённые громко и отчётливо, прозвучали резко, почти вызывающе, как неожиданный удар хлыста в устоявшейся тишине летнего полудня. Вера Викторовна на мгновение застыла, её лицо, и без того красное от предыдущих эмоций, побагровело ещё сильнее, до свекольного оттенка, глаза округлились от крайнего изумления и всепоглощающего гнева.
Даже Кирилл невольно отшатнулся на шаг назад, совершенно не ожидая от своей обычно сдержанной жены такой прямой, бескомпромиссной и почти грубой отповеди. Воздух, казалось, загустел, наполнился невидимым электричеством, готовым вот-вот разразиться грозой.
— Что-о-о?! — наконец взревела свекровь, когда к ней частично вернулся дар речи. Её голос сорвался на неприятный, почти истерический визг. — Да как ты… как ты только смеешь так со мной разговаривать?! В моём собственном доме!
Я… я тебе не товарка по рынку, чтобы ты мне тут дерзила и указывала, что тебе делать, а что нет! Ах ты, лентяйка бессовестная, дармоедка! Пригрелась на шее у моего единственного сына, как змея, а теперь ещё и свои порядки тут устанавливать вздумала! Да я тебя…
Она сделала угрожающий шаг к Марине, её жилистые руки сжались в кулаки, побелевшие на костяшках. Неконтролируемая ярость исказила её черты до неузнаваемости, превратив обычно строгую, но всё же по-своему симпатичную пожилую женщину в разъярённую, готовую к атаке фурию.
Кирилл инстинктивно метнулся вперёд, пытаясь встать живым щитом между двумя разгневанными женщинами, но было совершенно очевидно, что совладать с вулканом гнева Веры Викторовны ему сегодня будет не под силу. Скандал, которого Марина так искренне хотела избежать, всеми силами стараясь сохранить хотя бы видимость мира, разгорался с неумолимой, разрушительной силой.
— Я тебе покажу, как со старшими разговаривать, нахалка! — Вера Викторовна, задыхаясь от переполнявшего её гнева, вся подобралась, её глаза, сузившиеся до щелочек, метали в Марину настоящие молнии. Эмалированное ведро, забытое у её ног, сиротливо блестело на солнце, а ягоды, рассыпанные вокруг, казались кровавыми каплями на выжженной траве.
— Ты думаешь, раз за моего сына замуж выскочила, так теперь всё можно? Хамить, бездельничать, свои порядки устанавливать? Да я жизнь на этот дом положила, на этот сад! Каждую травинку своими руками выпестовала, каждый кустик поливала, чтобы вы, городские неженки, потом приезжали и нос воротили!
Кирилл, наконец, вклинился между ними, раскинув руки, словно пытаясь удержать две надвигающиеся грозовые тучи.
— Мама, ну пожалуйста, успокойся! Марин, ну и ты тоже, не надо так резко! Давайте… давайте все остынем, а? Ну что мы, как на базаре, честное слово! Мам, ну не хотела Марина тебя обидеть, просто…
— Не хотела?! — Вера Викторовна переключила часть своего праведного гнева на сына, её голос стал ещё пронзительнее, ещё обвинительнее. — Ты что, ослеп, сынок, или оглох? Ты не слышал, какими словами она меня тут поливает? «Раком загнувшись»!
Это она про труд говорит, про святое дело! А ты её ещё и защищаешь, потакаешь её лени и хамству! Я тебя не так воспитывала, Кирилл! Я из тебя человека делала, труженика, а не подкаблучника, который жене в рот заглядывает и боится ей слово поперёк сказать!
Марина скрестила руки на груди, её лицо было бледным, но решительным. Она уже поняла, что любые попытки мирного диалога обречены на провал. Свекровь не хотела слышать никаких аргументов, она хотела только одного – безоговорочного подчинения.
— Вера Викторовна, я никого не поливала, а лишь назвала вещи своими именами, — её голос, в отличие от визгливых нот свекрови, оставался ровным, хотя и заметно окрепшим. — И ваше представление о «святом деле», которое заключается в том, чтобы превращать законные выходные другого человека в каторжный труд без его на то согласия, мне кажется, мягко говоря, весьма своеобразным.
Я не просила вас «класть жизнь» на этот дом и сад ради меня. Это был ваш выбор, и я его уважаю. Но позвольте и мне делать свой выбор относительно того, как проводить своё свободное время.
— Своё свободное время?! — Вера Викторовна театрально всплеснула руками, обращаясь уже не столько к Марине, сколько к невидимым свидетелям её «страданий». — Вы слышали? Она приехала ко мне, на мою дачу, где всё моим потом и кровью создано, и заявляет о своём свободном времени!
Да ты должна быть благодарна, что я тебя сюда вообще пускаю, на свежий воздух, к натуральным продуктам! Другая бы на моём месте давно бы тебя за порог выставила, такую эгоистку и потребительницу! Всё тебе подай, всё для тебя сделай, а сама палец о палец не ударит!
Её лицо исказилось гримасой глубочайшей обиды, смешанной с плохо скрываемой злобой. Она смотрела на Марину так, будто та была воплощением всех мыслимых и немыслимых пороков.
— Я не приехала к вам наниматься в батрачки, Вера Викторовна, — твёрдо отрезала Марина. — Я приехала к своему мужу, вашему сыну, провести с ним выходные. И если моё присутствие здесь настолько вас тяготит лишь потому, что я не собираюсь немедленно впрягаться в огородные работы, то, возможно, вы правы – нам действительно не стоит злоупотреблять вашим гостеприимством.
Кирилл, окончательно потерявший контроль над ситуацией, метался между ними, как затравленный зверёк. Его лицо выражало смесь отчаяния, досады и полной беспомощности.
— Да прекратите вы обе, ради Бога! — почти взмолился он, его голос дрогнул. — Ну что вы не можете по-хорошему договориться? Мам, ну зачем так сразу… Марина, ну и ты уступи хоть немного… Я же между двух огней! Мне что, разорваться теперь?
— А ты не стой между двух огней, сынок! — тут же подхватила Вера Викторовна, её взгляд впился в Кирилла. — Ты выбери, наконец, на чьей ты стороне! На стороне матери, которая тебе жизнь дала, которая о тебе заботится, или на стороне этой… этой городской фифы, которая только и умеет, что командовать да права качать! Которая из тебя верёвки вьёт!
Марина горько усмехнулась. Вот он, классический приём – заставить сына выбирать. Исход этого выбора был, в общем-то, предсказуем, учитывая многолетний опыт их семейной жизни.
— Я не собираюсь никем командовать, Вера Викторовна, и уж тем более не прошу вашего сына выбирать, — сказала она, глядя прямо в глаза свекрови. — Я просто хочу, чтобы уважали моё право на отдых и моё личное мнение. И если это невозможно, то дальнейший разговор действительно бессмыслен.
Напряжение достигло своего апогея. Вера Викторовна тяжело дышала, её грудь вздымалась. Она смерила Марину долгим, полным неприкрытой ненависти взглядом, затем перевела его на сына, который стоял с поникшей головой, не в силах вымолвить ни слова.
Казалось, ещё мгновение – и свекровь либо бросится на невестку с кулаками, либо её саму хватит удар. Но она нашла другой выход своей ярости. Выпрямившись и придав своему голосу максимальную силу и властность, на которую только была способна, она выкрикнула, указывая дрожащим пальцем в сторону калитки:
— Убирайтесь! Вон отсюда, оба! И чтобы я тебя, лентяйку бездельную, здесь, на моей земле, больше не видела! Слышишь?! Чтобы духу твоего здесь не было! Пошла вон!
Этот крик, полный яда и окончательной, бесповоротной враждебности, прозвучал как выстрел, разорвав душную тишину летнего дня. Птицы, до этого беззаботно щебетавшие в густой листве яблонь, испуганно замолчали. Даже ветер, казалось, затих, боясь потревожить эту сцену всепоглощающего семейного раздора.
Слова Веры Викторовны, выкрикнутые с такой откровенной, неприкрытой злобой, повисли в раскалённом дачном воздухе, словно приговор, не подлежащий обжалованию. Марина, в отличие от своей свекрови, не стала повышать голос или впадать в ответную истерику.
Она лишь на мгновение прикрыла глаза, словно стряхивая с себя остатки неприятного разговора, а затем, с ледяным спокойствием, которое действовало на Веру Викторовну куда сильнее любых ответных криков, развернулась и медленным, подчёркнуто неторопливым шагом направилась к дому.
Её спина была идеально прямой, в каждом её движении сквозила холодная, непоколебимая решимость. Она не оглядывалась, не бросала прощальных взглядов, не пыталась что-то ещё доказывать или объяснять. Решение было принято, и оно было окончательным.
Вера Викторовна, не ожидавшая такой молниеносной и безмолвной реакции, на секунду опешила. Ей, видимо, хотелось продолжения скандала, ответных обвинений, слёз – всего того, что подтвердило бы её правоту и её статус главной жертвы.
Но Марина лишила её этого удовольствия. Свекровь, видя, что невестка действительно направляется собирать вещи, а не падает ей в ноги с мольбами о прощении, пришла в новую волну ярости.
— И правильно! Вали отсюда, лентяйка! — бросила она ей в спину, её голос дрожал от бессильной злобы. — И сына моего с собой не забудь прихватить! Раз он такую змею себе на шею посадил, пусть теперь с ней и кувыркается!
Я для него старалась, дом этот строила, сад сажала, думала, будет куда внуков привозить, а он… он променял родную мать на эту… на эту девку с пустыми руками и гонором через край! Чтобы ноги твоей больше на моём пороге не было! Скатертью дорога!
Кирилл стоял между ними, как вкопанный, его лицо было мертвенно-бледным. Он смотрел то на удаляющуюся фигуру жены, то на свою мать, чьё лицо исказилось от гнева до неузнаваемости. Он открывал рот, словно хотел что-то сказать, но слова застревали в горле. Он понимал, что любое его вмешательство сейчас будет подобно бензину, плеснувшему в костёр.
Он чувствовал себя раздавленным, опустошённым, виноватым перед обеими, и одновременно злым на обеих – на мать за её неуступчивость и жестокость, на Марину за её несгибаемую принципиальность, которая не позволила ей хоть немного уступить. И больше всего он злился на самого себя, на свою трусость, на свою неспособность предотвратить этот чудовищный, разрушительный скандал.
Марина тем временем скрылась в доме. Было слышно, как негромко скрипнула дверь, потом воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжёлым, прерывистым дыханием Веры Викторовны. Она всё ещё стояла посреди участка, сжимая кулаки, её взгляд был прикован к крыльцу, словно она ожидала, что Марина сейчас выбежит с криками и обвинениями. Но из дома не доносилось ни звука.
Через несколько минут Марина появилась на крыльце с их небольшой дорожной сумкой в одной руке и своей недочитанной книгой в другой. Она не смотрела в сторону свекрови, её лицо было непроницаемым, словно высеченным из камня. Она молча подошла к Кириллу, который всё ещё стоял на том же месте, как истукан.
— Поехали, — сказала она тихо, но твёрдо, глядя ему прямо в глаза. В её взгляде не было ни упрёка, ни просьбы – лишь констатация факта.
Кирилл медленно кивнул. Он бросил короткий, полный невысказанной боли и обиды взгляд на мать, которая с презрительной усмешкой наблюдала за этой сценой.
Вера Викторовна не сделала ни малейшей попытки их остановить, не проронила ни слова, которое могло бы хоть немного смягчить ситуацию. Наоборот, в её позе, в её взгляде читалось злорадное удовлетворение от того, что она, наконец, «избавилась» от неугодной невестки.
— И не смей сюда больше возвращаться, пока не избавишься от этой приживалки! — прошипела она вслед Кириллу, когда тот, тяжело вздохнув, поплёлся за Мариной к калитке. — Не сын ты мне будешь, если позволишь ей и дальше собой помыкать! Ясно тебе?
Кирилл ничего не ответил. Он молча открыл калитку, пропуская Марину, затем сам вышел на дорогу и тщательно закрыл её за собой, словно ставя последнюю точку в этих мучительных отношениях. Он догнал Марину уже у машины.
Она спокойно положила сумку на заднее сиденье, книгу бросила рядом. Затем села на переднее пассажирское сиденье и уставилась прямо перед собой, на пыльную просёлочную дорогу, уходившую вдаль.
Кирилл сел за руль, медленно завёл двигатель. Машина нехотя тронулась с места, поднимая клубы пыли. Он бросил последний взгляд в зеркало заднего вида. Вера Викторовна всё так же стояла посреди своего участка, уперев руки в бока, и смотрела им вслед.
Её фигура казалась маленькой и одинокой на фоне пышной зелени её образцово-показательной дачи, с её несобранным урожаем, который теперь, казалось, никому не был нужен. На лице её застыло выражение горькой, злобной «победы». Ни тени сожаления, ни капли раскаяния.
Они ехали молча. Тяжёлое, гнетущее молчание заполнило салон автомобиля, давя на уши сильнее любого крика. Кирилл несколько раз открывал рот, чтобы что-то сказать, но так и не находил нужных слов. Что он мог сказать? Извиниться за мать? Обвинить Марину в излишней резкости? Признать свою вину? Любые слова сейчас казались пустыми и неуместными.
Он понимал, что эти дачные выходные, которые должны были стать отдыхом, закончились, так толком и не начавшись, и отношения с матерью, и без того всегда натянутые, теперь были разрушены окончательно, бесповоротно.
А впереди их ждал ещё один, не менее сложный разговор – уже между ними, мужем и женой. Но это будет потом. Сейчас главным было уехать как можно дальше от этого места, от этого крика, от этой ненависти.
Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в багровые тона, но ни Кирилл, ни Марина не замечали этой вечерней красоты. Каждый из них был погружён в свои тяжёлые мысли, переживая в душе этот короткий, но такой разрушительный семейный скандал, который оставил после себя лишь выжженную землю и горечь несбывшихся надежд на простое человеческое понимание.
Дача, символ летнего отдыха и семейного уюта, превратилась для них в место окончательного разрыва. И никто не знал, что будет дальше…
