— Да мне плевать, что ты жена моего сына, отдавай квартиру и все деньги! — голос Галины Васильевны прозвенел в воздухе, как треснувшее стекло.
— Что с вами происходит? — я застыла с ножом в руках, салат на разделочной доске внезапно стал размытым пятном.
Странно, как быстро меняется жизнь. Еще полгода назад мы с Максимом смеялись, пакуя чемоданы.
Саша подмигивал, закидывая в багажник плавательные принадлежности. «Наконец-то море», — шептал он, целуя меня в висок.
Тогда я не знала, что последний раз вдыхаю запах его волос, что последний раз слышу, как он зовет меня «Олюшкой».
Море забрало его мгновенно. Врачи говорили что-то про спазм и холодную воду. Помню крики на пляже и каменное оцепенение.
В морге Саша лежал с каким-то удивленным выражением лица, будто сам не верил, что уснул навсегда. По ночам, даже сейчас, я просыпаюсь от фантомного ощущения его дыхания на моей щеке.
Первые месяцы свекровь была моим спасением. Приходила со свежей выпечкой, помогала с вещами сына.
Мы вместе перебирали его рубашки, и она рассказывала истории про маленького Сашу, который не хотел носить свитера и прятал их за шкафом.
В такие моменты я видела в ее глазах ту же боль, которая жила во мне. Мы делили ее, как хлеб, понимая друг друга без слов.
А потом что-то случилось. Она стала реже приходить, звонки становились короче.
Когда я спрашивала, всё ли в порядке, Галина Васильевна отвечала сухо: «Да, просто устала». И вот сегодня она вошла без звонка. Я услышала, как хлопнула входная дверь — у нее были свои ключи еще с тех времен, когда Саша был тут.
— Что случилось? — переспросила я, вытирая руки о кухонное полотенце.
Она стояла в дверном проеме, маленькая и какая-то сгорбленная, но глаза горели неестественным блеском. Сжатые губы превратились в тонкую линию, а морщины вокруг рта стали глубже.
— Я больше не могу на это смотреть, — процедила она. — Ты живешь в доме моего сына, который он купил на деньги, которые я ему дала на первый взнос. Ты ходишь по полам, которые он выбирал. И самое ужасное — ты начала улыбаться.
Последнее слово она произнесла как обвинение. Что-то холодное разлилось у меня под сердцем.
— Галина Васильевна, я не понимаю…
— Хватит притворяться! — она повысила голос. — Слушай сюда. Мне надоело. Моего сына нет, а ты продолжаешь жить, как будто ничего не произошло. Хватит жить в моём доме за счёт моего сына!
Воздух между нами сгустился. Максим был в школе, никто не мог прервать этот кошмар.
— Дом принадлежал Саше, — спокойно сказала я, хотя внутри всё дрожало. — Теперь он наш с Максимом по наследству. И деньги от страховки тоже.
— Ты никто, — вдруг совершенно спокойно произнесла она. — Жена моего сына — это временное. А я — его мать. Навсегда.
Она сделала шаг вперед, и на секунду мне показалось, что в ее глазах блеснули слезы. Но их быстро поглотила злость.
— Я требую, чтобы ты переписала дом на меня. И перевела все деньги тоже. Я лучше знаю, как распорядиться наследием моего мальчика.
— А как же Максим? — мой голос неожиданно обрел силу.
— Твой сын может остаться, — милостиво разрешила она, будто дарила великую милость. — Но ты — убирайся. И немедленно переведи всё на меня.
Наши взгляды столкнулись. В ее глазах я не узнавала женщину, которая полгода назад обнимала меня и шептала: «Вместе справимся, Оленька».
— Нет, — я покачала головой. — Этого не будет.
И увидела, как ее лицо исказилось от ярости.
— Ты не имеешь права отказывать мне! — Галина Васильевна сделала еще один шаг в мою сторону. Ее руки дрожали. — Ты должна уважать мои желания. Я его мать!
Я положила нож. Он звякнул о разделочную доску, и этот резкий звук на секунду прервал напряжение между нами.
— Я пытаюсь говорить спокойно, — мой голос звучал тише, чем я ожидала. — Вы сейчас говорите не как человек, которого я знала. Вы говорите, как человек, которого сожгло горе.
— А ты? — она почти выплюнула эти слова. — Ты уже улыбаешься, работаешь, живешь! Неделю назад я видела, как ты смеялась, разговаривая по телефону! Смеялась! Пока мой Сашенька в земле!
Внутри меня все сжалось. Да, я смеялась, разговаривая с коллегой по работе. Три секунды обычного человеческого смеха за полгода бесконечного горя.
И даже в этот момент часть меня чувствовала вину за каждую секунду жизни без Саши.
— У меня есть сын, — произнесла я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Ради него я должна жить дальше. Вы думаете, мне легко?
— Легче, чем мне! — она перешла на крик. — Я носила его под сердцем, я рожала, я ночами не спала, когда у него были колики!
А ты просто взяла готового мужчину и теперь сидишь, живешь, ешь, дышишь, будто тебе всё позволено!
Внезапно я почувствовала усталость. Такую глубокую, какую не чувствовала даже в первые дни после случая.
— Вы путаете любовь с собственничеством, — сказала я, удивляясь собственному спокойствию. — Ваш сын любил нас обоих. И не завещал всё вам. Потому что знал, что мы с Максимом — его семья.
Я увидела, как что-то холодное мелькнуло в ее глазах.
— Ты мне не дочь! — процедила она. — Никогда не была! И теперь мне плевать. Хочешь, чтобы я не устроила скандал? Переводи деньги. Я принесла договор.
Она вытащила из сумки бумаги и швырнула их на стол. Листы разлетелись, один упал на пол.
— Вы угрожаете мне? — спросила я, чувствуя, как внутри поднимается что-то похожее на гнев. Не саму себя я защищала сейчас — я защищала Максима, его право на дом, его наследство от отца.
— Я не угрожаю, — она скривилась в улыбке. — Я предупреждаю. Ты не знаешь, на что я способна. Я могу рассказать всем, как ты обращалась с моим сыном. Как ты тратила его деньги. Как ты радуешься, что его нет.
От несправедливости этих слов у меня перехватило дыхание. Я потянулась к телефону.
— Что ты делаешь? — напряженно спросила свекровь.
— Я вызываю полицию, — мои пальцы уже набирали номер. — Вы угрожаете мне. Давите. Вторгаетесь в мой дом. Это называется психологическое насилие.
Галина Васильевна застыла. Ее лицо на мгновение исказилось от страха, но она быстро взяла себя в руки.
— Не посмеешь, — прошипела она.
— Здравствуйте, — мой голос в трубке прозвучал неожиданно твёрдо. — Моё имя Ольга Тимофеева. В мой дом вторглась родственница, которая вынуждает меня переписать наследственное имущество…
Краем глаза я заметила, как свекровь суетливо сгребает разлетевшиеся бумаги. Пальцы её не слушались, документы выскальзывали, а плечи вздрагивали.
— Я ухожу, — выдохнула она, будто обжёгшись. — Это не точка, Оля. Это даже не запятая.
Её глаза сузились, в них плескалась смесь обиды и затаённой угрозы. Я невольно выпрямила спину.
— Секундочку, — сказала я в трубку, прикрыв микрофон ладонью. — Ситуация меняется, но мне всё равно нужна зафиксировать случившееся.
Галина Васильевна застыла в дверном проёме, вцепившись в ручку сумки так, что побелели костяшки. В её взгляде мелькнуло что-то настолько чужое, что по спине пробежал холод.
— Саша совершил ошибку, когда выбрал тебя, — её голос звучал как треснувшее стекло.
— А я каждый день благодарю судьбу за эту «ошибку», — мои слова прозвучали мягко, но каждое отчеканивалось предельно ясно. — И буду благодарить, пока дышу.
Дверь захлопнулась с таким грохотом, что хрустальные рюмки в серванте отозвались испуганным звоном.
Закончив разговор, я медленно опустилась на край стула. Ноги дрожали, как после долгого бега. На душе было пусто и горько.
В углу кухни стояла фотография Саши. Он улыбался — такой живой, такой настоящий. Я смотрела на его лицо и думала: что бы ты сделал сейчас? Как бы ты защитил нас?
***
Прошло три недели. Свекровь больше не появлялась. Я меняла замки на дверях, вздрагивала от каждого звонка и всматривалась в лица прохожих, когда забирала Максима из школы.
В субботу встретила соседку свекрови — Зинаиду Петровну. Она окликнула меня во дворе магазина:
— Ольга, постой! Ты как? Давно тебя не видела.
В ее глазах читалось искреннее сочувствие. После случая с Сашей многие смотрели на меня именно так — смесь жалости и неловкости, будто вдовство было заразной болезнью.
— Нормально, спасибо, — ответила я. — А вы как?
— Да всё как обычно. Галину навещаю регулярно, — она понизила голос. — Совсем плоха стала. Лежит, никого не пускает. Почти не ест. Я ей супчик принесла вчера — нетронутый стоит.
Что-то сжалось внутри. Несмотря на всё, что произошло, я не могла радоваться чужому страданию.
— Она… говорила обо мне? — спросила я, не зная, зачем мне эта информация.
— Нет, — покачала головой Зинаида Петровна. — Вообще мало говорит. Только сидит и смотрит на фотографии Саши. Альбомы перебирает. А в четверг скорую вызывали — давление подскочило.
Весь день я ходила с тяжестью в груди. Вечером, когда Максим делал уроки, достала бумагу и начала писать.
«Галина Васильевна, я понимаю Вашу боль. Поверьте, я тоже тоскую по нему каждый день. Но я не дам разрушить то, что осталось. Ни Вам, ни своему горю. Если когда-нибудь Вы захотите увидеть в нас семью — мы будем. Но никогда — по принуждению или из страха.
Максим скучает по Вам. Я тоже скучаю по той женщине, которая помогала мне первые месяцы. Но я должна защищать нас обоих. И память о Саше — тоже.
Дверь для Вас открыта. Но только если Вы войдете с миром».
Запечатала письмо в конверт и попросила Зинаиду Петровну передать. Ответа не было.
Через неделю она позвонила. Голос звучал надтреснуто, словно разбитая чашка:
— Оля, прости меня. Я не знаю, что на меня нашло.
Я молчала, не зная, что сказать. Простить — легко сказать, сложнее сделать.
— Вчера мне приснился Саша, — продолжила она. — Он стоял в дверях и качал головой. Потом сказал: «Мама, так нельзя». И я проснулась с мокрым от слез лицом.
— Галина Васильевна…
— Нет, дай мне закончить, — ее голос окреп. — Я знаю, что наговорила ужасных вещей. Знаю, что пришла в твой дом с угрозами.
Я была не в себе. Горе съело меня изнутри. Я искала, кого обвинить. И нашла тебя — потому что ты продолжала жить.
В трубке повисла пауза.
— Я не прошу вернуться к прежним отношениям. Я понимаю, что это невозможно. Просто хочу увидеть Максима. Если ты разрешишь.
Мы договорились на субботу. Свекровь принесла пирог и новую игровую приставку для Максима.
Я видела, как она постарела — морщины стали глубже, волосы седее. Она двигалась осторожно, словно боялась разбить невидимое стекло между нами.
Мы пили чай на кухне. Максим прижимался ко мне, напряженно поглядывая на бабушку. Я чувствовала, как быстро бьется его сердце.
— Ба, хочешь посмотреть мой новый проект по физике? — наконец спросил он.
— Конечно, милый.
Они ушли в его комнату. Я слышала, как Максим что-то увлеченно объясняет, а она слушает и задает вопросы. Обычный разговор бабушки и внука. Такой хрупкий, такой ценный.
Вечером, когда Галина Васильевна уже собиралась уходить, она внезапно взяла меня за руку:
— Я не заслуживаю твоего прощения, но я прошу его.
— Мне нужно время, — честно ответила я. — Но я не держу зла. Саша хотел бы, чтобы мы были семьей.
Она кивнула и ушла. В этот раз тихо закрыв дверь.
Позже, когда Максим заснул, я вышла в сад позади дома. Делали мы его вместе с Сашей — он мечтал о яблонях и вишнях. Большинство деревьев были еще совсем молодыми.
Я смотрела на звезды, мерцающие сквозь ветви. Ночной воздух обнимал меня, но я не спешила уходить.
В этой прохладе, среди молодых деревьев, впервые за многие недели моя душа не сжималась от боли.
— Знаешь, — произнесла я, глядя на созвездия между ветвями, — я сражалась не за себя. За Максима. За ту искру твоей души, что продолжает жить в нас обоих. И пока я дышу, эта искра не погаснет.
Мне показалось, что одна из яблонь чуть качнула ветвями в ответ. Я прикоснулась к гладкому стволу. Саша говорил, что деревья — это терпение, воплощенное в жизнь. Они растут медленно, но живут долго.
Как и настоящая любовь.
Как и настоящая семья.
Как память о тех, кого больше нет с нами.
